Иной. Почему Глеб Павловский, конечно же, не был политтехнологом

Глеб Павловский сыграл огромную, возможно, ключевую роль в переформатировании русского интеллектуального пространства в 1990-е и 2000-е годы. В произошедшей в нём тихой, но ощутимой консервативной революции.

Наверное, эта революция произошла бы и без него, время к ней располагало. Но Павловский, занявший на рубеже ельцинской и путинской эпох положение политтехнологического гуру и модератора интеллектуального пространства, мог занять враждебную позицию по отношению к этому процессу, мог пытаться его игнорировать, искусственно поддерживая еще какое-то время господство той либеральной тусовки, к которой естественным образом сам принадлежал.

Вместо этого Глеб Олегович включился в строительство нового консервативного интеллектуального контура с изрядным энтузиазмом. Жалел ли он об этом в свои последние годы, когда занял «заукраинскую» позицию? Бог весть. Исторические люди часто переживают самих себя.

Чтобы понять историческую роль Павловского, необходимо вспомнить об интеллектуальной ситуации, которая сложилась к концу 1990-х годов.

С одной стороны, был господствовавший надо всем либеральный мейнстрим, рассматривающий себя как единственных реальных интеллектуалов. Эта тусовка буквально не считала никого кроме себя и своих за людей, а вся суть её послания сводилась к формуле «Россия должна умереть, чтобы мы (люди с хорошими лицами) жили».

С другой стороны, были патриоты, которые не только находились в положении маргиналов, но и вели себя чаще всего как маргиналы. Либо унылые, как подавляющее большинство деятелей старой закалки, либо как весело безумные — таковыми тогда были последователи двух крыльев национал-большевизма, лимоновцы и дугинцы.

Русскому юноше, читавшему Лосева, Лотмана, Элиаде и Броделя и при этом любившему Россию, буквально некуда было податься.

И вот Павловский взял на себя крайне непростую миссию выстраивания системы связей, и коммуникативных и просто человеческих, между «тусовкой» и консервативным интеллектуализмом. В его положении сделать это было довольно просто.

«ГОП», как его тогда именовали (некоторые, — не без оттенка враждебности), считался своеобразным Карабасом Барабасом политтехнологического театра. Он всегда был обеспечен государственными заказами, ФЭП заседал в «Александр хаусе», бывшем в 2000 году избирательным штабом Владимира Путина, «Русский журнал» (РЖ) был главной интеллектуальной площадкой тогдашнего Рунета (с ним, пожалуй, спорил Полит. Ру, но должного размаха не достиг).

Наконец, были легендарные «павловники», проходившие зимой и летом шумные вечера с выпивкой и закуской, на которых приглашенные ощущали себя принадлежащими к «политтусовке», над которой царил улыбчивый, почти всегда приветливый и дружелюбный Глеб, умеющий каждому отвесить ироничный комплимент.

Году в 2009-м мы стояли с Цымбурским и увлеченно обсуждали царя Федора Иоанновича, а мимо протискивающийся хозяин торжества отпустил шутку, которая была глубже, чем казалась: «Редкий человек может в одиночку перегородить весь проход».

Какое количество политических, интеллектуальных, человеческих историй закручивалось на этих «павловниках», вообразить теперь невозможно. А их результатом было то, что вектор тусовки в целом год за годом неуклонно смещался «вправо».

Насколько это «поправение» было сознательным выбором Павловского?

Пожалуй, — в полной мере. Павловский, конечно, не был политтехнологом. Если он и зарабатывал на этом большие деньги, то вряд ли относился к этой истории особенно серьезно. Он был политическим и культурным медиатором, своего рода странствующим софистом (софисты тоже хорошо зарабатывали, брались за политически авантюрные вещи и были неглупые люди).

Принадлежа к одесской диссидентской среде, он всегда был человеком империи, ощущавшим боль в местах перелома, причиненного Беловежскими соглашениями. Вой «Россия должна умереть, потому что иного не дано» был ему вполне отвратителен.

