Жители Брянской области Екатерина Гришанова и Антон Коротченко вместе работают в штабе общественной организации «Мы вместе». Екатерина — волонтёр, Антон — известный в городе нейрохирург.

ИА Регнум
Екатерина Гришанова и Антон Коротченко

С начала СВО они помогали нашим бойцам, собирали для фронта всё необходимое. А после нападения ВСУ на Курскую область, когда в Брянск хлынул поток беженцев, приняли на себя большую часть работы с ними.

В разговоре с главным редактором ИА Регнум Мариной Ахмедовой волонтёры рассказали, как им после всего увиденного удаётся сохранять желание жить, зачем бойцам «частичка тепла» из дома, а также почему, помогая нуждающимся, не нужно плакать, даже если очень хочется.

— Екатерина, в личном общении вы рассказали мне интересную историю об Антоне и сёстрах-беженках. Нашим зрителям и читателям тоже будет интересно её послушать.

Екатерина Гришанова: Когда началась СВО, нашему волонтёрскому сообществу было сложно принять эту ситуацию. У нас был обычный суматошный день, тут к нам приходит девушка со слезами на глазах и рассказывает: «Меня вместе с сестрой привезли на самолёте санитарной авиации. Мы потеряли всех родственников, сестра в тяжелейшем состоянии, потеряла ребенка, никогда не будет ходить, а мне не разрешают жить с ней вместе в больнице. Мне приходится ездить к ней в больницу из ПВР, а у неё даже нет вещей и средств личной гигиены». Когда мы это слышали, нам казалось, что она пересказывает какой-то сериал. Казалось, что такого просто быть не может.

— Это были беженки с территории Украины?

Екатерина Гришанова: Да. Украинский снаряд попал в их дом, семья, включая маленького ребенка погибла, а сёстры уцелели. Их экстренно доставили на самолёте.

Мы помогли девушке, собрали вещи для неё и для ухода за сестрой (она лежала в реанимации), и продолжали свой суматошный день. В 2022 году у нас стояли очереди людей, которым была нужна помощь.

В штаб после основной работы пришёл Антон. Я ему эмоционально пересказала историю про сестру, а он ответил: «А я её оперировал. Там шанс на то, что она сможет ходить, был всего один процент». Я говорю: «Поехали, познакомлю тебя с сестрой». Антон говорит: «Не поеду — и всё. Я категорически запрещаю тебе говорить, что я её оперировал». Хотя Антон фактически стал их родственником на Брянской земле.

— Антон, а почему вы не хотели, чтобы беженки об этом узнали? Разве вам не хотелось увидеть результат операции?

Антон Коротченко: Мы же видим результат. Мне показали видео, как она в реабилитационном центре делала первые шаги. Для меня это было лучше всякой благодарности. Во-первых, для меня волонтёрство — это хобби, где я отдыхаю от работы. И есть работа хирурга, где у меня — конкретные обязанности. Я не хочу это смешивать. Во-вторых, я не один проводил операцию. Мы работали командой.

— Это действительно была сложная операция, когда вы не были уверены, что женщина сможет ходить?

Антон Коротченко: Процент повреждения был такой, что «шаг влево, шаг вправо — расстрел». Любая операция даже по книжкам — это очень сложно. Тем более одинаковых операций не бывает.

— Это и есть то самое высокое напряжение, от которого вы избавляетесь в штабе «Мы вместе»?

Антон Коротченко: Это не негатив. Просто тяжело эмоционально пропускать через себя страдания пациентов. А когда приходишь в штаб и помогаешь, это совсем другая ситуация.

— Ваш пациент лежит под наркозом и молчит, а беженцы приходят в штаб и рассказывают истории, после которых тяжело вернуть себе способность радоваться жизни.

Антон Коротченко: Говорить с человеком и убедить его, что вы его не бросите, гораздо проще, чем несколько часов стоять за операционным столом.

— А вы, Екатерина, за это время не утратили способность радоваться жизни?

Екатерина Гришанова: Я занимаюсь волонтёрством уже 12 лет. Начинала как обычный волонтёр, потом была руководителем отряда, затем ушла в молодёжную политику и сегодня развиваю добровольчество на территории Брянской области. У меня 16 направлений деятельности. Штаб «Мы вместе» — это лишь одно из направлений, хотя и основное. Но способности радоваться жизни я не потеряла.

