«Для мужчины война не должна быть тяжёлой». Разговор в Дагестане о главном
Месяц назад Ахмед вернулся с СВО в родной Дагестан, в село Гуниб. Три месяца провёл в госпитале, вернулся, хромая, с изувеченной ступнёй — полученное под Работино ранение всё время даёт о себе знать.
Корреспондент ИА Регнум съездил к Ахмеду и его семье, чтобы спросить о том, что давно не даёт покоя. А ещё, чтобы своими ушами услышать жестокую песню кинжала.
Едем на тихоходном уазике с прицепом, загруженным палатками, печками, спальниками, картошкой, морковкой, сгущёнкой и горошком, а за нами плетётся и урчит автобус по прозвищу «луноход» — километраж на его спидометре равен расстоянию от Земли до Луны и обратно.
В гору он ползёт с одышкой, под гору катится весёлым кирпичом. В автобусе едет народец: девятнадцать барышень и юношей в возрасте от трёх до двадцати пяти лет. Едем как у Христа за пазухой. Жуём теплые лепёшки и ломаем рассольный сыр. Только и успеваем головой крутить и таращиться на красоту, что под тобой и над тобой.
В каждом селе по дороге — маленькие таблички с изречениями из Корана на арабском. А Шамиль с огромных зелёных билбордов говорит тебе, учит на русском:
«Самая сильная крепость — любовь к Родине», «На дне терпения оседает золото», «Папах много, а мужчин мало», «Гляди на своих людей глазами милосердия. Будь для старшего сыном, для равного — братом, для младшего — отцом». «Любить и драться нужно до последней капли».
Со всем этим въезжаем в Гуниб — место его последней Ставки, место пленения Шамиля.
В селении на улице, названной в честь родившейся здесь советской писательницы Ольги Форш, в ряду прочих стоит маленький домик с нависающим балконом и верандой на втором этаже. Наверх ведёт красивая деревянная лестница. Здесь же, прямо из стены, бьёт источник питьевой воды.
Над входом висит фигурная синяя табличка: «л О Форш 2»: буква «у» и точки куда-то разбежались. Адрес читается как что-то мопассановское. В домике живут Мадина Гасангусейнова и два её сына, Шамиль и Ахмед. До недавнего времени жила еще и дочь Патимат, но девушка вышла замуж и переехала в город.
Городом во всём Дагестане называют только одно место — Махачкалу.
Я просил знакомства с типичной гунибской семьёй. В районном Культурном центре, носящем имя имама Шамиля, на просьбу отозвались так быстро, что утром следующего дня я уже сидел за столом, собранным со всей дагестанской простотой и щедростью.
«Нежданых» гостей в Дагестане вообще не бывает: дымящийся суп из сушёной говядины, хинкали, горячий компот из свежей клубники… А за перегородкой, на кухне, под белым полотенцем — «ядрышки» из творожного сыра и тесто для чуду, дагестанского пирога.
Шамиль — старший из братьев. Глаза острые, взгляд прошивает насквозь, на поясе нож. Кого он мне напоминает? Парень не промах, его знает весь Гуниб. Он водит туристические туры и куёт оружие. Участник национальных форумов, выиграл несколько президентских грантов на развитие села.
С ним говорить легко: начитан, умён и уверен в себе, как его знаменитый тёзка.
— Смотри, брат, — говорит он. — О нашем прадеде Гасане Гусейнове мы знаем немного. Он пришел в Гуниб после того, как отсюда ушёл царский гарнизон. А гарнизон стоял в Гунибе с тех пор, как князь Александр Иванович Барятинский в 1859 году разрушил крепость в верхнем Гунибе и пленил Шамиля.
223 человека коренного населения и 85 человек, пришедших вместе с Шамилем, выселили по царскому указу за неповиновение и нежелание сдаться. В свои дома они не вернулись. А новые гунибцы — это как раз наша семья и мой прадед Гуссейн из Сагратля. Он никогда не выходил из дома без шашки на поясе и заряженного ружья за спиной. Суровые были люди. Кавказ, ввиду своего геополитического месторасположения, по-другому жить не мог.
Шамиль переходит на лекционный стиль изложения — сказывается ежедневная практика общения с туристами.
