Друг, Чехов и Халдей. Теплая городская скульптура Равиля Акмаева

Из окна мастерской известного в Донецке художника и скульптора Равиля Акмаева открывается классический пейзаж — набережная Кальмиуса, высотки, зелень и терриконы. Наверное, каждый донецкий художник хоть раз да положил этот греющий душу вид на холст, и в коллекции Акмаева тоже есть положенная «классическая» картина.

Однако для него гораздо важнее, что всего в паре домов спокойно смотрит на воду, засунув руки в карман длинного пальто, бронзовый Чехов его собственной работы.

Антон Павлович — одна из самых теперь известных достопримечательностей города, к нему тянутся люди. Барышни помоложе — посидеть на коленях, те, что постарше, солидно кушают мороженое на лавочке рядом, дети плетут писателю веночки из цветов по сезону и виснут на нем, а молодежь приспособила столик с сидящей на нем чайкой под распитие шампанского.

И это на самом деле здорово, поскольку при жизни писатель не был скучным сухарём, а очень любил и вино, и женщин, и веселую компанию.

В общем-то именно так он и определил место своего жительства в металле: связь Чехова с Акмаевым установилась самая непосредственная еще в годы юности будущего творца, а тогда — студента пединститута в Славянске. Сам он признается, что уже устал рассказывать эту историю. Но что поделаешь — рассказывает еще раз, как поселился на квартире у пожилой дамы по имени Надежда Абрамчикова, семья которой дружила с Антон Палычем, а её отец, уважаемый священник о. Александр, состоял с писателем в активной переписке.

«Чехов же был гуляка и пьяница, наш человек был. И вот он выезжал, например, в Святогорский монастырь на Пасху из своего Таганрога. И по всем здешним селам у него дружбаны жили, помещики. И он у каждого останавливался: выпьют все, что можно, постреляют, поохотятся, за девками погоняются, а потом он садится и едет дальше, — все больше воодушевляясь, рассказывает Акмаев. — И вот так он ехал неизвестно сколько по шляху этому. А в Славянске я еще застал домик напротив сельскохозяйственного техникума, на котором чугунная табличка была с текстом: в этом доме жил выдающийся писатель Антон Павлович Чехов. Только он там не жил, приезжал туда, номер снимал, ставил свой саквояж и ехал к Абрамчиковым».

С того времени осталось фото с юной Надеждой Александровной, элегантно опершейся на писательское плечо, письма, которые по недомыслию сгинули, и глубокий интерес к персоне классика, который, так получается, тоже свой, земляк, донецкий человек.

Родной чеховский Таганрог ведь сначала относился к Бахмутскому уезду Екатеринославской губернии, как и хутор Александровка — будущий Донецк. А потом оба отошли к Области Войска Донского.

Отсюда и родилось желание увековечить классика, горячо поддержанное и городскими властями, и частными энтузиастами. Подходящий образ имелся — со своих картин Равиль делал маленькие бронзовые статуэтки, и «Командировка» с дядькой в застегнутом до самого носа пальто и чайкой-попрошайкой сама попросилась в новую ипостась.

Понятное дело, что птица сыграла тут немаловажную роль, ведь и самый известный чеховский спектакль носит то же имя. Так что теперь спокойный и как бы уставший от суеты Чехов каждое утро встречает рассветы на набережной Кальмиуса, глядя примерно в сторону Таганрога.

«Я к нему каждый день хожу, глажу его. Никак с голубями договориться не могу, гадят, сволочи. Ну ничего… Меня это радует, что вокруг всегда какая-то суета, детям нравится. Значит, живой получился, настоящий. Прижился», — улыбается невидимой с балкона фигуре художник и вдруг строго смотрит из-под седых бровей: «Ты же «Каштанку» читал?»

Киваю и с ужасом думаю: а что, если бы не читал, и это был пароль для входа в апартаменты мастера? Ведь и про Чехова у него целая серия картин, веселых жизненных сюжетов — как и про Пушкина: в мастерской стоит готовая работа, на которой Александр Сергеевич милуется с симпатичной дамой, и такое сразу хочется забрать себе. Повесить на стену, чтобы смотреть и улыбаться.

Его, кстати, тоже был план увековечить в бронзе — в обнимку с развеселым Владимиром Высоцким, тут же, у ресторана «Ракушка». Но новое городское начальство пока не смогло понять, почему это «наше всё» из XIX века братается с бардом из века двадцатого, да еще и в Донецке, и зачем нужна фантазия, помноженная на хорошее настроение.

Хотя и здесь у фундаментально подходящего ко всему автора имеется вполне убедительное объяснение, оправдывающее такую дружбу двух любимых поэтов русского народа — даже и потому, что они неотделимы от нашей души и культуры.

А официальный бюст с кудрявой головой на бульваре Пушкина у Донецкого оперного театра таких эмоций, как было описано выше, не вызывает.

В общем, с Чеховым был второй удачный опыт Равиля, который изначально скульптурой, тем более городской, не занимался, а ещё в 90-е был одним из самых популярных и продаваемых мастеров кисти. Есть в его работах какое-то особое очарование и герои — с настроением, «шкодные», как сказала бы моя мама. И вот один из таких героев шагнул с полотна на городской асфальт, положив начало совершенно новому стилю.

