Петербург оплатил столичный статус кровью

«Великий город с областной судьбой»… Вся постсоветская история Санкт-Петербурга была проникнута стремлением отменить этот «приговор», который вынес бывшей столице империи поэт Лев Озеров, а утвердил писатель Даниил Гранин.

Ощущение провинциальности, которое кажется милым и совсем не обидным во многих других российских городах, просто физически невыносимо для людей, живущих по соседству или даже в нескольких километрах от Зимнего дворца, Петропавловской крепости, Исаакия и Спаса на Крови. Здесь каждый камень вопиет о принадлежности этого города к «высшему классу», причем, данной ему по рождению, а не за презренный металл или выслугу лет. С уходом советской власти «и камни заговорили».

Поэтому вся политическая история Санкт-Петербурга последних десятилетий есть история борьбы за признание города европейской столицей России — пусть не де-юре, но уж точно де-факто. И эта борьба фактически завершилась 3 апреля 2017 года, кровью невинных жертв скрепив то, чего добивалась более четверти века петербургская элита. К Петербургу отнеслись как к столице.

Вы слышите: грохочут сапоги,

и птицы ошалелые летят,

и женщины глядят из-под руки?

Вы поняли, куда они глядят?

…Когда в августе 1991 года депутаты Ленсовета и поддержавшие их горожане строили бутафорские баррикады у Мариинского дворца, пугая друг друга идущими в город танками Ленинградского военного округа, они, конечно, понимали, что история «новой России» творится не здесь, а на Краснопресненской и других набережных Москвы. Танки и солдаты так и не пришли в Ленинград, который вскоре получил в награду за свое участие в демократической «революции» возвращение имперского титула — Санкт-Петербург.

Когда город на Неве рьяно поддерживал иногда красивые, иногда нелепые затеи своего первого мэра Анатолия Собчака, в этом была не столько приверженность демократически избранному главе города, сколько вера в то, что именно этот яркий политик укажет «городу с областной судьбой» путь к возвращению не только имени, но чести и вольности. Последующее падение Собчака до сих пор воспринимается многими петербуржцами не как его личное политическое фиаско, а как коварный заговор врагов с целью ликвидировать петербургскую фронду, почему-то ставшую опасной для Бориса Ельцина и его окружения. Как «переиздание» печально знаменитого Ленинградского дела конца 1940-х годов, подтверждающее, впрочем, мысль о повторении истории в виде фарса.

И что бы сейчас ни говорили нынешние противники Владимира Путина, приход «соратника Собчака» к высшей государственной власти в 2000 году был воспринят в Петербурге с большим воодушевлением практически всеми политическими силами. Нет, никто не строил иллюзий о «переносе столицы» или «золотом дожде», который прольется вдруг на родной город президента. Просто горожане отчетливо понимали: родившись в Петербурге и прожив в нем много лет, человек, как крест, несет в себе этот «геном» великого города, кем бы он ни был и где бы он ни был.

И в тот момент Петербургу было не до столичных мечтаний: окончательно обеднев и обветшав в лихие 90-е, потеряв в эмиграции и криминальных разборках множество своих «пассионариев», он уже почти поверил в то, что оказался «бандитской столицей», средоточием порока, «городом, которого нет». Владимир Путин, надо признать, последовательно работал над тем, чтобы избавить свою малую родину от этой нежити, как морально, так и физически, и оправдать самые амбициозные надежды своих земляков.

Ну, как тут не вспомнить празднование 300-летия Санкт-Петербурга, на которое Путин сумел собрать в одном месте компанию, выглядящую фантастикой в наши дни: главы всех ведущих западных и восточных стран вместе восхищались шедеврами Эрмитажа и умильно кутались в пледики на гала-концерте в Петергофе.

Кремль в тот же год доверил «город президента» не какому-то безликому бюрократу, а харизматичной Валентине Матвиенко, подкрепив ее возможности финансовой мощью нескольких пришедших в Петербург госкорпораций.

По мановению «царской» воли и госказны из обоссанных бомжами руин возродился на берегу залива великолепный дворец в Стрельне, ставший в 2006 году местом проведения саммита «Большой восьмерки». На несколько июльских дней Петербург тогда стал столицей мировой политики. Казалось бы, куда уж больше?!