— Или сама война, или ожидание её. Смотри внимательно, брат! Если знать историю, кто только ни приходил к нам: татаро-монголы, Персидская империя, Арабский халифат, османы…
— Все чего-нибудь да хотели, — вставил я свои пять копеек.
— Ты прав, брат, — согласился Шамиль. — Для Востока это ворота в Европу, для Европы — ворота на Восток. Но с 1866 года, как имам Шамиль принял подданство Российской империи и нам завещал быть с Россией, никто более не посмел сунуться к нам.
Этому дому — более ста лет. Наш дед Мохамед Гасангусейнов был директором животноводческого колхоза. И у меня есть слова, которые произнёс когда-то Расул Гамзатов: «Добровольно мы к вам не присоединялись, но и уходить добровольно тоже не собираемся».
— Как мудро на самом деле! — едва не кричу я.
— Очень мудро! — подхватывает Шамиль. — Россия сильна тем, что мы здесь все вместе. Если бы люди всегда искали пути соприкосновения и схожести друг с другом, мы бы не находили времени для презрения и ненависти.
— И всё же, — решительно отрываясь от горячего мясного бульона, решился спросить я о том, что больше всего волновало. — Как вам удается так относиться к России и русским, несмотря на исторический опыт? Как удалось быть частью большого и не раствориться?
— О, это глубокий вопрос, брат! — еще сильнее воодушевляется Шамиль. — Я скажу, а ты следи за моей мыслью. Здесь, в Гунибе, живут гунибцы. В пределах других сел, разговаривая друг с другом, мы точно знаем, из каких мы сёл. Но как только мы покидаем район, едем, скажем, в Махачкалу, нам неважно, из какого мы села — мы все из Гуниба. Как только мы покидаем границы Дагестана, мы все только дагестанцы.
Когда же уезжаем за пределы России, мы все — только русские. И это впитывается с кровью отца, с молоком матери. Это самый глубокий патриотизм — знать свою точку на карте и расти вместе с ней до одной шестой Земли.
И я тебе ещё одну вещь скажу. Мы идём за Россией, но если Россия откажется от себя, решит взять себе западных идей, Дагестану станет очень грустно.
Всё время, пока Шамиль учит меня истории и патриотизму, его брат Ахмед молчит. Шамиль ещё успел рассказать о своём ноже на поясе и похвалить мой «якут», а потом ускакал по неотложным делам. Пришлось заговорить Ахмеду.
— Я совсем не как старший брат, — стесняясь, отмечает он. — Говорить красиво не умею, с русским языком у меня плохо.
Отвечаю, что одного историка и экскурсовода на семью мне вполне достаточно.
При всём уважении, Ахмед интересует меня больше других. Месяц назад он вернулся с фронта. Раненый, хромающий, с искалеченной ступнёй — рана всё время даёт о себе знать.
— Давайте я вам покажу, как лепятся лепёшки, — говорит мама Мадина, спасая Ахмеда от необходимости что-то говорить.
Я знаю, как готовятся чуду, и сам кое-что могу исполнить по лепёшечной части, но оторваться от зрелища, как женские руки разминают тесто, укладывают в него, словно в гнездо, сырное ядрышко, щипают сверху, не оставляя швов, маленькой скалкой раскатывают в идеальный круг и бросают жариться на плоскую сквородку-чудушницу, — невозможно. А потом — магия: на готовую лепёшку и поверх растопленного сливочного масла Мадина сыплет ложку жареной кукурузной муки.
— Кем вы работали до фронта? — пытаюсь разговорить Ахмеда.
— В МЧС, в пожарной охране. Ездил на дежурства, а когда началась мобилизация, туда же пришла повестка.
— О чем думали, когда держали в руках повестку?
— Не знаю. Мы это приняли… Шамиль же говорил: мы всё время готовимся к войне.
— Это у каждого из вас живёт внутри?
— Внутри, да. Как будто я был всегда готов. Как будто ждал. Пришёл домой, маме сказал, что через два дня уезжаю — и всё.
— Можно было что-то придумать, как-то избежать, сказать, что мать одна, отца нет, многие же так поступали. Он мог не поехать, — вступает в разговор Мадина, словно пытаясь помочь Ахмеду что-то объяснить мне. — Он всё электричество в доме провёл, собирались новую лестницу ставить взамен железной, которую еще мой муж Алисултан ставил. Ахмед поехал покупать что-то на рынок, а вернулся и сказал, что уже все документы сдал, всё сделал и послезавтра уезжает.
