Государство – главный злодей XXI века?

Ж. Сорель. Размышления о насилии. М: URSS, 2018

Экономическое, техническое и человеческое развитие не только даёт жизнь новым идеям общественного устройства, но и заставляет нас по-другому взглянуть на старые, даже, казалось бы, «не работающие» политические доктрины. Границы возможного постоянно сдвигаются, и то, что было смелой фантазией вчера, сегодня может оказаться чем-то само собой разумеющимся.

И речь идёт не только о «социализме с человеческим лицом». На повестку дня встал вопрос, преждевременно поднятый анархистами и коммунистами: государство. Ханна Арендт, кумир западной либеральной интеллигенции, после волны студенческих волнений 1968 года объявила, что место классовой войны заняла война «народа» против «государства». Конец 1970-х ознаменовался победой «неолибералов», противопоставлявших «эффективный» свободный рынок плохому бюрократическому государству. Конечно, «неолиберализм» был скорее сказкой для широкой публики — на деле война велась против профсоюзов и левых партий, за восстановление контроля крупного капитала над государством.

Казалось бы, значение государственного аппарата лишь возросло, и все политические силы боролись лишь за право его контролировать: поставить сильного националистического лидера; пустить господдержку на поддержание «свободного» рынка (в том числе недвижимости и банковских спекуляций); возобновить социальное государство, хотя бы для какого-то определённого «угнетаемого» меньшинства… Однако такое усиление государства для бизнеса, а не для людей, породило на Западе медленный и поначалу не очень заметный сдвиг, становящийся сегодня важным политическим фактором: стихийный анархизм.

По сути, это тенденция к самоорганизации малых низовых сообществ, стремящихся к автономии от крупного бизнеса (реже — капитала как такового) и государства. Сюда можно отнести «организацию сообществ» (community organizing) Сола Алинского и Маршалла Ганца, практику, оказавшую сильнейшее влияние на политику США, особенно после 1970-х годов («соседства», движения за права расовых и иных меньшинств, взлёт Демократической партии США и т. д.), а затем ставшую полноценной академической дисциплиной и распространившуюся по западному миру; феномен «городского обобществления» (urban commons), объединяющий различные европейские низовые организации и кооперации, в основном ставшие ответом на неолиберальный поворот и крах господдержки; тактический урбанизм, педагогику угнетённых (общественные советы Паулу Фрейре в Южной Америке) и многие другие локальные, не получившие столь широкой огласки инициативы. Современные технологии добавили к списку множество сетевых объединений и платформ, в духе испанских «Indignados» или объединений контрактников, домашней прислуги, даже работников теневой сферы, которые активно освещаются исследовательскими центрами типа Oxfam.

Для одних левых мыслителей Запад превращается в рассадник мелкобуржуазного эгоизма, местничества, в конкуренцию меньшинств и региональных групп за права и блага. Для других — наступает эра прямой демократии, краха иерархий, свободных интернет-сообществ, информационной экономики и т. п. В любом случае повсеместное разочарование в государстве и официальной политике, недоверие к СМИ одновременно с сопротивлением государственной цензуре, возмущение неравенством и нечестностью крупного бизнеса, вкупе с высоким уровнем образования и пропагандой свободного, демократичного, толерантного, «постиндустриального» общества явно играют на усиление анархистских тенденций. А потому даже в России, долго остававшейся в стороне от тренда на самоорганизацию, стоит уделить таким движениям пристальное внимание.

Читайте также: Персональный коммунизм: можно ли уйти из экономики и от власти?

Тем более что необходимость собрать множество мелких и разномастных организаций в единое целое — федерацию, Совет, международное движение — стала в последние годы предметом оживлённых дискуссий и в среде «организаторов сообществ», и в urban commons, и среди сетевых активистов.

И тут нельзя не вспомнить, что подобный «анархический ренессанс» со всеми вытекающими из него проблемами — явление не новое. Пётр Кропоткин, один из отцов анархизма, в начале ХХ века фиксировал расцвет на Западе коопераций и автономных сообществ. В то же время иностранные мыслители уже рисовали объединение низовых организаций в единое движение, способное сбросить капитализм, вопреки официальной политике. Одним из них был скандальный французский мыслитель Жорж Сорель, наиболее известный по книге 1906−1908 годов «Размышления о насилии».

