Вестернаци привели нас на самый край. Дальше — только наша Правда

Замечательный журналист Юрий Васильев сказал, что отстранение наших параолимпийцев наделяет Россию, всё русское общество совершенно новым и очень опасным для её врагов чувством абсолютной, безоговорочной правоты. Чувством, которым — сколько бы мы ни смеялись над «родиной слонов» и «приоритетом братьев Черепановых» — русских наделить очень трудно. Почти невозможно.

Ну хотя бы про «приоритет» времён сталинской борьбы с космополитизмом. Типичное и некрасивое чиновничье самохвальство, и ещё Иван Грозный говорил своим боярам по поводу Рентгена… Но это же очень смешно! Это же в те — сталинские, когда за анекдоты сажали, времена — так шутили!

А так, вообще-то, нерешительные мы. Великая Британия нимало не стесняется того, что её национальная церковь учреждена (и возглавлена) убийцей и развратником Генрихом VIII, и что по совокупности сопутствующих потерь (размаху смертных казней как за ересь и политику, так и за бродяжничество и воровство) Старая Добрая Англия времён Генриха и его дочери, королевы Марии Кровавой, многажды переплюнула современную ей страшную опричную Русь Ивана Грозного. Более того — Генрих номер восемь давно уже стал кем-то вроде сказочного короля эльфов. А постопричная рефлексия русских как началась молитвами Феодора Иоанновича, так и по сей день подпитывает столь свойственное нам непрекращающееся покаяние…

Вот, кстати, что рассказывал о первых днях Великой Отечественной один из её самых знаменитых (хотя и забытых сегодня) менестрелей и трубадуров — Илья Эренбург. «В начале войны у наших бойцов не только не было ненависти к врагу, в них жило некоторое уважение к немцам, связанное с преклонением перед внешней культурой. Это тоже было результатом воспитания… — рассказывал он. — Помню тяжёлый разговор на переднем крае с артиллеристами. Командир батареи получил приказ открыть огонь по шоссе. Бойцы не двинулись с места. Я вышел из себя, назвал их трусами. Один мне ответил: «Нельзя только и делать, что палить по дороге, а потом отходить, нужно подпустить немцев поближе, попытаться объяснить им, что пора образумиться, восстать против Гитлера, и мы им в этом поможем». Другие сочувственно поддакивали. Молодой и на вид смышлёный паренёк говорил: «А в кого мы стреляем? В рабочих и крестьян. Они считают, что мы против них, мы им не даем выхода…» Я должен был предупредить наших бойцов, что тщетно рассчитывать на классовую солидарность немецких рабочих, на то, что у солдат Гитлера заговорит совесть, не время искать в наступающей вражеской армии «добрых немцев», отдавая на смерть наши города и села. Я писал: «Убей немца!»

Да, именно так он и писал, этот богемный литератор, успевший до войны стать завсегдатаем парижских кафе, а в годы её — прошагать по фронтам, где в его честь называли танки, а драгоценную газетную бумагу приказом командира партизанского отряда разрешали пускать на самокрутки только после того, как оттуда будут вырезаны и отложены «на перечитать» заметки военкора Эренбурга. Почему? Да именно потому, как он писал: «Рабовладельцы, они хотят превратить наш народ в рабов… Мы знаем все. Мы помним все. Мы поняли: немцы не люди. Отныне слово «немец» для нас самое страшное проклятье. Отныне слово «немец» разряжает ружье. Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать… Убей немца! — это просит старуха-мать. Убей немца! — это молит тебя дитя. Убей немца! — это кричит родная земля. Не промахнись. Не пропусти. Убей!».

Ещё двоих считают соавторами того — красного от крови — великого отечественного пиара. Проекта «Убей его». Константина Симонова — автора одноименного стихотворения (сейчас мы предпочитаем помнить его под названием «Если дорог тебе твой дом»). И Михаила Шолохова — автора невыносимого рассказа «Наука ненависти», который даже цитировать страшно.

И, наверное, никогда больше не была так безусловно, так сокрушительно оправдана пропаганда — каждая нота в этой оглушительной симфонии гнева, начатой словами «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!»

Именно потому, что без таких усилий — этих троих, множества других таких же талантливых, сотен тысяч третьих — не прорвать было бы эту нашу самую глубокую национальную идиосинкразию: неуверенность в собственной моральной правоте. В Правде. Удивительную особенность Русского мира во всех его изводах, никогда — в самых кровопролитных войнах — не позволявшего себе так легко обесчеловечивать врага, как делали это поколения тевтонских псов-рыцарей, иберийских конкистадоров и бельгийских цивилизаторов Африки. Русские — при кровавом деспоте Иване Грозном — брали Казань, но принимали татар «под руку царя». Русские расширялись, вовлекая народы, но не уничтожая и не нивелируя их. Русские культивировали уважение к «немцам» и «шведам» с «французами», рассказывали легенды о Петре Великом, благодарившем на поле брани своих «учителей», и давали гораздо больше воли в злых делах своим начальникам и царям, когда дело доходило до внутренних распрей — с Новгородом ли при том же Иване, с Кронштадтом и Тамбовом ли при большевиках.

