Сегодня, когда мы наблюдаем за мутацией не только западного капитализма, но и всей западной культуры в целом, поражаешься на сколько все-таки Россия свободная страна, которая остается таковой даже после катастрофы перестройки и крушения СССР! О, разумеется, эта свобода носит очень относительный, ущербный характер, а процессы, идущие в стране вот уже целых тридцать постперестроечных лет, сугубо регрессивны. Однако, подчеркну еще раз, все познается в сравнении.

Илья Репин. Арест пропагандиста. 1892

Да, мы не имеем собственной стратегии и своего виденья будущего и, следуя мировым трендам, постепенно вводим у себя и цифровизацию, и «дистанционку», и бредовые карантинные меры, и многое другое. Однако несомненный факт состоит в том, что Россия, не то чтобы сопротивляется мировым тенденциям, но, очевидно, их тормозит. Это торможение носит стихийный, а не волевой характер, что, конечно, очень плохо, но именно стихийность этого торможения говорит о том, что внутри России упорствует что-то такое, что глубоко укоренено в русской культуре. Стало быть, определенные слагаемые русской идентичности до сих пор существуют и их не удалось сломать до конца за весь постсоветский период, что дает надежду на то, что, если эти слагаемые правильно реанимировать и сделать на них ставку, они могут стать живым фундаментом для появления стратегии и возможности будущего.

Испокон веку люди русской культуры жили на огромных территориях. При всех режимах, крепостном праве и многом другом у сильного русского мужика всегда оставалась возможность заткнуть за пояс топор и отправиться куда глаза глядят. Эта возможность именовалась на Руси словом «воля» и ей, в частности, посвящены гениальные строки Пушкина:

«На свете счастья нет, но есть покой и воля.

Давно завидная мечтается мне доля —

Давно, усталый раб, замыслил я побег

В обитель дальнюю трудов и чистых нег».

Орест Кипренский. Портрет А. С. Пушкина. 1827

Но русская свобода коренится не только в необъятных просторах нашей родины, с которыми, как мы видим у Пушкина, прочно сопряжена русская культура, но и в самой культуре, основной ценностью которой всегда была целостность, холизм — приоритет целого над частями.

Разумеется, холизм хорошо известен и западной культуре. В, пожалуй, самой великой из когда-либо написанных трагедий — «Гамлете» главный герой ведет следующий диалог с королевским прислужником Озриком об одном из героев — Лаэрте:

«Озрик:
Право же, мой добрый принц; мне так удобнее, честное слово. Принц, здесь недавно ко двору прибыл Лаэрт; поверьте мне, совершеннейший дворянин, преисполненный самых отменных отличий, весьма мягкий обхождением и видной внешности; поистине, если говорить о нем проникновенно, то это карта или календарь благородства, ибо вы найдете в нем совмещение всех тех статей, какие желал бы видеть дворянин.
Гамлет:
Сударь мой, его определение не претерпевает в вас ни малейшего ущерба; хотя, я знаю, разделяя его перечислительно, арифметика памяти запуталась бы, да и то мы бы только виляли вдогонку, в рассуждении его быстрого хода. Но, в правдивости хвалы, я почитаю его душою великой сущности, а его наделенность столь драгоценной и редкостной, что, применяя к нему истинное выражение, его подобием является лишь его зеркало, а кто захотел бы ему следовать — его тенью, не более».

Гамлет противопоставляет перечислительному, арифметическому подходу Озрика целостность, которая способна видеть «душу великой сущности», ибо целостность — удел свободного человека, а не раба. Поэтому Гамлет называет Озрика «мошкой» и дает ему следующую характеристику:

«У него много земли, и плодородной; если скот владеет скотиной, то его ясли всегда будут стоять у королевского стола; это скворец, но, как я сказал, пространный во владении грязью».
Э. О. Эбби. Сцена с пьесой в «Гамлете». 1897

В этой характеристике Гамлет следует древнейшему представлению о рабе и господине, которое коренится в разделении труда. Согласно этому представлению, целостность — удел свободного человека и господина, а частичность — удел раба, а раб — это не человек, а вещь или животное.

Однако в русской культуре этот аристократический удел целостности и свободы был мечтою всех и для всех. Поэтому не случайно в 1917 году Россия приняла марксистскую идею коммунизма, в основе которой лежало преодоление разделения труда и соединение с «родовой сущностью» каждого человека, что в свою очередь соответствовало вековым русским чаяньям.