Я ничего не спрашиваю, но больше и не ем.
— Что я могла ему сказать? Ничего не сказала. Минут 15–20 слова не могла произнести, словно язык отсох. Приняла, раз он хочет — и Всевышний решил.
— На самом деле я не хотел лестницу ставить, поэтому и уехал, — вдруг произносит Ахмед, и все находящиеся за столом, дядя, тётя, соседка, невестка и маленькие дети Шамиля облегчённо смеются.
— У него орден Мужества, — говорит сидящий рядом дядя Шахназар.
— Нет, до Мужества я не дотянул: «За боевое отличие», — поправляет Ахмед.
Он служил в 136-й Буйнакской бригаде. Ранен под Работино в конце декабря 2023 года. Говорит, что мужчина очень быстро привыкает к войне. Если не будешь думать и за свою жизнь бороться, кто будет думать за тебя?
— Трудно объяснить, но мне почему-то было не сложно, — говорит Ахмед. — Как будто я всю жизнь там и был. Всё понимал, всё узнавал. Да, мамины слёзы тяжело выдерживать, видишь, как она на глазах стареет. Но для мужчины, думаю, война не должна быть тяжёлой.
Он замолкает, видно, что в голову пришла новая мысль, он её обдумывает.
— Нет, не так, — говорит подумавший Ахмед. — Ничего я в ней не понимаю. Был у меня там друг. Сблизились, он из соседнего села, он аварец, и я аварец. Его тоже ранило, через две недели после меня. Осколок прямо в сердце прилетел, он умер. Вот этого не понимаю. У него трое детей, а у меня ни одного. Он умер…
Ахмед замолчал.
— А ты нет, — молча закончил я его мысль.
Спрашиваю, чем собирается заниматься.
— В футбол думаю играть на профессиональном уровне в команде инвалидов! — произносит Ахмед самую длинную и отточенную за время нашего разговора фразу.
Я поначалу решил, что шутка. Но никто из родственников не смеётся, тогда стало ясно, что не шутка. Футбол так футбол.
— Его в команду зовут, — поясняет дядя Шахназар. — А эти ребята чемпионат мира выиграли.
— Не выиграли, — поправляет увлекающегося дядю Ахмед. — Но в Олимпиаде участвовали.
Мама Мадина дожаривает последние чудушки и, наконец, садится рядом с нами, ставит передо мной плошку с персиковым вареньем — с условием, что согратльского чая нужно выпить минимум три стакана. Я способен и на семь.
Краем глаза, очень осторожно, отмечаю красоту этой женщины. Увидеть бы, какой она была 20 лет назад, в самом своём расцвете? Когда внезапно, от рака, умер Алисултан, а на руках остались дом и трое маленьких детей? И это ведь тоже про то, что приходится принять.
— Как вы с мужем познакомились? — задаю самый нейтральный из возможных вопросов.
— Я работала в больнице, он пришёл лечиться, — отвечает Мадина и вдруг добавляет: у меня только по латыни тройка была, так и не смогла её одолеть.
О латыни из курса медучилища сказано с такой детской памятливостью, словно это «чудовище» было побеждено только вчера. И жизнь только вчера и началась, как исчезла несносная латынь.
Вот, работает красавица Мадина медсестрой в гунибской больничке, приезжает туда Алисултан — что-то с почками у него не так, но почки вылечиваются, а он уезжать не хочет, всё валяется в палате. Впрочем, не зря, а с большой пользой для больницы, потому что руки у парня — золотые и всё, что ни попросишь, чинят и делают. Но только в одном случае — если медсестра Мадина просит.
Так больничка «помолодела», а Мадина не устояла. Чуть меньше десяти лет дал им Бог жизни вместе. Говорят, мастер он был исключительный, собирал старинные плотницкие инструменты, сам себе ковал недостающие
Наконец гостя, то есть меня, ведут по лестнице на второй этаж, где живёт Шамиль с семьей. И здесь, размером в полстены, настоящее чудо — книжная полка в виде кроны дерева. Полки-ветки растут в стороны и вверх, а вместо листьев — книги, книги, книги. Пушкин, Гамзатов, имам Шамиль…
— Он уже умирал, — говорит Мадина, — лежал и встать не мог. А мы только купили первый в его жизни шуруповёрт. И вот он очнётся ненадолго, первым делом возьмёт его в руки и нажимает, нажимает курок. Таким счастливым становился!