Этим кричалкам он противопоставил составленный Сергеем Чернышевым сборник «Иное».

Сборник вышел в 1995 году. Это был акт интеллектуального диссидентства в отношении торжествующего «гайдарочубайса». Среди авторов попадались удивительные персонажи — Владимир Махнач с рассуждениями о феномене империи или Дмитрий Галковский с диагнозом русской философии и литературе. Социолог Александр Филиппов рассуждал о смысле империи, Андрей Кураев (совсем другой тогда человек) — о вере, Ксения Касьянова писала «кощунственное»: «мы, русские», «нация», а великий геополитик Вадим Цымбурский — об Острове Россия (Павловский очень поддерживал умирающего Цымбурского в последние месяцы его жизни, надеюсь, и его самого в последние месяцы было кому поддержать).

До сих пор значительную часть этих трехтомных текстов читаешь с удовольствием и умственной пользой.

В путинскую эпоху Павловский вместе с ФЭП-ом включился в строительство такой оригинальной части интеллектуального пейзажа, как русский младоконсерватизм. Некоторые из младоконсерваторов сами работали в ФЭП-е, как Дмитрий Ольшанский, Борис Межуев, Михаил Голованов, Павел Данилин, Владимир Голышев (эк всех разметало по периметру) и, конечно, интеллектуально царивший над тогдашним РЖ Михаил Ремизов, без отточенных, как обсидиановый нож, колонок которого невозможно себе было представить день.

Наконец, Алексей Чадаев — его вряд ли можно записать в консерваторы, но среди «птенцов гнезда Павловского» он фигура самобытная и яркая. С некоторыми младоконсерваторами фэповцы решительно подружились — как с Константином Крыловым и мною. Меня с Павловским связывал еще и интерес к «альтернативному православию», затее абсурдной и вредной, но для своего времени тоже, как ни странно, консервативной, основанной на неприятии обмирщения и экуменизма.

Собственно, встретились мы впервые на одном ночном богослужении, после которого в храм неожиданно ворвался человек с просьбой помочь подтолкнуть машину, завязшую в глубоком питерском апрельском снегу. И вот этот политический гуру Павловский, в бархатном костюме, в ботинках с пряжечками, надушенный одеколоном, отправился со мной толкать чью-то машину. С этого забавного эпизода началось его отчасти покровительственное ко мне отношение, тем более характерное, что в ФЭП-е я никогда не работал.

«Моя поддержка вам безусловна и ни от чего не зависит», — написал он в январе 2003-го, когда мы с Ольшанским и Крыловым взяли на себя руководство газетой «Консерватор», и прислал трогательный подарок — антикварную книгу о происхождении названия «Холмогоры».

Некоторые утверждали что-то вроде «Он вас просто использует. Он приходит наверх и говорит: «А еще у меня в театре есть такие консерваторы. Дайте еще денег».

Может было и так, не знаю. Но если Павловский на этом и зарабатывал, то он не вредил людям.

То, что может быть и по-другому, все убедились в 2005 году, когда на «поляну» выскочил Станислав Белковский (тот самый, который «США должны нанести ядерный удар по Крыму») и первым делом начал стравливать между собой участников русского консервативного движения, а потом попросту подставил многих под уголовные статьи. За Павловским ничего подобного не водилось.

Вопреки отношению среды, вопреки собственному окружению, Павловский работал над тем, чтобы русский дискурс вошел в то, что «принято» в хорошем обществе.

Показательно его исключительно уважительное и дружеское отношение к Константину Крылову. Одной из самых изящных интеллектуальных акций Павловского в эпоху существования издательства «Европа» стал заказ Крылову предисловия к переводу книги Эдуарда Саида «Ориентализм», в котором Крылов интегрировал антирусофобский и антиколониальный дискурс с таким изяществом, с каким вряд ли бы это смог сделать кто-то другой.