Сорель пытался соединить анархический идеал свободного, самодостаточного человека с марксистской критикой бесчеловечности капитала. Философ считал, что низовые организации пролетариата (на тот момент — преимущественно профсоюзы) должны самостоятельно свергнуть капитализм, избежав перехвата протеста социалистической интеллигенцией (манипулирующей пролетариатом) и включения в логику официальной политики, то есть бесконечной борьбы за посты в буржуазном государстве и компромиссов с господствующим классом.

Особенно важно здесь противопоставление самоорганизации масс и «авангарда», то есть политических партий и лидеров не из низового движения. Предполагается, что если даже интеллигент и не циник, желающий сделать за счёт рабочих карьеру «профессионального политика», то его мышление в любом случае классово ограничено. Интеллигенция порождает утопии, подробные проекты бесконфликтного идеального общества и идеального человека, логичные и по-инженерному красивые, но оторванные от текущей реальности. Чтобы привести реальность в соответствие с проектом, интеллигентам требуется абсолютная власть (ведь «толпа» не обладает компетенциями и достаточным пониманием утопии), то есть сильное государство — привычный инструмент господства, преобразования общества и жестокого подавления людей, почему-то (из-за испорченности?) не согласных с построением наилучшего возможного общества. Сорель идёт ещё дальше и утверждает, что всякое интеллигентское планирование и предсказание обречено на провал — из-за отрыва класса «чистых интеллектуалов» от жизни народа.

К сожалению, в этом рассуждении автор берёт за данность уже организованное и классово сознательное (!) рабочее движение. Сорель не задаётся вопросом, как рабочие из разрозненных конкурентов на рынке труда превратились в движение с едиными и нетривиальными требованиями, и какую роль в этом играл «интеллигентский» авангард. Это умолчание «выходит боком», когда автор решает проблему дальнейшего объединения профсоюзов для решающего удара по капиталистической системе.

Косвенно философ исходит из двух источников: с одной стороны, он весьма детерминистски трактует Маркса — замечание о том, что развитие производства «собирает вместе рабочих», Сорель понимает буквально и делает из него далеко идущие выводы. Доходит до абсурда: автор видит на Западе некий «упадок производства» (который не сводится к «грандиозному экономическому кризису» капитализма) и связывает его… С ослаблением и размягчением буржуазии, поверившей в гуманистическую мораль социалистов и реально идущей на уступки рабочим! Сорель утверждает, что социальное государство вызывает регресс, и потому необходимо, чтобы буржуазия снова начала бездумно стремиться к прибыли, не считаясь с унижением и убийством людей. Потому рабочие должны напугать буржуа показным насилием, чем вызвать новый виток уже реальных репрессий и жестокости.

Рассуждение удивительное: ещё Маркс подчёркивал, что развитие производства — не цель капиталиста, и при первой же возможности он перейдёт к грабежу, войнам, спекуляциям; технический прогресс же требуется капиталу только в условиях конкуренции, причём в первую очередь — с рабочими, добивающимися повышения платы. В условиях концентрации капитала и его связи с государством, когда конкуренция с другими производителями исчезает, технический прогресс может толкать либо война, либо необходимость сокращать «качающих права» работников и увеличивать армию безработных, «демпингующих» рынок рабочей силы. Этот парадокс раскрывал, например, известный соотечественник и современник Сореля Поль Лафарг. Именно с этим мы столкнулись сегодня: спекуляции, грабёж и сверхпотребление — вместо науки, образования и производства.

С другой стороны, автор спасается в критикуемой им же «природе человека» — а конкретно, во «втором Я» философа Анри Бергсона. Предполагается, что помимо черт, формируемых обществом, в каждом человеке есть особая «личность» (душа, атман и т. п.). Похоже, именно она порождает в пролетариате все необходимые Сорелю (и недоступные интеллигенции) качества: организацию, классовое сознание и пр. Непонятно, правда, почему тогда пролетариат «ведётся» на обман социалистической интеллигенции и зачем ему нужны идеологи вроде Сореля? Автор утверждает, что он только защищает пролетариев от внешнего воздействия, разоблачая политиканов. Но почему это должны делать классово ограниченные интеллигенты-синдикалисты? А главное, Сорель явно предлагает пролетариату «интеллигибельную» политическую стратегию и идеологию.

Следуя концепции «интегрального опыта» Бергсона, автор утверждает, что разрозненные организации пролетариата могут объединиться и победить капитализм, если у них будет общий «миф». Это — обобщённый, понятный и эмоционально заряженный (для рабочих) образ будущего, основанный на экстраполяции классовых интересов рабочего. В отличие от утопии, он отражает не чей-то чужой проект, а актуальные нужды рабочих. В отличие от прогнозов, он не становится догмой или руководством к действию, а служит общим ориентиром для социального творчества разных профсоюзов. В отличие от марксистской теории, он не «сухой», а эмоциональный — то есть мотивирующий к действию.

