Как цензоры помогли сформировать классическую культуру

***

Роберт Дарнтон. Цензоры за работой. Как государство формирует литературу. М: Новое литературное обозрение, 2022

Бюрократическое государство много сделало для прогресса: объединило разрозненное общество в нацию, ввело эффективную монетарную и финансовую политику, запустило крупные инфраструктурные и экономические проекты, организовало финансовую и культурную сферы. Негативной стороной этих процессов стал обезличенный контроль «системы» над людьми, в частности, распространение цензуры. Интеллектуалы веками жаловались на удушение цензорами общественного духа, здоровой критики, автономии человека и потому его морали. «Ум и добрая воля общества признаются неспособными даже на самые простые вещи, зато по отношению к чиновникам даже невозможное признаётся возможным», — писал Маркс.

Реальность оказывалась сложнее этого риторического противопоставления глупой, деспотичной бюрократии и свободного благого порыва художника. Традиционные общества имели свои механизмы подавления новых идей (хотя та же искореняющая ересь Церковь часто предстаёт прообразом бюрократизма). Рынок также диктует свои условия, и многие рукописи оказываются отвергнуты редакторами из соображений политкорректности, спроса, либо личных связей (марксисты и постмодернисты составили крайнюю картину подобной капиталистической «тотальности»). С другой стороны, государство редко достигало монолитности: как показал Говард Беккер, даже самые суровые законы (пожалуй, они-то в первую очередь) уравновешивались неформальными правилами, персональными взаимоотношениями, частными убеждениями чиновников, борьбой между институтами. Наконец, власти обычно старались балансировать принуждение с добровольной поддержкой, прибегая к методу кнута и пряника. Важнее, что сами цензоры редко воспринимали свою работу как репрессивную — скорее стремились пестовать «разумное, доброе, вечное», странно сочетая нравственные порывы с карьеризмом. В конечном итоге духовную жизнь нельзя просто отделить от национального или иного крупного строительства, а также обеспечения безопасности. Различались подходы к этой проблеме; некоторые, конечно, доходили до абсурда.

Взгляд на противоречия цензуры изнутри государственной системы предлагает историк печати и книжной культуры из США Роберт Дарнтон в книге «Цензоры за работой. Как государство формирует литературу». Автор пытается понять логику работы цензоров на примере разных стран и эпох: Франции XVIII века, колониальной Индии, ГДР. В каждом случае мы встречаемся с разной степенью бюрократизации, различным отношением к печатному и устному слову, специфическими подходами и процедурами. Тем не менее везде духовная жизнь воспринималась как важная часть системы со всеми её противоречиями: между «республикой писем» и привилегиями элиты во Франции, либеральным «бременем белых» и империализмом в британской Индии, пролетарскими свободами и планированием в ГДР.

Бросается в глаза, что реальные цензоры были крайне далеки от образа глупых чиновников, подавляющих любую неудобную мысль. Во Франции редактурой занимались интеллектуалы и учёные, нередко сами бывшие писателями или публицистами; в Индии важной частью системы стали интеллигенты, знавшие множество древних языков, чуткие к стилю и религиозным отсылкам; в ГДР чиновники демонстрировали прекрасное знание мировой литературы, привлекали знакомых профессиональных рецензентов (например, отправляли детективы полицейским экспертам, уточняющим описания сбора улик или вскрытия). Большие усилия оказывались брошены на изучение реакции граждан на те или иные произведения, настроения в разных слоях и группах — хотя не вся информация была доступна цензорам.

За исключением Индии, в которой госслужащие скорее наблюдали за книгоизданием со стороны (выказывая в примечаниях горделивое безразличие, смешанное с презрением; кроме особо выдающихся европеизированных авторов), цензура налаживала плотный контакт с авторами, особенно в Германии, где конечная книга становилась результатом долгой коллективной работы. Удивительно, но в ГДР, с её крупной бюрократической структурой, доходящей до ЦК партии, особо активно велись внутренние дискуссии вокруг «проблемных» книг: низшие уровни нередко опротестовывали решения высших.

