Персонажи отомстили автору. За что в Киеве запретили Булгакова

Персонажи отомстили автору — такое в истории литературы случилось, возможно, впервые. И, конечно, в Киеве, где в таких вещах знают толк. Легендарный уже Институт нацпамяти уверенно признал украинофобом и имперцем самого знаменитого киевского писателя Михаила Булгакова, постановив стереть память о нем. А как иначе, ненавидел Украину и украинцев.

Стоило было добавить, «хотя сало любил», но мы этого делать не станем: все читается между строк, поскольку очередного видного украинофоба находят не впервой.

Пересказывать все новости, связанные с указанным решением, нет никакого смысла, вы наверняка прочитаете всё сами. А вот объяснить, как складывается этот сложный сюжет, где бесконечно влюбленный в свой родной Киев Булгаков «ненавидел Украину», да так, что ему это припомнили спустя 84 года после его смерти, очень хотелось бы.

Ведь Михаил Афанасьевич сумел положить в несколько ёмких абзацев то, что близко и понятно любому киевлянину вплоть до наших дней.

«Весной зацветали белым цветом сады, одевался в зелень Царский сад, солнце ломилось во все окна, зажигало в них пожары. А Днепр! А закаты! А Выдубецкий монастырь на склонах! Зеленое море уступами сбегало к разноцветному ласковому Днепру. Черно-синие густые ночи над водой, электрический крест Св. Владимира, висящий в высоте… Словом, город прекрасный, город счастливый. Мать городов русских», — от этих слов у всякого, кто провел с Городом хоть недолгое время вместе, сжимается сердце и наворачивается слеза тихой радости.

«Жизнь у человека одна, и прожить её нужно в Киеве», — это уже говорил другой классик, живой и вам вряд ли известный. И всякий киевлянин, хоть коренной, хоть понаехавший, подтвердит, что в искреннем чувстве, которое вызывает это место на нашей огромной планете, нет ничего специфически украинского. Даже наоборот, всё украинское выглядит, скорее, как декор древних стен, уходящих в такую глубину времён, что голова кружится только от попытки представить её.

Древние храмы, поставленные летописными князьями, эти живые осколки Руси, или романтичные подземелья, проложенные в печерских холмах царскими сапёрами, невероятный Днепр и ласковая Десна, узкие улицы Подола и самые знаменитые дома, делающие город узнаваемым, не похожим на другие — всё оно скорее вещь в себе.

Даже Андреевская церковь, записанная в украинство и ныне принадлежащая далекому константинопольскому патриарху, и та елизаветинского барокко, сотворенная итальянцем Растрелли. Слишком особенная, чтобы быть чьей-то. Без неё невозможен Андреевский спуск, который соль Подола, а без него, как известно, невозможен уже сам Киев. Здесь находится и легендарный дом, в котором жила семья Турбиных из «украинофобской», горячо любимой лично Сталиным «Белой гвардии».

От булавок, которые там насовал под шкуру расово верного украинца Булгаков, действительно больно. Но только если и читатель — описанный Мастером карикатурный неофит, натужно лезущий в вышиванку не по размеру, живущий в постоянном дискомфорте от того, что его политическое мироощущение не «строит» со всем окружающим миром. Человек, бесконечно страдающий от того, что к его ценностям все относятся с легким презрением и не желают принимать их скорее из брезгливости, чем от ненависти.

Ненависть он дорисовывает сам, находя невыносимой цитату Алексея Турбина о гетмане Скоропадском, который «терроризировал русское население этим гнусным языком, которого и на свете не существует».

Но ведь в мире Булгакова украинского языка на самом деле не существовало — как его по большому счету не было и у последующих поколений киевлян, говоривших по-русски. До не очень давних пор Киев — это город образованных людей, город огромных заводов, где люди со сложными профессиями создавали сложные вещи. Во все времена — центр любых военных образований, содержащий внутри себя внушительные гарнизоны.

Украинцы из окрестных сёл, говорящие на невероятном суржике — это местный колорит, а не основа. Их дети, выучившиеся в институтах, по выходным продолжали ездить «на село», а потом таскали туда и внуков, я знаю множество таких людей. Но однажды приняв Киев, по-настоящему туда вернуться они уже не могли, всегда наблюдая уже как бы со стороны. Или даже свысока: житель провинции, приезжающий в воскресенье попить «воды з бульбашкамы» на Крещатике, не ровня и не свой.

Житний рынок, где можно выбрать хорошего шмаленого соломой сала (и возлюбить его со свежим белым хлебом), поторговаться с жадными тетками за жидкую, разбавленную молоком сметану — вот квинтэссенция украинской жизни огромного города. А человек, который уже знает, как по-украински «кот», но еще не знает, как будет «кит», как доктор Курицкий, вызывал ровно такие же эмоции, как у старшего Турбина.

Превращение Курицких в «Курицьких», массово начавшееся после Майдана, вызывало оторопь. Когда булгаковские белогвардейцы топтали гетмана за то, что он вместо действительно серьезных дел занимался украинизацией — они говорили ровно то же самое, что всегда говорили в своём кругу мы. И оказались правы: перекрашенные в желто-голубое старые советские мосты вдруг начали падать. Оказалось, что мовы для достройки «метро на Троещину» как-то не хватает. Как и для любого метро.

«Нельзя же, в самом деле, отбить в слове «гомеопатическая» букву «я» и думать, что благодаря этому аптека превратится из русской в украинскую»,— в этом невинном с виду замечании столетней давности кроется трагедия современности. Мы наблюдали за этим своими собственными глазами и не понимали, как можно всерьез верить в такую дешевую магию. Пока сам Киев вдруг не превратился в Kyiv: где не работают заклинания — включаются массовые расстрелы.

И знаете, что самое интересное?

В этот самый момент исчезла магия города. Грубо намалеванная декорация заслонила и пышно-зеленые днепровские кручи, и радостный рассвет воскресного утра над великой рекой, и золотые купола лавры. Там теперь клубится что-то опасное, к чему и подходить близко не хочется, потому что кишки мгновенно заполняются холодным, царапающим крошевом: там смерть, там мрак, там нет благодати. Не надо туда.

То же самое ведь было и в те времена, когда доктор Булгаков скрывался от петлюровской мобилизации на даче в Буче и наблюдал, что творили в Городе во имя Украины. За это он не уставал проклинать еще живого, потерявшегося где-то в Европе, пана атамана: «А память о Петлюре да сгинет».

Времена прошли, а ничего не изменилось. Мы сами чувствовали ледяное, смрадное дыхание будущего еще во времена братолюбивого и позитивного «оранжевого» Майдана. А ко второму майданному пришествию уже было понятно: если Это победит — всё, что мы знали и любили, сгорит.

Так оно и вышло.

Ну а Булгаков как истинный врач поставил точный диагноз давным-давно. Он честно всех предупреждал, что стоит за безобидным с виду доктором Курицким, политической украинизаций и торжеством «национальной идеи».

Можно называть это украинофобией, но только если так же истово принять на веру, что большая, интересная и сложная Украина — всего лишь Петлюра с Бандерой, да ещё шмат сала с Житнего рынка.

Хотя совершенно понятно, что такое серьезное обвинение — лишь предлог. А главное — выжечь любые напоминания о том, кто на самом деле является причиной всех украинских бед — и сто лет назад, и прямо сейчас, сегодня.