Курский имам о запрете никабов: мы в России ходим с открытыми лицами

Глава Курской общины мусульман, имам Иса Салимсултанов рассказал главному редактору ИА Регнум Марине Ахмедовой, как в первые дни вторжения ВСУ встретил переодетых в российскую форму боевиков, как идёт к своей цели — любить Родину ещё сильнее — и почему выступает за запрет никабов.

— Иса, когда в августе ВСУ вторглись в Курскую область, вы одним из первых бросились на помощь мирным жителям. Как вы узнали о наступлении? Как поняли, что оно масштабное?

— Моя основная деятельность связана с духовно-нравственным окормлением мусульман в Курской области. Мы также навещали солдат, пограничников и срочников, которые исповедуют ислам. Поэтому о вторжении мы узнали из первых уст — от военных.

В ночь на 6 августа появились сообщения, которые всех обеспокоили. Но мы еще не понимали масштабов произошедшего. В СМИ сначала писали о 25 вооруженных боевиках, потом, что их 200. Попытки вторжения были и раньше, но их удавалось сразу же пресечь. А тогда никто не понимал, что происходит. Поэтому я решил поехать туда, чтобы понять.

Когда мы приехали на место, увидели обстрелянные населённые пункты и беженцев. Только тогда поняли всю серьёзность ситуации.

— Когда вы приехали и поняли, что идут масштабные боевые действия, у вас не возникло желания оттуда поскорее бежать?

— Не возникло, потому что я хотел узнать, что происходит. В тот день я неоднократно встречал наших военных, но они толком не могли ничего объяснить.

В какой-то момент я доехал до населённого пункта, где не было ни одной живой души — только брошенные и обстрелянные автомобили. Проехал чуть дальше и увидел магазин, из которого выходили военнослужащие в российской форме. Я вышел из машины и подошёл к ним.

Мы поздоровались. Я спросил, что происходит. Они ответили, что всё под контролем, а потом спросили, кто я такой. Я сказал: «Меня зовут Иса, я имам и представитель общины курских мусульман. Мне звонят люди и спрашивают, что тут происходит. Вот я и приехал посмотреть».

Они потребовали показать документы. Для военных это нормально, я показал права. Потом попросили показать ключи от моего «Рейндж Ровера». Тут я уже забеспокоился. Спрашиваю: «Зачем они вам»? И в этот момент один из военных начал разговаривать с другим на украинском языке.

— Что вы в этот момент почувствовали?

— Трудно сказать. У меня возник вопрос, почему они говорят по-украински.

— То есть вы не сразу поняли, что это были вэсэушники?

— Нет. Это же была секундная ситуация. Всё прояснилось уже потом, когда один вэсэушник сказал другому: «Может, ему ногу прострелить?» — и направил на меня оружие — обычный российский автомат Калашникова. У меня забрали ключи, выбросили их в траву, велели не ходить за ними. Зашли за угол, сели в свой пикап и уехали.

Я нашёл ключи, сел в автомобиль, заехал на следующую улицу и увидел двух женщин с сумками в руках. Они были в полной панике. Спрашиваю: «Вы как? Вам куда?» Они говорят: «Нам в Курск надо». Взял их с собой, выехал из населённого пункта и поехал в Любимовку.

В Любимовке встретил спецназовцев из «Ахмата», с которыми был раньше знаком. Среди них были раненые. Только тогда я понял, насколько всё серьёзно. Им было не до меня, а мне со своей паникой — не до них. Ещё женщины в машине плакали… Я довёз их до Курска, высадил, а потом долго сидел в машине и думал обо всём этом.

— О чём вы думали?

— Я понял, что на Курскую область напали украинские боевики. И что остался жив только потому, что мне не было суждено умереть. Я даже предупредил помощника, что поздно приеду.

— Вы думаете, они вас не убили, потому что вам не было суждено умереть в этот день?

— Конечно. Убивают же не они. Если жизнь человека заканчивается, он в любом случае умрёт.

— А почему вам не было суждено умереть?

— Это было не моё решение. И потом, если бы я умер, это бы просто означало, что моя жизнь закончена. Но если я жив, значит, моя миссия на этом не закончена. И угроза жизни не должна останавливать меня от выполнения моей цели.

— А какая у вас цель?

— Принести пользу моему народу и моей стране. Любить Родину и научиться любить её ещё сильнее.

— Вы говорите правильные слова. Я вынуждена уточнить: «мой народ» — это кто?