Но, как известно, права не дают, права — берут. Именно это, защита своего права оставаться самим собой — стала сутью борьбы Петербурга и его интеллигенции против «Охта-центра». Вместо холопского «чего изволите» — холодное благородное «нет». Вместо отчаянья перед лицом большой власти и больших денег — почти религиозная уверенность в своей правоте и готовность за нее пострадать. Даже сам образ петербургской «небесной линии», ставшей символом градозащитного движения, отсылает к божественному, а не земному предназначению Петербурга.

Увенчавшаяся победой борьба против «иноземного» вторжения в тело и дух города оказалась первым подлинным прорывом к столичности, — а не многомиллиардный ремонт, за счет федеральных средств, Главного штаба, Сената и Синода, других зданий-памятников, не переезд в город Конституционного суда и не планы по созданию здесь штаб-квартиры всех федеральных судов.

Отбившись на виду у всей страны от «Охта-центра», Петербург мог позволить себе желчно распекать еще недавно обожаемого губернатора за плохую уборку снега, давать самый низкий процент партии власти на выборах и гордиться этим, избирать почетными гражданами и награждать критиков Кремля. В общем, наслаждаться благами «вольного» города, не отрекаясь от своих аристократических корней и не покупая благополучие отказом от амбиций.

Тем временем, проклятие почти всех мировых столиц — политический терроризм в отношении простых жителей — все эти долгие годы обходил Петербург стороной. Город на Неве не был «почтовым ящиком» для кровавых посланий террористов властям и гражданам. Искренне и всерьез сопереживая московским трагедиям взрывов домов, вагонов и станций метро, самолетов и аэропорта, захвата заложников, петербуржцы легко и непринужденно прогоняли от себя мысль, что это может случиться и с ними. И страшные примеры Волгодонска, Каспийска, Беслана и Волгограда нисколько не колебали этой легкости. Ведь Петербург — он же слишком другой.

Думают люди в Ленинграде и Риме

Что смерть — это то, что бывает с другими

Что жизнь так и будет крутить и крутить колесо

Слышишь — на кухне замерли стрелки часов…

Это внутреннее ощущение защищенности перед лицом дьявольского зла Петербург нес в себе и в годы двух «чеченских кампаний», и после начала борьбы РФ с международными террористическими группировками. Оно питалось не только рациональным — «обычно взрывают в столице», но и верой в небесную защиту града Святого Петра. И убеждением самих себя в том, что «исламисты уважают Петербург за веротерпимость», что «культурную столицу никто не тронет».

Наивность этих светлых надежд была обнаружена еще взрывом поезда «Невский экспресс» в ноябре 2009 года, когда Петербург потерял несколько своих уважаемых граждан. Подрыв над египетским Синаем самолета, летевшего в Петербург 31 октября 2015 года, должен был похоронить эти надежды.

Тот теракт стал самым крупным случаем массовой гибели горожан со времен блокады: из 224 жертв 136 человек были петербуржцами. И выбор преступниками петербургского рейса, как уже тогда поняли многие, если и был внешне случаен, то всё равно — вполне закономерен. Второй город России, в котором родился ее президент, в котором проводятся мировые саммиты, жители которого летают на зарубежные курорты, становился для международных террористов своего рода «законной целью» в их не знающей никаких законов войне.

И вот 3 апреля, в подземном тоннеле в центре Петербурга, между станциями «Сенная площадь» и «Технологический институт», одними своими названиями символизирующими тот путь, который прошла Россия в 19−20 веках, произошло зловещее «посвящение» города в тот самый столичный статус. В сегодняшнем мире он предполагает не только светские балы, гастроли мировых «звезд», масштабные праздники и саммиты сильных мира сего. Но и страх, но и кровь…

Вчерашний день, часу в шестом,

Зашел я на Сенную;

Там били женщину кнутом,

Крестьянку молодую…

Ни звука из ее груди,

Лишь бич свистал, играя…

И Музе я сказал: «Гляди!

Сестра твоя родная!»

…Петербург пережил серьезный шок. Собрался, повзрослел, избавился от инфантильных мечтаний о том, что «пронесёт». Узнал что-то новое про себя.

Кровавая инициация состоялась. Но этот город видел и не такое. И не сдавался.