Заодно текст Саида попал в России в совершенно иной контекст, чем можно было ожидать — не «антиколониализм против русской империи», а «антиколониализм за колонизированных русских».

Такая формула русского национализма Павловскому была, пожалуй, близка.

Можно почитать их беседу с Крыловым, опубликованную в «Русском журнале» в 2010 году. Павловский готов был говорить о русском национализме тогда, когда другие, зажмурившись, убегали от этого слова или предлагали автозамену «русский национализм» на «российский патриотизм».

В 2006 году он напечатал в той же «Европе» мою большую книгу «Русский националист», которую, за исключением некоторых неосоветских вывихов, я и сейчас считаю небесполезной. Редактором книги был сам великий Вячеслав Глазычев, — Глеб усадил нас прямо в своем кабинете, и мы согласовывали формулировки на уровне, бесконечно далеком от «уберите этих русских». Например, уточняли свое отношение к сталинскому ампиру.

Примерно тогда же он издал еще одну мою книгу. «Защитит ли Россия Украину» — собрание устаревших уже сегодня, но когда-то довольно важных для собирания русского антимайданного самосознания заметок.

Киевский майдан (первый, 2004 года, оранжевая революция) вообще был для Павловского шоковым моментом.

Он, крупнейший московский политтехнолог, вошел в беспроигрышную и финансово великолепную историю по избранию Януковича, а столкнулся с проведенной на стыке церэушного переворота и националистического психоза революцией.

«Этот Янукович ничего не понимал. Я ему говорю: «Надо что-то делать». А он отвечает: «Мне старцы на Афоне предсказали, что я буду президентом Украины» — переживал Глеб.

Как мы видим, имевший веры с горчичное зерно Янукович оказался прав — другое дело, что из этого вышло (всяко получше, чем вышло бы из какого-нибудь Медведчука — Крым хотя бы наш, да и в остальном ситуация сдвинулась).

С тех пор к проблематике цветных революций Павловский относился с большим интересом и все ждал, что я напишу «анти-Шарпа», руководство по противодействию цветным революциям.

Но когда произошла русская революция 2014 года, Павловский оказался украинцем, причем это украинство приобретало все большую карикатурность. Что тут было на первом месте? Неспособность исцелиться от инстинктивного диссидентства? (Вот уж вряд ли, когда надо было — всегда исцелялся.) Упадок умственных сил? Давление окружения? Обида на отлучённость от госконтрактов?

Еще в 2012 году на встрече Владимира Путина с политологами Павловский не побоялся ставить русский вопрос так четко, указывая, в частности, на несправедливость приговоров по 282-й статье. Мало кто на той же встрече, в том числе из представителей патриотического лагеря, ставил этот вопрос с той же остротой.

В 2014 он сдулся и для меня в социальном смысле упразднился. Последним лучом были теплые слова о Константине Крылове, сказанные им после кончины философа и так резко контрастировавшие с отзывами других либеральных ораторов.

В этот момент я вспомнил о Глебе с теплом и тут же снова постарался забыть. Поэтому я просто не знаю конкретного содержания тех вещей, недостойных ни имперца, ни русского интеллектуала, ни православного христианина, которые он, по слухам, говорил и писал в последний год. Понять и простить их наверняка нельзя, поэтому я рад, что лично мне просто нечего прощать.

Он для меня навсегда останется тем маленьким приятным человеком в легком свитере, который спешит по Художественному проезду новогодним вечером, потому что тебя срочно понадобилось выручить. Останется тем, кто своими политическими возможностями помогал говорить слово «русский» тогда, когда употреблять это слово было практически преступлением. Останется человеком, который еще в 2009 году говорил, что русским в современном ликующе либеральном мире уготована участь гонимых евреев.

Пусть Русский Бог по этой причине не слишком сурово взыщет с него за всё остальное. Земля пухом!