— Те, кто пострадал от этого нападения. Моя Родина — Россия. Всю жизнь меня учили любить Родину. И по мере своих сил и возможностей мы будем учиться любить её.

— Вы сказали «учиться любить». Потому что это сложно?

— Понимаете, когда видишь людей, которые любят Родину больше, чем ты, твоя любовь к Родине кажется мизерной.

— Вы встречали таких людей?

— Много раз встречал. Например, среди тех же, кто меня воспитал. Мой учитель первым научил меня любить Родину, невзирая на все опасности.

— А кто этот человек?

— Ахмад Хаджи, сегодня он муфтий Республики Дагестан. Он говорил, что угроза смерти не сократит нашу жизнь.

— Он так и говорил, что наша Родина — Россия?

— Да.

— Искренне это говорил?

— Конечно.

— А он вам объяснял, за что её нужно любить?

— Так это то же самое, что любить родителей.

— Но ведь в Дагестане есть люди, которые считают, что Северный Кавказ был насильно присоединён к России.

— В остальной России тоже есть такие люди, наше мнение из-за них не меняется. У нас есть своя Родина, ради которой мы готовы пожертвовать жизнью.

— Вы готовы пожертвовать жизнью ради Дагестана или ради России?

— А причём тут Дагестан, если украинские боевики напали на Курскую область? Я ни одного дагестанца оттуда не вытащил. И я же не ради дагестанцев туда ездил. Я спасал обычных жителей области, с кем прошла моя лучшая жизнь и с кем растут мои дети. В основном это православные христиане.

За два месяца я постоянно ездил в зону боевых действий, иногда по несколько раз в день. Иногда приходилось оставаться там на ночь, потому что в тёмное время суток нельзя было включать фары, чтобы нас не засёк украинский дрон — тогда в Курске ещё не было РЭБ и детекторов.

Повторюсь, мы всё это делали ради христиан, которые никак не связаны с Дагестаном.

— Вы сказали, что в первый день вторжения долго сидели в машине и осознавали, что произошло. А в какой момент вы испытали страх?

— Это был первый такой случай. Таких моментов было много. Например, когда мы ехали с журналистами «Первого канала», рядом с нами взорвался дрон, осколки угодили в машину.

— Но вы же после первого случая приняли решение помогать людям?

— Это решение я принял давно, когда стал имамом.

— Но вы же тогда не думали, что в Курской области начнётся война?

— Война здесь ни при чём. Если бы случился какой-то природный катаклизм, мы бы тоже не стали сидеть дома. Мы бы помогли людям, зная, что с ними приключилась беда. Если бы я знал, что у моего соседа пропали дети, я бы начал что-то делать, а не просто сопереживать. И я знаю, что могу помочь.

— А как помочь? Вы же не супермен.

— Никто не рождается суперменом, мы все рождаемся простыми людьми. Только по ходу твоей жизни ты можешь сделать что-то важное. Прежде всего, ты должен быть полезен для людей. Быть имамом — не значит быть полезным только для мусульман. Если ты исповедуешь традиционный ислам, будешь полезен для всего, что тебя окружает.

— А если это всё внушает тебе чувство неприятия?

— Неприятие бывает, когда мы делаем что-то ради своего эго. Вы же не будете рисковать жизнью ради того, чтобы вам было комфортно. И ради денег люди не готовы идти на смерть.

Пока наши основные войска не подтянулись в Курскую область, в зону боевых действий заходили только немногочисленные волонтёры. Наши военные выполняли главную задачу — останавливали врага, им было не до мирного населения. Мирные люди не до конца понимали, что происходит. Были даже случаи, что украинские военные заходили в населённые пункты в российской форме и только после закрепления меняли свои жетоны на руках.

Да, к этому нельзя подготовиться. Но ты всё равно должен что-то сделать.

— А вы всё это делаете ради людей или ради Всевышнего?

— Эти вещи взаимосвязаны. Всевышний дал мне возможность проповедовать его веру, помогая людям. Когда я предстану перед Ним, и Он спросит, что я делал на земле, я не хочу ответить: «Просто сидел в мечети и молился». В чём же тогда смысл моей религии?

— Можно ли помогать людям просто ради своей веры, не любя их?

— Это риторический вопрос. Как ты можешь помочь людям, не любя их? Человек быстро от этого уйдёт. Да, ты можешь это делать, если тебе прикажут. Но как только контроль ослабнет, ты перестанешь этим заниматься. Нас никто не заставлял туда ездить. Люди про нас узнали только после двадцатых чисел августа.

