Четыре урока «Октября» и легализация гомосексуализма

День 7 ноября, который упорно и по сей день называют «Красный Октябрь», как его ни назови, был поворотным днем в истории не только России, но и всего человечества. Вот только куда это был поворот? И какие уроки из него можно извлечь?

Мы до сих пор не осознаем, Что с Чем боролось. Нет, насчет того, кто с кем, тут худо-бедно все в курсе — белые с красными, ну и плюс зеленые по степям скакали и по лесам с обрезами бегали. Но если это был мировой поворот, то важно понимать именно, что на самом деле отстаивала каждая сторона.

В Париже площадь, где во время их революции (во многом модельной для нашей) стояла (без дела не простаивала) гильотина, называется сегодня площадью Согласия. Странное название — согласие с чем? Что правильно головы рубили или что неправильно?

Максимилиан Робеспьер, один из главных апологетов этой рубки, писал: «Террор есть не что иное, как быстрая, строгая, непреклонная справедливость: следовательно, он является проявлением добродетели, он — не столько особый принцип, сколько вывод из общего принципа демократии, применяемого отечеством в крайней нужде».

Робеспьер, как утверждали современники, не был по природе жестоким человеком, но в связи с «крайней нуждой» отправил тысячи людей на гильотину. Причем большинство из них не совершили конкретного преступления. Они были просто «неправильного» сословия — аристократы.

Теоретическую базу под террор, впрочем, подвели через 200 лет в России. Робеспьер не успел — самого гильотинировали.

Ленин предписывал коллегам: «Надо поощрять энергию и массовидность террора». И Троцкий откликнулся не только возрождением древнеримской практики децимации — расстреливал каждого десятого красноармейца из подразделений, бежавших от белых, но и теоретической работой.

Она называлась емко и конкретно: «Терроризм и коммунизм». В ней он давал «железное» обоснование необходимости террора в период диктатуры пролетариата: «Каждое классовое общество, исчерпав себя, не просто сходит со сцены, а насильственно сметается путем напряженной внутренней борьбы, которая непосредственно причиняет участникам нередко больше лишений и страданий, чем те, против которых они восстали».

То есть эта книга вполне откровенно с помощью марксистской демагогии оправдывала гораздо большее насилие, чем то, которое применяло царское правительство в отношении революционеров.

Но главный политический противник Троцкого тоже был знатный теоретик. Иосиф Виссарионович изобрел доктрину «усиления классовой борьбы по мере завершения строительства социализма».

Он был строго логичен: «Продвижение к социализму не может не вести к сопротивлению эксплуататорских элементов этому продвижению, а сопротивление эксплуататоров не может не вести к неизбежному обострению классовой борьбы». А по части того, что с этими и так уже сходящими с исторической арены классами делать, у него с Троцким расхождений не было.

Большевики, вооружившись марксизмом, были уверены, что у них есть научно обоснованное руководство по строительству «земного рая». А если оно именно «научное», то тот, кто ему противится, противостоит неизбежному, своего рода античному фатуму, и ликвидация его не преступление, а устранение препятствий для реализации того, что обосновано и доказано.

И это первый и главный урок русской революции — как только вам кто-то говорит, что он точно, «научно» и несомненно знает, как осчастливить человечество, будьте уверены, что как только он получит власть, в случае если вы только «усомнитесь», ваша голова неизбежно покатится по самой просторной площади, ну или вас без долгой возни просто поставят к стенке.

Ну а чего хотели белые? Строго говоря, они и сами не знали. Больше того, они искренне считали, что и не имеют права знать. Отсюда преобладавшая у них установка на «непредрешенчество». То есть вот победим красных и тогда в той или иной степени демократично решим. Да, именно демократично, возможно на вновь созванном Учредительном собрании, которое большевики разогнали. Или еще как. Монархисты среди белых, конечно, были. Но все-таки меньшинство. А в основном они были республиканцы.

То есть когда современные большевики утверждают, что «красный проект» — это модернизация, а «белый» — реставрация, консервация и всякое такое, это вполне сознательная ложь. На самом деле это тоже был проект модернизации России, но не «научный». И поэтому террор белых был ситуационный, а не системный, не столь «массовидный», как у оппонентов.

Это же чистый черный пиар про «черного барона»: «Белая армия, черный барон снова готовят нам царский трон». Вот уж чего-чего, а царский трон Врангель точно не готовил.

Более того, он затеял в Крыму настолько заманчивую для крестьян земельную реформу, что она встревожила большевиков. Пришлось даже Маяковскому подключаться. В одном из «Окон РОСТА» он писал:

«Смотрите, крестьяне, Врангель — помещик вас землею манит.

Бегите к нему Пети, Коли и Вани.

Прибежите за землею, увидите, чего вас звали ею.

Для того, чтоб сесть крестьянам на шею».

Маяковский выстрелит себе в сердце в 1930-м, когда уже полным ходом будет идти коллективизация. Не из-за крестьян, конечно, выстрелит, а из-за запутанности в женщинах и осознания, что Советам он больше не нужен.

А раскулачиваемые, ссылаемые и расстреливаемые крестьяне могли бы, конечно, пожалеть о том, что всего-то 10 лет назад не услышали призыв Врангеля. Могли бы, если бы вообще были в курсе, что таковой был.

И это второй урок русской революции — вы можете быть движимы самыми светлыми представлениями, можете быть лично симпатичными людьми, но если вы не умеете коммуницировать с массами на понятном им языке, если у вас нет реалистичного представления об этой массе, то вы заведомо обречены. В Гражданской войне гениальные политики (Ленин со своими сподвижниками) вчистую переиграли талантливых военных (белых генералов).

А третий урок — это то, что никакой такой великой «миссии», на которую русская эмиграция претендовала, она реализовать не смогла. На чужом примере никто не учится. То есть донести до Запада мысль, что марксизм — это разрушительная теория, им не удалось. И она уже в новом обличье царит сегодня в американских университетских кампусах.

Кстати, сэр Уинстон Черчилль в 1919-м заявил: «Признать большевиков — то же самое, что легализовать гомосексуализм». Забавно, правда?

Но еще забавнее, что ЛГБТ-идеология рванула как раз на Западе, а не в России, которая, казалось, после и вследствие революции могла окунуться в нее гораздо раньше. Но вышло так, что, будучи политическими марксистами, ни Ленин, ни Сталин (в отличие от Троцкого) не были культур-марксистами. В особенности второй.

И когда в 30-х годах минувшего века он переориентируется с мировой революции на строительство СССР как Красной империи, он сделает ставку на классическое образование, на литературу XIX века. И это естественно — империя должна иметь корни, это не троцкистский проект перманентного преобразования человечества.

И таким образом советские люди оказались в культурном пространстве русской и европейской классики, когда на Западе начиналась, а с 1960-х пошла полным ходом культурная революция фрейдо-марксистов и прочих деконструкторов.

И это четвертый и последний урок русской революции — начиная подрыв всех устоев, ты никогда не можешь прогнозировать, чем он в итоге обернется. Очень вероятно, что возвращением именно того, что ты подрывал, но в новом обличье.