«Друг» — на самом деле любимейшая фигура дончан. В таком же, чеховского фасона пальто дяденька выгуливает таксу в непогоду и прикрывает собаку от дождя большим зонтом.

Картина эта старая, еще 1996 года.

Но в какой-то промозглый день подвернулся под руку скульптурный пластилин — и так появилось чистое воплощенное добро, которого остро не хватало Донецку, в своё время заставленному нелепыми, сплошь и рядом прижизненными памятниками местным знаменитостям — Сергею Бубке, Иосифу Кобзону, Анатолию Соловьяненко, — а также знаменитым вещам. Вроде пугающе чужой в этом пейзаже копии московской Царь-пушки, ощерившейся черным жерлом на универмаг «Белый лебедь».

Причем появилось натурально вопреки злу: готовую скульптуру пришлось везти летом 2014 года уже через блокпосты, когда в Славянске уже вовсю шли бои. Наверное, все прошло благополучно потому, что вот такой уютной, вписанной в ткань города и местным, извините на слове, «вайбом» скульптуры как-то всегда не хватало, а в чёрном четырнадцатом году — особенно.

Акмаев в этом вопросе стал первопроходцем, причем уникального склада: из местного бюджета на эти проекты никогда не тратилось ни копейки, а идея сначала воплощалась в бронзе в миниатюре и лишь потом представлялась на суд общественности. От нее только требовалось сказать «да» — все остальное находилось кому исполнить.

По такой же схеме появился и третий бронзовый герой — классик военного репортажного фото мирового масштаба Евгений Халдей, родившийся в дореволюционной Юзовке и окончивший здесь начальную еврейскую школу, хедер. Его фото с поднятием флага над Рейхстагом является классическим — все его знают. А Халдея — мало кто.

«Я тоже не знал, что у нас такой выдающийся человек здесь родился. Лучше фотографий о войне нет, как у него, работы мощнейшие есть. Ему лично Сталин разрешил присутствовать на Потсдамской конференции, Нюрнбергский процесс он снимал, и ему знаменитейший фотокор американский подарил шикарный фотоаппарат, вот такой агрегат целый, — Акмаев показывает руками размер агрегата. — А так он все время с «Лейкой» ходил, как «Смена» наша, всю войну с ней прошел».

В общем, совершив краеведческое открытие, художник тут же перевел его в практическую плоскость увековечения.

Причем идей было несколько, с военкором конкурировала беременная барышня на прогулке, отличная пропагандистская идея повышения рождаемости, украшение любого города страны. Но поскольку финансировали проект суровые мужчины, выбор пал на Халдея — с условием, чтобы непременно к 9 мая.

Отливали его мастера кузнечного цеха Донецкого металлургического завода, дело это получилось небыстрое, но всё удалось, и весной 2021 года классик фотографии и рыцарь ордена искусств и литературы занял своё законное место в сквере Студгородка: пока это единственный его памятник. «В Москве такого нет», — особо уточняет Акмаев, хотя в столице гений камеры прожил изрядную часть жизни и там же похоронен.

Вокруг этой скульптуры ажиотажа нет, и настроение у неё совсем другое. Хотя Халдей не суровый, да и в жизни был улыбчивым, жизнерадостным человеком, а в 1945 году ему было всего-то 28 лет. Тем не менее городу нужно и такое, и нет никого, кто бы это убедительно мог опровергнуть.

А еще городу нужен памятник погибшим детям. Не казенный, пафосный, черно-гранитный, а вот такой же теплый, который можно потрогать руками и отдать через них немного тепла. Так считает художник, не желающий ставить его там, где «дают денег», и мы в этом с ним согласны. Место ему только в Донецке — и оно, по обыкновению, уже присмотрено.

Есть и прототип в бронзе: нескладная девчонка с игрушкой в руках и сквозным отверстием на месте сердца. В ней нет портретного сходства ни с одной на самом деле жившей девчонкой, но в этой абстрактности образа все они слиты воедино.

Даже эта маленькая фигурка цепляет за живое.

«Когда женщины видят эту скульптуру — они сразу начинают плакать. Ведь я всегда вещи свои, даже перед тем, как везти на выставку, показываю всем друзьям, не художникам. Потому что художники начинают искать всякие специфические моменты, а вот люди, для которых и делаешь это все, видят главное», — делится Акмаев и сетует, что пока проект не срастается. Да и места, где можно сделать литьё, больше нет — надо ехать в Ростов.

А время уходит, страшно не успеть. Ведь долгожданный мир уже где-то близко, и хочется, чтобы настрадавшийся за долгие десять лет войны Донецк снова жил, дышал полной грудью, становился краше и удобнее. Именно этого ждут «Джазмен», который должен был приветствовать новые фестивали джаза в дворце спорта «Юность», и «Моцарт», которому место у филармонии, и Высоцкий с Пушкиным, и беременная дамочка, и даже отец-основатель Джон Юз, которого Акмаев тоже никак не мог обойти стороной.

Но прежде всех, конечно, та нескладная девочка — как память о том, что пришлось пережить обычным людям, не оставившим свой город — как и старый художник, глядящий из окна на Кальмиус.

При поддержке Института развития интернета (АНО «ИРИ»)