Но, как нетрудно догадаться, такие холистические чаянья и искания русского народа не могли не породить массу проблем и великую русскую драму, а также трагедию русской интеллигенции. Сохраняя этот ценнейший холистический потенциал, русская культура либо совсем отвергала, либо принимала «скрипя зубами» все то, что имело своим основанием разделение труда и дробило целостность существования. Все проблемы, связанные с модернизацией России, начиная с Петра и до наших дней, в своем основании имеют именно эту коллизию неприятия частичности. И именно поэтому только большевикам удалось явить миру «русское чудо», ибо они предложили русским такой проект развития, который сочетал в себе и развитие, и целостность. Когда же в 1991 году СССР рухнул — мы вновь оказались у «разбитого корыта», причем, как ни странно, отчасти виновной в этом событии оказалась все та же русская жажда целостности.

По поводу этой русской драмы, которая уже насчитывает как минимум целое тысячелетие, в научном журнале «Россия XXI век» в 2019 году была опубликована замечательная статья Юрия Вульфовича Бялого «Звезда или смерть русской интеллигенции». В этой статье Юрий Вульфович сначала разделяет понятия интеллигента и интеллектуала:

«Интеллектуал — продукт специфически западноевропейского развития, социально востребованный как массовое явление в новоевропейское время в условиях преимущественно эволюционного движения социально-государственных систем. Главной характеристикой этого времени оказывается уже давно реализованный цивилизационный выбор, уже несомненное стратегическое целеполагание в социальной сфере, основанное на идее гражданского общества, состоящего из эгоистичных и целеустремленных, рационально отстаивающих свои локальные интересы индивидов».

И далее:

«Таким образом, европейское Новое время — уже сделанная ставка на определенным образом понятую и, более того, религиозно освященную (протестантизмом) рассудочную эффективность, базирующуюся на глубоком разделении учреждений, институтов и типов труда. Интеллектуал — рациональный, аналитичный, профессиональный жрец этой эффективности в строго определенном (хотя иногда весьма просторном) храме, в своей четко очерченной сфере деятельности, и для него сущностно противоестественно всерьез внедряться в другие храмы и молиться иным богам. По-русски это — просто специалист умственного труда в определенной области (с позиций российской интеллигенции, как известно, «подобный флюсу»). И все».
Саломон Конинк. Старик-ученый. XVII век

Интеллектуал — это не Гамлет, а продукт разделения труда, который занимает в этом разделении свое место, не думая о целом, ибо такое думание только помешало бы его работе. А интеллигент — качественно иное явление. Бялый пишет:

«Интеллигент — явление совершенно иное. Представляется, что одним из главных родовых свойств сформированного русской и советской культурой типа личностного сознания является его холистичность — тяга к целостному мироощущению, стремление хотя бы мифологизированно «объять необъятное». И практически опробованное в политической истории России («Третий Рим» и доктрина «Православного Царства», коммунизм), и оставшееся в виде теорий и книжных социальных проектов («софийность» религиозной философии рубежа веков, «философия общего дела» Федорова, «тектология» Богданова, «евразийство» Трубецкого, Г. Вернадского и др., «народная монархия» Солоневича и т.д.), — любые социально-философские поиски русской цивилизации несут на себе печать всеохватного, всепроникающего, универсалистского холизма».

Говоря об интеллигентности, Бялый максимально расширяет это понятие и делает его не только прерогативой некоей прослойки, но широких слоев думающих и «бормочущих» русских людей, которые наиболее ярко проявляют «самость» и «особость» России:

«Будучи глубоко, реально, по сути народной (это касается и дворянско-разночинных дореволюционных корней, и «рабоче-крестьянской» послереволюционной генерации), интеллигенция является полномочным выразителем тех крайне противоречивых и сложных традиций, архетипов и социокультурных кодов, которые определяют историческую преемственность, самость и особость России».

Нужно ли говорить, что столь широкая интеллигентность в основном имела отнюдь не гамлетовское качество целостности, что приводило к соответствующим последствиям и отношениям с властью и государством? По этому поводу Бялый пишет:

«Главная беда даже не в том, что каждая из многочисленных интеллигентских групп и группок, отражая взгляд на целостность определенной почвы, т. е. части народа (взгляд партии), в силу холизма стремилась навязать свой взгляд целому, категорически не допуская даже частичной правоты оппонентов. Беда в том, что эти группы и группки в подавляющем большинстве случаев не были в состоянии распахать свою почву, не осваивали вполне и до конца собственное партийное смысловое поле, не достраивали свои концепции и идеологию либо до последних целей (до завершенной утопии), либо до технологий реализации (до инструментальной практопии), либо до того и другого вместе. Созданное почти всегда оказывалось наскоро слепленной и неполной схемой, эклектикой малосвязанных смысловых фрагментов, настойчиво претендующей на холизм — т. е. в значительной части смысловым шлаком».
Андрей Алексеев ИА Красная Весна
Юрий Бялый