— Я тогда написала о вас в своём Telegram-канале.

— Скорее всего, благодаря этому масса людей начала об этом узнавать.

Когда ВСУ окружили Суджу, я записал видеообращение, в котором призвал людей срочно уезжать из города, потому что там очень опасно. После этого на меня обрушилась большая критика, меня обвиняли в паникёрстве. Но я сделал это уже после случая с украинскими военнослужащими. О том случае я вообще старался не говорить, чтобы за меня не волновались и не мешали мне ездить эвакуировать людей.

Только когда наши войска остановили врага и перешли в контрнаступление, я начал постепенно раскрывать детали. В том числе с вашей помощью.

— Я была очень рада, что узнала о мусульманине, который спасает всех людей, независимо от национальности.

— Дело не в национальности. Мы делали всё, чему нас учили. Нас не учили эвакуировать людей, но учили их любить.

— А как этому можно научить? Какие слова можно найти, чтобы человек захотел этому научиться?

— Это долгие годы воспитания и десятки лет заботы о людях. Муфтий Дагестана учил нас любить людей вне зависимости от того, где они живут.

Я помню, как в 2012 году он собрал нас и сказал: «Вы отправляетесь в разные регионы России, чтобы мусульмане, которые там живут, не забыли свою веру и свою культуру. При этом вы должны научить их вести себя воспитанно, уважать чужую религию. И даже если у вас это не получится, вы должны просто жить, чтобы быть полезными местному населению». Эти слова я понял спустя 12 лет.

— Вы поняли, что можете быть молчаливым примером?

— Моя деятельность принесла пользу общине мусульман и до вторжения боевиков. А когда уже произошло нападение, я помог всем жителям Курской области.

— А вы 12 лет назад ожидали, что может произойти нечто подобное?

— Нет. Просто я старался быть полезным на своём месте.

Вы спросили: «Что я чувствовал, сидя в машине»? Вот эти слова передо мной тоже предстали. Когда я заезжал в Ольговку, я не собирался там совершать намаз. Там вопрос религии вообще не стоял. Я просто рисковал жизнью, чтобы спасти хотя бы одну жизнь. Это и есть польза для людей.

— Когда вы рассказывали о случае с вэсэушниками, я сама испытала ужас. Как вы сейчас к ним относитесь? Боитесь или ненавидите? Считаете их своими врагами?

— Страха у меня нет. Мой враг — это враг государства. Если нанесли вред моему государству, как я буду к ним относиться?

— А они могут вам сказать: «Вы нашему государству нанесли вред».

— Это, конечно, щепетильная тема. Я был участником этих событий ещё 24 февраля, когда в Курск были направлены военные силы из разных регионов. Я тогда уже был имамом. Командиры батальонов приглашали меня, чтобы я беседовал с военнослужащими и говорил им напутственные слова. С того момента по сей день я за это дело переживал.

Слепому понятно, что наш президент делал всё, чтобы этого избежать. Наше население тоже не до конца понимало смысл СВО. Потом это стало ясно, учитывая, какую политику двойных стандартов ведёт Запад. Если у нас до сих пор есть люди, которые этого не понимают, они этого никогда не поймут.

Если бы не было СВО, в ближайшие десять лет бои шли бы по всей нашей границе: Ростов, Воронеж, Белгород, Курск и Брянск.

— Когда мы выбьем врага из Курской области и пойдём дальше, вы будете помогать населению на украинской территории?

— Конечно. В 2022 году я был чуть ли не первым имамом, который заехал на территорию ЛНР через Белгородскую область, когда ничего еще не было ясно. Мы также ездили в Херсон по Антоновскому мосту, который потом взорвали. С тех пор мы поддерживаем СВО и наших военнослужащих. И после того, как они выбьют ВСУ из Курской области, мы будем им полезны.

— Я заметила, что вы называете украинцев боевиками, а не солдатами. Почему?

— На своей территории они солдаты. Здесь они боевики. Не надо приходить к нам с оружием.

— На следующий вопрос вы можете ответить: «Причём тут Дагестан», — но я всё же его задам. На СВО сражаются много дагестанцев, но многие в Дагестане её не поддерживают. Почему?

— Таких ребят немного: в процентном соотношении этих радикалов или не патриотов нашей страны — единицы. Просто они шумные и любят привлекать к себе внимание. Враг тоже старается обращать на них внимание, не замечая, сколько бойцов из Дагестана сражаются на СВО. А ведь в процентном соотношении чеченцы и дагестанцы являются лидерами по военнослужащим среди всех регионов России.