Сорель, верящий в «инстинкт» пролетариата и не верящий в интеллигентское познание, естественно делает большой акцент на само действие: нужно подтолкнуть массы к борьбе, а там они лучше разберутся. Необходимо лишь исключить «слив протеста», дискредитировав политиканов, подчеркнув враждебность и подлость капиталистов и проакцентировав необходимость именно полной смены системы.

Сорель упускает как бы малозначительную деталь: классовые интересы пролетариата происходят не из «закромов души» работников, а из объективных противоречий капиталистической системы. Соответственно, их формулировка — не чувственный, а интеллектуальный процесс, требовавший в те времена вмешательства образованных интеллектуалов; равно как и методы эффективной организации не всегда оказываются у народа наготове. Рабочие «интуитивно» понимают конкретную ситуацию, но соединение её с «общей», «объективной» проблемой мироустройства — задача нетривиальная.

Те же последователи Алинского и Ганца смотрят на проблему более адекватно: интеллигент-организатор активно использует личное общение, работает с эмоциями, но цель его — в том, чтобы помочь людям сформулировать свои цели, организоваться и действовать уже самостоятельно. Впрочем, аполитичная позиция, тянущаяся со времён Алинского, и здесь становится препятствием: низы сами должны выработать правильное сознание. Исторически такие самоорганизованные сообщества в итоге просто попадали под влияние «сторонних», более бесцеремонных идеологов и партий — либо упорствовали в своей «местечковости».

Предчувствуя это, Сорель протаскивает свою «утопию» через чёрных ход: он уверяет, что «миф» обязательно должен быть воинственным и содержать образ «насилия» — ради обострения классового конфликта, напоминания о непримиримости борьбы с капиталом и т. п. При этом реального насилия станет только меньше: не будет лжи и провокаций, останется лишь открытое, подчинённое «чести» противостояние, в котором капитал быстро капитулирует… Короче говоря, интеллигент по факту всё равно оказывается нужен, только не для создания рационального плана, а ради создания иррационального образа — «мифа». Но чем это лучше? И если миф основан на классовом интересе — не включает ли он неявно интеллигентские «рациональные манипуляции» вокруг содержания этого интереса? То есть в итоге манипуляций оказывается не меньше, а больше?..

Исторически, к реальному революционному действию ближе подошёл коммунизм — не зря Сорель так «цеплялся» за Маркса (к сожалению, без особого понимания). Марксизм гораздо серьёзней относится к поиску в действительности противоречий и возможностей, к процессу низовой организации и формирования сознания, к альтернативному устройству власти (и «отмирающего» государства). Коммунистам не удалось удержать баланс низовой самоорганизации (Советов, профсоюзов) и «отвечающего» за глобальные цели авангарда: во многом из-за слабой подготовки масс, высокой опасности войны и ретроградности самого авангарда (сколько большевиков реально понимало и разделяло позицию Ленина?). Однако, возможно, как раз эти факторы сегодня качественно изменились?

К сожалению, сегодняшний расцвет анархизма не получает оформления со стороны новых Марксов и Лениных: его теоретики ушли не сильно дальше Кропоткина или Сореля (а может, ещё до них не дошли). Те же граждане США проявили недавно достаточно активности, чтобы устроить массовые протесты; их организации хватило, чтобы создать на Капитолийском холме «Автономную зону» — поддерживая там порядок и даже ведя успешные переговоры с властями. Но что дальше? Их политический «репертуар» внезапно закончился: непонятно ни чего требовать, ни с кем конкретно бороться, ни что дальше делать. Если за этим и правда стоят мифические «левые активисты», а не случайные граждане — становится даже страшно.

В общем, мы сталкиваемся с парадоксальной ситуацией: продвижение анархизма тормозится… отсутствием коммунистов! Это не значит, что мир нуждается в точном воссоздании ленинской партии: скорее всего, истина сегодня лежит ближе к анархизму с его превознесением самоорганизации, народной мудрости и скептицизмом к политиканствующей интеллигенции. Однако без «умничающего», идеологического, рационально-стратегического полюса надеждам на стихийность, действие, народные образы будущего и т. п. сбыться не суждено. И хорошо, если эта «свободная» энергия не попадёт в руки к правым популистам или фашистам, как произошло с идеями Сореля.

Читайте также: Оправится ли Россия после предательства интеллигенции?