С 2022 года у меня сильно поменялись ценности. Антон иногда говорит, что я действую вопреки здравому смыслу и обстоятельствам.

— Приведите, пожалуйста, пример, когда вы действовали вопреки здравому смыслу?

Екатерина Гришанова: Это происходит каждый день. Я прихожу в штаб и говорю: «Антон, уже 13:40, а мы ещё не пошли ни на какую авантюру». Мы постоянно рискуем, хоть нам это и запрещают. Когда на фронт по мобилизации начали уходить наши брянские ребята, к нам приходили мамы, которые хотели передать сыну частичку тепла из дома. А мы даже не знали, как эту частичку технически передать бойцам.

— Насчёт частички тепла: плетение браслетов-оберегов для бойцов, которым сейчас занимается вся Брянская область, — это рационально?

Антон Коротченко: Я врач и атеист. Но я считаю, что каждый человек должен во что-то верить и к чему-то быть привязан. Здесь — частичка дома, ребята к ней привязаны.

Однажды наши ребята, православные, приехали в воинскую часть и привезли солдатам иконки. А среди бойцов было много мусульман. Но они тоже взяли часть иконок себе и сказали: «Мы сейчас с русскими, с русскими Бог, поэтому Бог для нас сейчас един». Поэтому даже ребята, которые ни во что не верят, что-то обязательно возьмут, и это «что-то» им обязательно поможет.

Екатерина Гришанова: Так вот, про наши авантюры. Добрым людям всегда улыбается удача, хорошие дела поощряются свыше. И хотя мы частенько рискуем, когда стоило этого не делать, нам помогают высшие силы.

Я запросто езжу к бойцам, которые стоят в километре от границы. Был случай: я отвезла им помощь и собралась уезжать. Сажусь в машину, а они говорят: «Катя, вернись, у нас жёлтый уровень опасности». Я сначала не поняла, насколько это серьёзно. Говорю: «Так в Брянске тоже жёлтый уровень опасности». А они объяснили: «Нет, Катечка, жёлтый уровень опасности на границе — это когда противник непосредственно идёт в атаку». И ничего, посидели смирненько.

Антон Коротченко: Мы просто адреналиновые наркоманы (смеётся).

— А вы видели смерть?

Екатерина Гришанова: К сожалению, да. Я не видела сам процесс, но была на похоронах военнослужащих. Да, у тебя есть ощущение гордости за то, что ты живешь благодаря ему. Но всё равно это страшно.

Кстати, до СВО я никогда не думала, что проводы в армию — это так грустно. Обычно все веселятся и столы накрывают. Но когда у нас были торжественные проводы мобилизованных, я увидела, что наши мужчины осознанно идут защищать страну, а их провожают дети. Когда дети их обнимают и целуют, когда мужчины плачут — это страшно.

Но я не могу сказать, что из-за СВО стала бояться за свою жизнь. Коллеги из других регионов говорят мне: «У тебя же дочь, ты должна уехать и спрятать семью». Я отказываюсь. Тогда они говорят: «А вдруг что-то страшное случится, куда ребёнка денешь?». Надену бронежилет и будем в штабе выдавать людям макароны.

Как мы отсюда уедем? Мы столько пережили, помогли многим людям, которые знают, что к нам можно прийти.

— Может быть, дочку действительно следует вывезти, если что-то начнётся?

Екатерина Гришанова: А зачем мне жить без нее, а ей — без меня? Мы будем вместе до последнего — до победы. Мы обязательно победим. У нас вон какие парни бравые. Мы так и будем: Антон — в больнице, а я — в штабе.

— Антон, скажите мне как врач и адреналиновый наркоман: наши парни — они какие?

Антон Коротченко: Лучшие. За два года СВО они повидали очень многое, но сумели сохранить в себе честь и достоинство. Я знаю двух конкретных брянских пацанов, которые там воюют. Один пекарь, другой психолог. Они до сих пор стоят за нашу страну. А мы им всячески помогаем.

— В чём именно проявляется их честь и достоинство?

Антон Коротченко: В отношении к украинским военнопленным. Мы их кормим и хорошо с ними обращаемся. При этом сами всушники говорят, что они российских пленных добивают и издеваются.

Допустим, ты защищаешь свою страну и выполняешь боевые задачи. Но ты же человек, а не животное. Я не гребу никогда людей под одну гребёнку. Я уверен, что с той стороны тоже есть обычные ребята, которые не по своей воле попали на фронт. Но с той стороны есть и звери, которых нужно и в клетке подержать.