— Вы бывали на СВО и общались там с дагестанцами. Как вы думаете, когда они вернутся в родной регион, смогут там что-то поменять? Изменится ли Дагестан после их возвращения?

— А что там менять? Структура нашего края стабильна. Каких-то серьёзных проблем у нас нет. Понятное дело, на Дагестан пытаются воздействовать. Но если лишить эти силы доступа к нашей молодёжи, этот вопрос будет снят.

— Вы говорите, что серьёзных проблем в Дагестане нет. А как же еврейский погром в махачкалинском аэропорту и убийство православного батюшки?

— Мы же знаем, кто это планировал.

— Но делалось всё руками местных.

— Рука не работает без головы.

— Я потому и спрашиваю: смогут ли дагестанцы после возвращения с СВО срубить эту голову?

— Эта голова находится на Западе. И на СВО они эту голову рубят.

— Они могут дать по рукам тем, кто захочет послушаться этой головы?

— Нам не нужно сталкивать молодёжь между собой. Нам нужно отсечь голову, которая пытается расшатывать нашу молодежь. Да, молодёжь у нас сложная. Но если ей всё доходчиво объяснить, любой из них отдаст жизнь за свою Родину. Вы же знаете историю молодого бойца, который вывел из серой зоны девять раненых солдат — при том, что сам был ранен?

— Вы хотите сказать, что самопожертвование и любовь к Родине присутствуют в традициях Дагестана?

— Конечно. Вы же сами сказали, что терактов в Дагестане стало больше именно во время СВО, когда наши войска идут вперёд на донецком направлении. Мы раздражаем Украину и Запад, который пытается воздействовать на нашу молодёжь. В любой многонациональной республике можно найти слабые места. Но если мы быстро закончим СВО, этих проблем не будет.

— А вы верите, что эту голову можно отсечь?

— Вы же помните, что в 2000 году на Дагестан напали бандформирования, которые тоже поддерживал Запад. Тогда по всей стране был хаос. Но народ Дагестана продал свои земли, дома, скот, взял в руки оружие и сформировал ополчение. Люди решили защищать границы России. Тем самым они показали свой патриотизм.

— Но в 2000 году с момента распада Советского Союза прошло не так много времени. Тогда была другая идеология и не было культа потребления. Тогда люди были другими.

— Но и у врага тогда было гораздо больше возможностей расшатать Дагестан, чем сейчас.

— Вы думаете, это меньшинство всё равно не сумеет пошатнуть большинство?

— Я уверен в этом. Потому что таких, как я, в Дагестане — тысячи.

— У вас есть дети. Вы знаете, что ребёнку недостаточно говорить «не делай этого», он всё равно будет делать, если вы сами это делаете. То есть научить мы можем только личным примером. Какой пример любви, не только на словах, вам показал ваш учитель?

— Очень хороший вопрос. Я вспоминаю 2000-й год, когда он только-только стал муфтием. Мне тогда было 15 лет. Мой отец был милиционером, почти 30 лет работал на границе. Прямо над нашим домом летали самолёты и вертолёты. На границе с Чечнёй были бои. Было страшно. Мы всё это видели буквально с балкона дома. И тогда же на предыдущего муфтия было совершено покушение.

Люди смотрели и ждали новостей, как будут действовать руководители. И в момент, когда народ был в недопонимании, Ахмад Хаджи надел военную форму, вышел в народ и сказал: «Мы будем защищать нашу Родину». Вот это стало символом для меня. Я благодарю Всевышнего, что у меня появилась возможность хоть сколько-то быть на него похожим.

— А за что он любил Россию?

— Это вы сами у него спросите.

— Вы так и не ответили на один мой вопрос. Как вы относитесь к солдатам ВСУ? Видите ли в них врага?

— Повторюсь, это враг моего государства. Считаю ли я их своими личными врагами? Ещё не хватало, чтобы они пришли ко мне домой. Они уже пришли в мою страну с оружием в руках. Я видел много убитых и раненых — как среди военнослужащих, так и среди гражданских. Понятно, что это мои враги.

Испытываю ли я к ним ненависть? Да, испытываю. Но стараюсь контролировать эмоции, чтобы мои решения были разумными. Для меня наиболее продуктивный способ показать свою ненависть — помогать нашей армии и нашим мирным жителям.