Данная проблема в политической истории России решалась при помощи «шапки» метаидеологии (Москва — Третий Рим, коммунизм и т. д), которой «накрывали» всю эту многоликую бормочущую массу. При этом некомплементарные общей идеологии «смысловые шлаки» и их носителей власть часто репрессировала. Такая система держалась некоторое время — до тех пор, пока общая национальная идеология находилась на должном уровне нагрева — и потому большинство «бормотунов» все же готово было с ней мириться и ей служить. Однако по мере остывания национальной идеи постепенно приходило время для новой смысловой смуты, которую кратно усиливали интеллигентские недовольные бормотания, на которые, в свою очередь, власть начинала реагировать соответствующе. Бялый так описывает данный процесс:

«Таким образом развивался второй самоподдерживающийся процесс отчуждения и самоотчуждения большей части интеллигенции от власти: не имея отношения к деятельности по реализации своих представлений о целостности, интеллигенция снижала планку практических, жизненных требований к своим социальным моделям; не обнаруживая практического плана в интеллигентских утопиях, власть все более жестко отчуждалась от интеллигенции; ощущая отчуждающую или даже карающую десницу правящих элит, интеллигенция все решительнее самоотчуждалась от власти. В конце концов это взаимное отчуждение становилось стереотипом и в известной мере традицией интеллигентской оппозиционности власти».

А следом за этим процессом наступает кризис государственности, который либо приводит к обрушению безлюбого государства, что между прочим происходило в XX веке аж два раза, либо какая-то группа вовремя предъявляет новую метаидею или каким-то чудом умудряется накалить до нужного уровня старую, при помощи чего успевает подхватить падающую государственность. Бялый далее пишет:

«Однако в России, где власть непременно отождествлялась с государством, указанное явление неизбежно приводит к массовому переносу интеллигентской оппозиционности на государство, которое, всегда будучи, конечно же, весьма далеким от любого идеала, при таком подходе может быть легко и доказательно объявлено либо «нецелостностью», либо «неверной, неправедной целостностью.
Возникает и становится типичной парадоксальная ситуация: российская интеллигенция, всегда бывшая государственным классом, не имевшая вне государственной службы и государственности практически никаких осознанных корпоративных интересов (земство — частное и неоднозначное исключение); интеллигенция, мощно заряженная чисто ценностным сознанием, дистанцируется от власти и государства (как в принципе единственных инструментов возможного воплощения своих холистических ценностных систем) и ведет даже не антивластную (это как раз можно понять), но антигосударственную борьбу. То есть рубит сук, на котором сидит».
Илья Репин. Сходка (При свете лампы). 1883

Интеллигенция в самом широком смысле слова, будучи холистичной, а значит и державной, и имперской по определению, часто сама же и разрушает российскую государственность. Именно в этом состоит трагедия России и самой интеллигенции. В основе же этой трагедии лежит «прослоечный» характер сознания большинства российских интеллигентов. Они отнюдь не Гамлеты и не Пушкины и никак не научатся ими становиться — вот в чем проблема.

Но у этой проблемы есть еще одно отягчающее обстоятельство. Юрий Вульфович в своей статье называет интеллигенцию 60-х годов «полухолистичной». То есть мы еще плюс ко всему имеем процесс интеллигентского вырождения: постепенного отказа прежде всего верхнего, наиболее образованного интеллигентского слоя от холизма. Часть этого верхнего слоя после перестройки пошла в услужение к новым хозяевам жизни, то есть стала интеллектуалами и стала заниматься смыслами по принципу «чего изволите».

Павел Филонов. Композиция. Перерождение интеллигента. 1913

Однако низовая интеллигентность, хотя и была сильно потрепана в постперестроечные годы, не исчезла. Русское холистическое бормотание еще слышно. Собственно, это и есть главный ресурс России в XXI веке, если только, конечно, его удастся вывести на необходимый уровень, который позволит преодолеть извечную трагедию интеллигенции и российской государственности.

«На пороге новой эры императивного холизма Россия — один из последних смысловых ресурсов и шансов мира», — такими словами завершает свою статью Юрий Бялый. И в этом он совершенно прав, ибо нехолистичных способов жизни Россия просто не знает, а в ближайшем будущем можно будет жить либо холистично, либо никак…