— Можно ли практиковать жестокое отношение к животным?

Антон Коротченко: Агрессивных зверей обычно усыпляют. Мне бы очень хотелось сказать, что всем надо оставаться людьми. Но, учитывая, что пропагандирует и делает противник, мне хочется поскорее стереть их с лица земли.

— Вы говорили, что смерть ходит рядом. Как вы её ощущаете?

Антон Коротченко: Я имел в виду ребят, которые стоят на приграничье. Они же постоянно под обстрелами. А мы живём в городах. Слышим, как работает ПВО. Стоишь ночью — над тобой в небе гудит рой. А у них постоянно летят ракеты и мины. Страшно постоянно видеть смерть парней, которые прошлой ночью разговаривали с тобой, а больше не будут травить анекдоты. Это страшно.

— Катя, как вы думаете, Антон — адреналиновый наркоман или всё-таки гуманист?

Екатерина Гришанова: Еще какой адреналиновый наркоман (смеётся).

Нет, он гуманист и реалист. Если я как девушка ищу кому-то оправдания, рисую более красивую картинку и стараюсь всё сделать по-домашнему и по-доброму, Антон более резкий и конкретный. Мы ещё та кошка с собакой. Мы боремся за одну идею, просто у нас не стыкуются темпераменты и начинается война. Но иногда приходим к компромиссу. Если у нас созрела одна идея на двоих, начинаем устраивать мозговой штурм.

Я уже начала рассказывать о посылках для мобилизованных в зоне СВО, когда мы не понимали, как их туда доставить. И между нами возник диалог: «Почему нет? Давай, да». Позвонили другим волонтёрам, сказали: «Надо рискнуть и доехать до наших ребят». Они поехали на своих машинах, за свой счёт.

Конечно, не всё было идеально. Были ситуации с неправильными маршрутами, ошибки в точках доставки, когда не удавалось договориться с блокпостами и когда в одном посёлке никто не мог найти конкретного военнослужащего.

Антон Коротченко: Был случай, когда нужно было передать посылку бойцу с позывным Кот, а в этом посёлке оказалось целых четыре Кота. И ни один Кот от посылки не отказывался (смеется). Я отдал им посылку и сказал, чтобы сами разбирались.

— Антон, у меня вопрос к вам как к прагматику. Нужно ли рисковать жизнью волонтёров, если эта посылка солдату не так уж и нужна? У них же есть еда.

Антон Коротченко: Дело не в еде. Мы передаём запчасти для техники и саму технику. Бесконечные беспилотники, рации, средства гигиены, нательное бельё. Часто передают письма из дома, письма от детей. Кто-то плетёт браслеты, делает маленьких ангелочков. Для ребят это важно. Они письмо положили под бронежилет и пошли.

Чего только мы им не передавали. И лодки, и моторы, и прицелы… Всё это люди собирали.

— А нет ли у вас ощущения, что в начале СВО люди помогали армии со свежей энергией, но за два года люди устали от войны, поэтому помощи стало меньше?

Екатерина Гришанова: Дело не в том, что стало меньше помощи. Стало больше запросов. Вопрос не в наполнении коробки, которую передают на фронт, а во внимании. Ты можешь передать маленькую, но очень важную коробочку, а можешь отправить фуру ненужной гуманитарной помощи. А так люди помогают до сих пор. Ситуация с Курской областью очень мотивировала людей.

Конечно, бывают перерывы, застой. Но есть конкретные люди и организации, которые за эти два года ни разу не остановились. Например, есть бабушки, которые вяжут носки. Они пришли и сказали: «Вы же будете собирать носочки? Мы начинаем вязать. А то скоро холода». И они еще так интересно у меня спросили: «А вы, Екатерина, готовы к зиме»? Нет, говорю. «Ну, готовьтесь, мы будем вязать».

Еще есть бабушки, которые шьют для ребят красные повязки на руки и ноги. Мы купили им ткань, они шьют повязки.

Короче говоря, есть люди, которые помогают постоянно. Есть новые люди. Есть те, кто перестал помогать нам, но адресно начал помогать другим направлениям. Ведь все же знакомятся, дружат. Кто-то напрямую военнослужащим помогает.

— А молодые люди в этом участвуют?

