Отрывая лапки мухе. Зачем мы аплодируем жертве, ставшей палачом

Намедни потерпел фиаско на культурном фронте. Пошел на пьесу в хороший театр в городе на Неве, а вышел с нехорошим чувством от пьесы, хоть в этой Неве топись. Казалось мне, автор пьесы пытался изнасиловать зрителю мозг, я сопротивлялся и чуть было не изнемог в борьбе. Лучше бы я блины ел на Марсовом поле с брусничным вареньем в честь Масленицы, а не трагедию смотрел на Владимирском проспекте в честь Мельпомены.

Важное замечание: я не собираюсь строить из себя театрального критика, это чужой огород. Себя причисляю к породе благодарных зрителей — легко изумляюсь, легко восхищаюсь, с готовностью благодарю. Одно имею нехорошее качество — остро чувствую фальшь. А тут — около двух часов в хорошем театре с замечательной игрой блестящих актеров, но что-то насквозь фальшивое и в уши дует.

Пьеса «Фальшивая нота», автор — французский драматург Дидье Карон, написана семь лет назад. По всему мира прошла, в Москве и в Питере идет с неизменным успехом. И чего я лезу с известным рылом в калашный ряд, спрашивается?

Отвечаю.

Краткое содержание пьесы — Холокост и месть. В ней всего два действующих лица, большой дирижер и маленький слушатель. В последний раз они виделись во время войны, в концлагере, где первый был сыном начальника, а второй — сыном узника. Отец первого убивает отца второго. Мальчик-еврей выживает и всю жизнь ищет мальчика-немца, чтобы отомстить ему. И находит спустя сорок лет.

Когда герои остаются одни в закрытом помещении с отключенным телефоном и невозможностью позвать на помощь, жертва устраивает суд. И больше часа мы все смотрим, как она издевается над палачом — мелко, продуманно, методично, с удовольствием, с чувством абсолютной безнаказанности и своей правоты.

Палача выводят на чистую воду, он проходит своеобразное очищение. Через унижение. Его давят, как комара или муху, отрывая лапки одну за другой. Превращая в полное ничтожество. Собственно, происходит ровно то, что делали фашисты с людьми в концлагере.

В конце палач совершает самоубийство — стреляется, но пистолет, которым бывшая жертва всю дорогу угрожала бывшему палачу, оказывается незаряженным. А зачем? Месть исполнена, партитура сыграна, цель достигнута — немца/фашиста/дирижера как человека больше нет. Он раздавлен и похож на мокрую ветошь. И будет влачить участь мокрой ветоши всю оставшуюся жизнь. Это хуже смерти. Как ни крути, но он стал жертвой. Как ни крути, его жертва стала палачом. Роли поменялись.

А я-то почему горюю? Может быть, я не согласен с тем, что преступления фашизма срока давности не имеют? Согласен. Может быть, мне жалко дрожащего фрица, прожившего всю жизнь под страхом разоблачения? Нет, не жалко. Может, я, скотина такая, не сочувствую еврею? Всей половиной своей крови сочувствую. Так в чем же дело?

Тут я ловлю себя на глупейшей мысли — мне не нравится поведение мстителя. Какое-то оно мелочное, обесценивающее сам смысл мести. Чую, ступаю на очень тонкий лед. Христианское сознание и месть — это как котлеты и мухи. Но я пытаюсь думать за мстителя, ведь любое дело надо делать по-настоящему, а не кое-как.

Мстить — значит воздать должное. Воздать соответствующее первому злому деянию. Собрался мстить за смерть отца, не можешь поступить по-другому — найди, разоблачи и предай смерти виновного. Но не играй как кошка с мышкой, не отрывай лапок мухе, не мучай, не упивайся властью, страхом, беспомощностью жертвы. Не унижай, не зверей, не строй из себя графа Монте-Кристо, не изображай из себя Бога — единственного, у кого есть право дать жизнь и забирать ее.

Иначе случается страшная в своей неизбежности вещь — жертва превращается в палача, а еврей — в фашиста. И ужасу несть конца.

Так я и просидел под люстрой театра до самого финала — холодный и злой на самого себя. Хлопать не мог. А барышня в переднем ряду в красном платье в облипочку аплодировала стоя и плакала.

Как же так вышло, спрашивал я себя, что спустя восемьдесят лет после войны мы ничего не поняли и не изменились. И слушаем музыку, в которой звучат фальшивые, ненастоящие ноты, но аплодируем и плачем, не замечая подмены.

Как было бы здорово, если бы еврей пришел убивать фашиста, но в последний момент, по невероятному внутреннему побуждению, взял бы и простил его. Но это возможно только в одном случае — если бы на сцене кроме этих двух присутствовал третий. Он же первый. Он же Господь Бог. Но французский автор для Него роли не написал.