Рядом с ним и умер.
С веранды Шамиля видна улица имени Ольги Форш, крохотная площадка на серпантинном повороте, вся застроенная домиками, такими же, как наш. Виден бывший «генерал-губернаторский» дом, где жил начальник гунибского военного округа, дальше — центральная площадь Гуниба и белая стела с журавлями Гамзатова.
А дальше, туда, куда летят журавли, виден весь Дагестан: террасы, змейки дорог и горы, похожие на огромные сёдла меж горбов верблюда-великана. И облака, которые, садясь на сёдла, плывут ниже вершин.
При виде всего этого с крохотной веранды всё внутри умолкает. Словно понимаешь вдруг, что любовь и должна молчать.
Но Гамзатов звучит в самом воздухе Гуниба:
И после, когда затихали бои,
Тебе, Дагестан мой, в любви настоящей
Клялись молчаливые дети твои
Стучащей киркой и косою звенящей.
Веками учил ты и всех, и меня
Трудиться и жить не шумливо, но смело,
Учил ты, что слово дороже коня,
А горцы коней не седлают без дела.
Вместо послесловия. Однажды Расул Гамзатович Гамзатов ездил в дальние страны, а потом вернулся в Дагестан, и с ним случилась странная история. Дагестан спросил с плохо скрываемой ревностью: а не приглянулись ли ему чужие страны? И тогда пришлось ему подняться на самую высокую гору, откуда виден весь Дагестан, и дать ответ по существу:
Я, может, в любви тебе редко клянусь,
Не ново любить, но и клясться не ново,
Я молча люблю, потому, что боюсь:
Поблекнет стократ повторённое слово.
Мы стояли палаточным лагерем на той самой горе, откуда Гамзатов говорил с Дагестаном. Удивительная вещь, свойственная этой стране. С любой горы Дагестан виден весь — насквозь и вглубь. Гамзатову не стоило труда её найти: страна маленькая, а горы огромные.
Цветы на альпийских лугах крохотные, словно детской рукой нарисованы, солнце по небу катится, как жёлтый одноколёсный велосипед, земля растёт не вширь, а вверх, запахи травы отрывают голову. То тянет её, слабоумную, отважно улететь от тела к орлам, то ей от жути сердечной хочется укатиться в цветы и обваляться всем теплом земли вперемешку с коровьими кизяками, чабрецом и мятой.
То возомнится голове стать пшеничной лепешкой, что печётся у дороги, в глиняном домушке над обрывом, с такими белыми занавесками, как ни один белильщик, кроме солнца, не сможет выбелить, и такой же белый, рассольный сыр лежит под полотенцем и ждёт — разломиться с хлебом и раздаться едущим то ли в Хунзах, то ли в Кунзах путешественникам.
Поди пойми эту дурную голову! И пока она не улетела окончательно от меня на желтом одноколёсном велосипеде, имею доложить, повторить и замолчать вслед за Расулом:
Когда утопал ты в слезах и крови,
Твои сыновья, говорившие мало,
Шли на смерть, и клятвой в сыновней любви
Звучала жестокая песня кинжала.
Песня кинжала звучит в Дагестане постоянно. Не услышать её невозможно, особенно острому уху. Особенно в местах, связанных с именем имама Шамиля. Неудивительно, что песня эта держит тебя, русского приезжего, в трезвенном напряжении и внимании.
Потому что очень быстро выясняется-вспоминается, что ты вырос на Максим Максимыче, Печорине, Жилине, Костылине, Хаджи-Мурате, Шамиле и прочих героях Кавказской войны. Они для тебя не сюжеты, рождённые гусиными перьями в чернилах, а живая часть твоей личной кровеносной системы. Русская литература не врёт. И это — ух какое нехилое открытие! Они все тебе близко родственны, хоть и стояли против друг друга 50 лет.
Разделялись Кавказским хребтом, а сплелись верёвками в одном Кавказском узле. Отсюда и сыновняя любовь, о которой поют кинжалы. Ты эту любовь точно так же чувствуешь в себе по отношению к Дагестану.
Даже не родившись в Гимри, как Шамиль, или в Кунзахе, как Хаджи-Мурат.