Екатерина Гришанова: Участвуют. Тяжелое сейчас время, в котором мы живём, но, наверное, так и должно было быть. Раньше мы жили отлично. Мы даже в чём-то были избалованы. Наша молодежь не знала, что такое человеческая беда. Меня даже от этого оберегали.

Когда начинала заниматься добровольчеством, к своему стыду или к счастью, я даже не знала, что есть люди-инвалиды, которые живут в интернатах. Я не понимала, как можно бросить человека с серьёзным заболеванием. И многие стараются беречь своих детей, буквально помещать их в вакуум от всех проблем.

Хотя моя дочь знает, что происходит. Она понимает: если её оставили у бабушки на ночь, это потому, что маме нужно покормить военных или далеко уехать, а не потому, что мама поехала в караоке.

У многих молодых людей поменялось сознание. С первого плана ушли украшения, макияжи, вечеринки и гаджеты. На их место пришли помощь ближнему, помощь людям.

— И они действительно отказались от украшений и макияжа?

Екатерина Гришанова: В 2022 году наш штаб просил школы и студенческие сообщества направлять к нам волонтёров, чтобы помочь нам, потому что мы ничего не успевали. Ко мне пришли две красивые девчонки с макияжем и длинными ногтями. Я говорю: «Как же вы сможете работать с такими ногтями»? Они пару дней поковырялись, а потом пришли совершенно другими. Остались красивыми и ухоженными, но у них не было ногтей, был уже немного другой внешний вид. Они сказали: «Екатерина Владимировна, мы сначала обиделись, а потом поняли, что вы были правы».

Я не говорю, что из-за войны всем нужно плакать. Просто в этом мире всё обесценится, кроме человечности.

— Вы сказали, что девочки обиделись на ваши слова «Вы не сможете так работать». Хотя я уверена, что вы им это сказали мягко. А что произошло с ними за два дня, что они резко поменяли своё мнение?

Екатерина Гришанова: Мы с ними это подробно не обсуждали. Они просто сказали, что я была права, что почувствовали себя виноватыми. Хотя у нас никакого дресс-кода нет. Даже если бы они ходили на каблуках, они бы продолжили работать.

Тогда у нас был огромный поток людей: военные, переселенцы, предприятия. Может быть, девочки почувствовали себя некомфортно, когда приезжают военные с грязными руками (ребята только что ремонтировали машину), а они тут все такие нарядные.

— То есть вы говорите, что они не соответствовали моменту. Но ведь в Брянске, несмотря на близость границы и гибель людей, тоже остаются люди, которые не соответствуют моменту, ходят в караоке, например. Почему?

Екатерина Гришанова: Может быть, эти люди не готовы принять серьезность ситуации. Кто-то живёт проблемами общества, а кто-то нет. Может быть, им так удобнее принимать ситуацию. Я их не оправдываю. Я считаю, когда мы будем отмечать День Победы, тогда каждый ответит, какой вклад в эту победу он внёс.

— Я не думаю, что эти люди будут отвечать на такие вопросы. Они просто присоединятся к ликующей толпе.

Екатерина Гришанова: Пусть присоединяются. Но когда они останутся наедине с собой, они будут задавать эти вопросы себе. Ведь остаться наедине с собой — самое страшное. Когда я разговариваю сама с собой, мне не стыдно. А тем, кто примажется к победе, будет стыдно.

Антон Коротченко: Те, кто хотел помогать и быть рядом со страной, уже тут. Сильный тыл — сильному фронту. А те, кто считал, что это не их война, так и будут ходить. Максимум что скажут: «Спасибо за красивый салют и за еще один выходной».

— И всё-таки Брянск очень близко к войне. Как ты не пытайся закрыться с помощью караоке, в какой-то момент к тебе прилетит снаряд, и ты воочию увидишь эту войну.

Антон Коротченко: Может быть, тогда и придут помогать. Мне все вокруг говорят: «Когда-нибудь ты тоже в церковь придёшь». Я этого не отрицаю. У меня много коллег, которые в молодости были атеистами, а потом что-то случилось, и они уверовали. У меня такого еще не было. Для этих людей принципиально ничего не поменялось: они живут в тех же домах, ходят в те же магазины, просиживают штаны на той же работе. И дай Бог, чтобы у этих людей возникла ситуация, когда они всё поймут.

Понимаете, ценности меняются в моменте. У меня они поменялись после первой поездки на «новые» территории. Раньше я был трудоголиком, а теперь стараюсь уделять больше времени родителям, бабушке и племянникам. Потому что увидел, как люди теряли целые семьи и им больше не к кому было прийти.