Скажу то, о чём сейчас (уже, наверное) не стоит даже напоминать — о настроениях обывателей в первые дни Великой войны. В документах, письмах, показаниях, выбитых в застенках НКВД, проскальзывают эти шальные фразочки про «великий культурный немецкий народ», про «как-нибудь обойдётся». И это — будущее, которое меняет прошлое, ещё тогда не наступило — было всего лишь слабостью, усталостью, глупостью. Совершенно не обязательно предательством. Потому что было совершенно непонятно, уму непостижимо, душой невместимо — с чем нам предстоит столкнуться…

…Конечно, советская пропаганда готовилась к войне, а песню «Вставай, страна огромная» чуть ли не отрепетировали заранее, конечно, всякая война — вспомним Гашека и его издевательские цитаты из патриотических баллад времён Первой мировой — это война лозунгов в том числе. Но стихи Симонова — это слишком хорошие стихи. Рассказ Шолохова — слишком страшный рассказ. И слова военкора-пропагандиста Эренбурга — слишком высокого накала даже для новой мировой войны. Потому что вся эта история — про «Убей его!» — это история про слишком. Про то, что вывело события за рамки военного дела. За рамки истории. И даже за зоологические границы биологического вида Homo Sapiens. Поэтому так кричали поэты и писатели. Вместе со своим стомиллионным народом. Они почувствовали, что Правда — русская Правда — точно на их стороне. Что вопросы теперь решаются не между большим и меньшим злом, а между всеми нами с одной стороны — и единым, неограниченным, воплощённым Злом. Не оставляющим нам ни единого шанса, кроме как его убить.

Собственно, это было точкой фазового перехода. Ещё вот-вот, совсем недавно — «странная война», договоры о ненападении и мюнхенские сговоры. Разные геополитические интересы и идеологические подходы. Правые, левые. Тевтонский дух и пролетарский интернационализм. А потом — всё. Другое квантовое состояние.

Такого рода переломные моменты случаются в Истории очень редко. Это бывает тогда, когда под сомнение ставится Смысл Истории как таковой — подобием репетиции Апокалипсиса. И, конечно, Вторая мировая война была такой репетицией. Можно сказать, генеральной. И когда она подошла к концу, то — создаётся такое впечатление — все участники постарались как можно скорее избавиться от того ещё только что сквозного, всемирную душу продирающего чувства Правды, чувства пути над бездной. Тут же вернулись прежние аргументы и мотивации, важные, серьёзные: о послевоенном мироустройстве, о том, что делать с побеждённой Германией (Сталин даже — по своему в таких важных делах обыкновению — лично надиктовал партийному идеологу Александрову тезисы статьи «Товарищ Эренбург упрощает»), как разбираться с нашими уважаемыми партнёрами, не допуская совершенно неуместного космополитизма… Началось послевоенное время, когда правд много, у каждого — своя, а у нас вообще в кавычках: «Вот лежит газета «Правда», в ней написана неправда»…

Но послевоенное время кончилось. И довоенное тоже. И про генеральную репетицию — мы же знаем, на ней всё не заканчивается. Так что — думаю я — пошёл прогон. Ну — предпремьерный показ.

Я отвлекусь от разномасштабных кровавых междоусобиц. От «утраты берегов» в цинизме и двойных стандартах «цивилизованной дипломатии». Даже от последних Олимпийских игр в Рио-де-Жанейро. Не «крайних». Хотя, конечно, символическая история с параолимпийцами — как и всякая символическая история (склад детских туфелек, к примеру, или там пресловутые абажуры с матрасами) — она очень важна и символизирует почти всё.

Просто фазовый переход — это такая штука. Вот была вода — пфф! — вскипела, и пар повалил. Вот был лёд — хрясь! — ледоход, и вода потекла. Всё меняется, хотя и из того же самого состоит.

Был Запад и серьёзные цивилизационные противоречия, которые мы пытались худо-бедно решать, отстаивая свой суверенитет. Были разные политические и идеологические подходы: консерватизм, социализм, либерализм разной степени интенсивности. Европа от Лиссабона до Владивостока. Конвергенция от социал-гедонизма до ультрамонетаризма. Разные были стилистические разногласия снаружи и внутри страны: кто тут с хорошими генами, а кто анчоус, кто — наймит Госдепа, а кто — кремлядь. Но — как и у Эренбурга после прочитанных им писем немецких офицеров с фронта домой (там было про русских скотов, жрущих в концлагере червей и помои) — кажется, что наступает какой-то край. И — очень хочется надеяться, очень! — что наступит такое время, когда очередной противный кремлёвский идеолог типа Георгия Александрова в 1945 г. (тот ещё фрукт, кстати, был), — окрикнет нас всех с первых полос гаджетов и планшетов: «Господа такие-то упрощают!»

Но… Они отшвырнули инвалидов. Они ничего уже не видят перед собой, кроме дифференциации геномов. Они отшвырнут каждого. Они убьют всех. Ничего нет — либерализма (и про либерастов шутить хватит), вестернизации, партнёров. Есть либерасизм. И есть вестернацизм.

Гуд-бай, Америка. И сколько раз увидишь его…