Если бы я просто сидел в мечети, никто бы меня не упрекнул в этом. Я же не военный. Но я вышел помогать людям. Хотя на тот момент у меня даже не было каски и бронежилета — только потом мне его подарили люди из Федерального агентства по делам национальностей, когда увидели, что мы выезжаем.

Постепенно простые люди тоже начали нас поддерживать. Мы открыли сообщество в Telegram-канале, нам помогали с гуманитаркой. Изначально нужны были продукты, одежда. Потом уже и администрация выделила бронеавтомобиль, чтобы мы не на обычной машине ездили.

Это и есть наш личный ответ врагу. Если бы мы просто как блогеры снимали видео, это бы ничего не принесло.

— Вы бы «нарастили» свой Telegram-канал.

— Не вижу в этом большого успеха.

— Это был сарказм.

— Понимаю. Но всё равно нам нужно лучше изучить врага, чтобы понять, как мы можем нанести ему урон.

— А вы изучили врага?

— Конечно. Врага нервирует любая поддержка СВО. Когда они видят, что российских солдат поддерживают люди всех национальностей и религий, это их уязвляет. Украине же казалось, что мусульмане не поддержат Россию, они над этим работают до сих пор. Но наша задача — ответить на их ложь правдой. А правда за нами.

— Был ли случай во время ваших поездок, когда вам было настолько жаль человека, что хотелось плакать?

— Таких моментов было много. Мы зашли в посёлок, от которого ВСУ были всего в нескольких километрах, попытались эвакуировать человека. Он отказывался ехать, мы не смогли его переубедить. На тот момент у меня не было такого опыта. А когда мы зашли в следующий раз, он был мёртв — его убили. Это был не шальной снаряд. Вэсэушники расстреляли дом из бронемашины.

Местные жители рассказывали: когда он узнал, что в село зашли боевики, он их послал со словами: «Это моя Родина. Я ни за что не покину мой дом». Мы потом нашли труп этого человека.

Всё это ослабляет врага. Он же видит, что даже простые люди не хотят им подчиниться. Хотя Украина пыталась давать местным жителям гуманитарную помощь, чтобы задобрить их, её отказывались принимать.

— Её бы есть было противно.

— Об этом со стороны легко рассуждать. А ведь в этих сёлах был страх голода и смерти. Причём Украина им говорила, что их бросили, что никто не спасёт. Но наши люди проявили стойкость, это дорогого стоит.

Так вот, с того случая мы делаем всё, чтобы не оставлять людей. Если нужно, вывозим их силой.

— Вы потом винили себя за то, что не уговорили этого человека эвакуироваться?

— Конечно. Я тоже несу за это ответственность. Мне нужно было более убедительно с ним поговорить. В конце концов мы могли запихнуть его в машину и вывезти оттуда. Но на тот момент мы не до конца понимали ситуацию. А сколько нам пришлось уговаривать бабушек, которые упирались?

Мы потом придумали один метод: родственники этих людей начали записывать видеообращения с призывом уехать. Это подействовало. Потому что, когда человек видел своих родных и близких, он смягчался. И потом нас за это благодарил.

— Давайте перейдём к опасным вопросам. Надеюсь, мы с вами сможем обсудить их миролюбиво. Я ваши аргументы выслушаю, вы тоже на меня не обижайтесь. Как вы относитесь к запрету никабов?

— Очень даже хорошо. Зачем нам закрывать лица? Людей, которые за это выступают, — единицы. Как религиозный деятель я могу сказать, что нам нужно следить за теми, кто закрывает лица. Например, насколько они следуют своей вере. Я их не осуждаю, но никакой необходимости ходить с закрытыми лицами не вижу. Мы же ходим с открытыми лицами и радуемся этому.

— Вы считаете, что важно ходить с открытым лицом?

— Конечно. Зачем лицо прятать?

— Например, чтобы посторонний мужчина на тебя не засматривался.

— Причём тут это? Изначально никаб придумали в странах с жарким климатом, чтобы лица девушек не страдали от излишнего загара. А если ты не хочешь, чтобы на тебя глазели посторонние мужчины, поезжай в село, а не ходи в городе напоказ с криками: «С меня никаб снимают».

— Тогда ещё более опасный вопрос. Хиджаб и платок — это одно и то же?

— В принципе, да. Арабы называют хиджабом любой платок. А российские мусульмане (поскольку они живут среди немусульман) называют хиджабом платок, который прикрывает голову и шею. При этом овал лица остаётся открытым.