В Мариуполе мы разговаривали с греческим населением. А у них традиция, чтобы на похороны приезжала вся семья. Мы поехали на похороны и оказалось, что от семьи осталось всего два-три человека, потому что всех остальных расстреляли «азовцы» (члены «Азова», террористической организации, деятельность которой запрещена в РФ).

— За что расстреляли?

Антон Коротченко: Не знаю. Просто приехали на пикапах и расстреляли. Нам рассказывали, как они забрасывали минами дома, чтобы посмотреть, успеют оттуда выбежать жильцы или нет.

Мне еще запомнилась женщина, у которой из всей семьи в живых остались сестра и племянница. Она в этой ситуации пыталась поддержать себя юмором. Но сказала: «Как мне не хватает момента, когда я могу к кому-то прийти». Именно это поменяло мои ценности, а не разрушенный город и раненые люди.

Я до сих пор без ума от нейрохирургии и волонтёрского хобби. Я готов помогать всем. Но сейчас понимаю, что на первом месте должна быть семья.

— Вы с Катей часто шутите. Это тоже защитная реакция?

Екатерина Гришанова: Мы так себя поддерживаем. Волонтёры у нас постоянно шутят, ходят и смеются. Придумывают шутки друг про друга. Если кто-то обижается, его потом все жалеют. Когда кто-то приходит со стороны, удивляется: «Что у вас тут вообще происходит»? Шутите как можно чаще. По-другому никак.

— Екатерина, как вы думаете, Антон действительно не верит в Бога? Или встал в позу и не хочет её менять?

Екатерина Гришанова: Во всё он верит. Просто встал в позу (смеется).

— Антон, вы часто говорите о гуманизме. Что вы вкладываете в это понятие?

Антон Коротченко: Мой личный гуманизм — это когда передо мной в госпитале лежал человек со свастикой, а я ему помог. Хотя желания у меня были совершенно иными. Я не знал этого человека. Но если ты в здравом уме, вряд ли у тебя возникнет желание набить свастику.

— Я бы тоже ему помогла со всем презрением к его свастике, не имея права не видеть в нем человека. То есть вы тоже увидели в нём человека. Тогда почему считаете себя неверующим?

Антон Коротченко: Гуманизм и вера для меня — не одно и то же. В этом плане волонтёрство тоже можно было бы назвать верой, потому что это помощь ближнему. Но пока я верю в наших ребят и в свою силу.

— Вы верите в наших ребят, потому что у них внутри зашит гуманизм?

Антон Коротченко: В наших ребятах много чего зашито. Конечно, им хочется побыстрее вернуться домой. Вытерпели они больше, чем мы. Но я не знаю, какие у ребят должны быть нервы, чтобы у нас был хоть какой-то обменный фонд. Наверное, вера не позволяет им сползти до уровня противника.

— А как вы познакомились?

Екатерина Гришанова: В штабе. Антон с 2020 года возглавлял штаб «Мы вместе», а я после декрета в 2021 году вышла на должность руководителя Центра добровольчества. Я с 2012 года занимаюсь волонтёрством в Брянской области.

По образованию я юрист-экономист. Всю жизнь мечтала быть следователем: сидеть в кабинете, носить погоны и распутывать дела. Мне это удалось, два года проработала в системе. А потом в один момент мне захотелось жизни и я ушла в молодежную политику. Потом в декретный отпуск, и так получилось, что руководитель Центра уехала на повышение в Москву, освободилась должность, в регионе мне сказали: «Если готова выйти из декрета, мы готовы тебя прособеседовать». Так у меня случился карьерный рост.

Я думала, что еще побуду в декрете. Но, когда дочке исполнилось год и три месяца, я вышла и стала руководителем Центра добровольчества. А Антон уже был в команде. Так мы и познакомились.

— Вы сразу сдружились?

Екатерина Гришанова: Нет. На самом деле мы дружим через день. Это из-за рабочих моментов. Мы спорим, а потом миримся. Но это не вредит людям. Это просто наш внутренний выплеск эмоций.

— Какой момент с начала СВО был самым тяжёлым для вас? Вы тогда плакали?

Екатерина Гришанова: На работе я не плакала.

Антон Коротченко: У Кати были попытки заплакать в начале СВО, когда мы внимательно выслушивали людей, которые приезжали с освобождённых территорий. Там у всех девчонок слезинки капали.

Екатерина Гришанова: А теперь я учу волонтёров, что мы здесь не плачем и не сострадаем, а просто находимся рядом.

— А как перекрыть в себе сострадание?

Антон Коротченко: Сходи на склад, закрой дверь, поплачь и вернись. Людям легче не станет от того, что ты поплачешь над их горем. Им нужда уверенность, что им помогут, а не будут тыкать в них пальцем с вопросом: «А чего вы сюда приехали?»

У волонтеров нет проблем. Есть задачи, которые нужно решать.

— Какие задачи вы решаете в первую очередь?

Антон Коротченко: В основном помогаем беженцам из Курской области. Также остаются прежние задачи по помощи военнослужащим и их семьям.

— Что происходило в вашем штабе, когда ВСУ напали на Курскую область?

Екатерина Гришанова: Мы сразу же начали уборку и освобождали место, ожидая большого потока всего — и людей, и грузов. К тому же мы внимательно смотрели новости и не понимали, что нужно было собирать, а что нет. Рекомендаций из Москвы не было. Но мы всё равно решили, что коллегам поможем. И люди к нам уже шли с пакетами. А через два дня появились первые люди из Курской области.

— Беженцы рассказывали истории, которые вас потрясли?

Екатерина Гришанова: Я была морально готова к этим историям.

— Были готовы услышать истории о расстрелах гражданского населения?

Екатерина Гришанова: Этого нам не рассказывали. В основном говорили что-то вроде «было громко, дети испугались, мы убежали». Я была готова, что люди приедут в халате и в тапочках. Я понимала, что будет много детей. Мы понимали, что людям надо будет искать психологов, юристов, жильё и работу. Заранее готовили запасы и потом поделились с Курском.

Нас многому научил 2022 год. У нас уже есть отработанная система. Весной 2022 года к нам люди приходили босиком. Была семья, пять человек с рыжим котом. У них были ноги стёрты. У девушки — вывих ноги, у бабушки — перелом. Эти люди потом месяц жили в ПВР, а мы им приносили лекарства. Я долго не могла поверить, что такое может быть. Но люди хотели жить.

— Можно ли тогда сказать, что волонтёрам этот огромный поток острой боли и людского горя не позволяет сойти с ума, потому что с ним соседствует желание жить?

Екатерина Гришанова: Конечно. Если бы современная молодежь видела только красивую картинку с салютами и пенной вечеринкой, она бы не знала, что может быть по-другому. А сегодня они видят, что людям может быть плохо и что нужно помогать тем, кому хуже.

Плохо — это не когда тебя парень бросил или дёрнул за косичку соседку по парте. Плохо — это когда ты остался без дома. Дай Бог, если паспорт сохранился. Дай Бог, если семья жива. А то, что парень бросил, неважно. Найдёшь другого.

Дети видят, как люди хотят жить, и тоже хотят жить. Они ждут, когда на выпускной им разрешат запустить шары в небо и устроить фейерверк. Я сама мечтала, чтобы на мой день рождения был салют. У нас это запрещено, но военнослужащие откуда-то достали для меня салют.

Привозят мне петарды и говорят: «Держи, ты ж мечтала». Я говорю: «Так я их хотела не в руках подержать, а в небо запустить». «Так давай запустим». Я говорю: «Да нет, не надо. Я оставлю этот салют и взорву его на День Победы». И я его обязательно взорву. Даже если он уже отсырел или испортился. Ничего, что я рискую попасть в ожоговое отделение. Главное, что у меня будет салют: простая, но желанная вещь (смеётся).

— Антон, вы сказали, что у вас поменялись ценности после того, как вы увидели людей, которым уже некого обнять. Когда вы ездите «за ленточку», вы осознаёте, что ваша семья тоже может вас больше не увидеть?

Антон Коротченко: Вы забыли, что я адреналиновый наркоман? (смеётся).

В первую поездку на три недели я ездил «в Ростов на конференцию по нейрохирургии». Правду знал только брат, потому что мне нужен был СНИЛС для оформления страховки. А потом друзья семьи сказали, где я на самом деле. И вот тогда мне было страшно возвращаться. Боялся, что меня побьют (смеётся).

Я после поездки потом в Брянске две недели ходил только по асфальту, чтобы не наступить на завалявшийся в траве «лепесток». А когда отпустило, мне стало не хватать этого тонуса. Хочется ехать туда снова и снова.