— Хиджаб — это традиционная одежда для Дагестана? Я была в культурном центре в Махачкале, где показывались головные уборы женщин разных национальностей. Там не было хиджаба, были красивые головные уборы.

— Как я уже сказал, хиджаб нужен, чтобы закрыть голову и шею. У дагестанок были головные уборы, украшенные монетами и бусами. Они тоже прикрывали шею и голову.

— Но вы же не станете спорить, что, если ты просто надела платок, ты пытаешься отвлечь внимание, а когда приукрашиваешься монетами и бусами, привлекаешь к себе ненужное мужское внимание.

— Такие головные уборы не могли привлечь к дагестанкам особое внимание, потому что в то время так одевались все. Дагестанки просто пытались прикрыть шею и голову, а каким образом они это делали — не было важно.

— А как вы относитесь к тому, что в России введут единую школьную форму, а девочки из религиозных семей будут носить не хиджабы, а платки, поскольку платок может носить и христианка, и мусульманка?

— Приемлемо отношусь.

— А почему не ругаетесь?

— Потому что, если человек исповедует традиционный ислам, но чем-то недоволен, он может адекватно об этом сказать. Если девушка прикроет голову обычным платком, в этом не будет никаких проблем. А те, кто хотят найти в этом проблему, найдут её. В любом случае будут пытаться разжечь здесь религиозную рознь. Поэтому мы должны ориентироваться на мнение людей, у которых есть учёная степень в каждой сфере.

— А что по этому поводу думает ваш учитель?

— Я у него об этом не спрашивал. Но, думаю, его мнение на 100% будет совпадать с моим.

— Ещё один вопрос. Сейчас остро обсуждается проблема миграции. Есть опасения, что российский обыватель будет выплёскивать часть негатива на коренных российских мусульман.

— Я не эксперт по миграционной политике. Но мы примем любое решение людей, которые в этой сфере пытаются сохранить нашу культуру и социальную стабильность. Я доверяю нашему президенту. Уверен, он хочет России блага. А если в России будет всё хорошо, то и у нас будет всё хорошо.

— Вы сказали «наша культура». Что вы имели в виду?

— Культуру и традиции народов России, мы же многонациональная страна. У каждого народа в Дагестане есть возможность изучить свою историю. Другое дело, что молодёжь не всегда хочет этим заниматься.

Ислам тоже говорит: «Всевышний Аллах нас разными народами создал, чтобы мы узнавали друг друга». И в России никаких проблем у нас в этом нет.

Я понимаю, что ваши вопросы в этой сфере щепетильны. Но я на 100% убежден, что никакой народ здесь не ущемлен в вероисповедании и в культуре. Если человек хочет ходить с зелёными волосами и татуировками, никто ему ничего за это не сделает.

— А квадроберами быть нельзя?

— Я эту тему не до конца понимаю. Наверное, это упущение родителей. Всегда есть люди, которые не добились чего-то в жизни, а теперь пытаются хоть как-то привлечь к себе внимание. Если же родители будут уделять своим детям должное внимание, дети будут стараться быть похожими на хороших людей, а не на животных.

— Если бы в 2000 году ваш учитель не надел военную форму и не вышел бы на защиту своей страны, вы бы сейчас стали помогать жителям Курской области?

— Если бы мой учитель этого не сделал, возможно, меня бы в живых не было. Весь народ Дагестана мог погибнуть. У нас же тогда как таковой армии не было. Вы же знаете, какие тяжёлые бои были за Ботлих. Это очень больная для нас тема.

Это вроде бы мелочь, но всё же решается в первые минуты. Если бы муфтий Дагестана не сплотил народ, были бы хаос и паника. Он показал дорогу. И в случае с Курской областью мы тоже идём по этой дороге.

— А почему вы уверены, что мы вышвырнем ВСУ из Курской области? Их же очень много.

— «Очень много» — понятие относительное. У них же очень большие потери. Если они с такими большими потерями будут пытаться удержать маленькую территорию, они заплатят большую цену. Любая страна смотрит на то, что она получает, а что — теряет. Так вот Украина заняла за два месяца боёв такую же территорию, какую мы занимаем за сутки. Им дорого придётся заплатить за эту авантюру, если они из Курской области не выйдут. А если они совсем откажутся выходить, наши войска зайдут к ним из Сумской области и окружат их. Дай Бог, чтобы так и было.