Хотя систему не стоит идеализировать (в ней прибегали к манипуляциям и репрессиям, особенно в 1950-е годы), всеми участниками она воспринималось именно как система: компромиссы казались «естественной» частью издания книги (обратной стороной, конечно, выступала самоцензура). Принципы свободы не были пустой фикцией. Цензоры разных уровней, будучи образованными и нередко искренне верящими в социализм людьми (даже после падения стены), создали сложную сеть неформальных связей и обходных манёвров (на которые начальство закрывало глаза), помогавшую издавать неудобные книги, при этом отражая нападки конкурирующих или консервативных чиновников. Этому способствовала и необходимость поддерживать образ страны без цензуры в глазах Запада, постоянно цепляющегося за открытые конфликты. Например, здесь помогало распределение ответственности по сети рецензентов и уровням бюрократии. Обычной практикой были и тонкие филологические изыскания: хотя высшее руководство, вопреки устоявшемуся мифу, при желании докапывалось до истинного посыла. Для сравнения: в Индии автор фиксирует ещё более развитые баталии вокруг трактовки символизма текстов и религиозных отсылок — Британия пыталась поддерживать имидж законного государства, чем пользовались местные адвокаты. Менее очевидной подоплёкой выступала политическая борьба в метрополии: оппозиция использовала дошедшие до неё сообщения о «беззаконии» в колониях для нападок на правящую партию. Однако суды решительно отметали аргументы защиты, везде видя признаки неповиновения (чему способствовала обширная информация о реальной реакции индийцев на книгу или постановку). К 1910 году, с подъёмом национализма и идей самоуправления, законодательство ещё более ужесточилось, сводя усилия адвокатов на нет.

Везде присутствовали запрещённые слова, заменявшиеся ами — будь то «Стена» в Берлине или упоминание конкретных элитариев во Франции. В то же время неприкр, то радикальные произведения изначально полагались на серые каналы, вроде издания за рубежом или самиздата. В Индии чёрный ранок остался неразвит, поскольку цензура проводилась постфактум — хотя в условиях безграмотности большинства населения своеобразным аналогом выступали живые представления и песни, дополнявшиеся революционными призывами при соответствующей аудитории. В ГДР 1980-х годов особо авторитетные авторы настаивали на обозначении изъятых цензурой кусков многоточиями, впоследствии дополнявшимися недостающими страницами из западных изданий, контрабандой доставленных в Восточную Германию и перепечатанных самиздатом. Французские цензоры особо умело освоили разные формы издания книг, позволявшие выводить их из-под надзора короля.

Представление о повышении качества вследствие цензуры также не лишено оснований. Французская система подразумевала выдачу королевской привилегии лучшим книгам, причём, по уверению Дарнтона, эстетика и научная корректность играли в этом первичную роль. На языке концентрировались и британские цензоры, по крайней мере ко второй половине XIX века, когда в бюрократию вошли местные интеллектуалы. В ГДР и вовсе литература издавалась в соответствии с планом, и цензура подразумевала плотную работу с авторами, вплоть до воспитания молодого поколения писателей (впрочем, официальные проекты не дали результатов, особенно в атмосфере бунтарства 1980-х). Опять же обратной стороной этого являлось повышенное внимание к форме произведения: в Германии боролись с пессимизмом и индивидуализмом, в Индии — с эротической и мистической направленностью (противостоящей западной рациональности), во Франции — с аллегориями и порнографией. Впрочем, возвышенные представления цензоров о развитии высокого стиля всюду разбивались о массу низкопробной, бульварной литературы, пользующейся популярностью (и не только у низов). Немецкие планы оставались заполнены развлекательным чтивом, не представлявшим никакой опасности, но несколько омрачающим образ «самой читающей нации» (что особенно удивительно на фоне постоянного дефицита бумаги).

Противоречия систем проявлялись также в репрессивных практиках. Французские полицейские на удивление тщательно подходили к сбору улик, британские — к судебным процедурам, немецкие — к сохранению лояльности авторов. Цензоры ГДР большую часть истории предпочитали манипулировать привилегиями вроде доступа к заграничным поездкам, доходным должностям или потребительским товарам. Даже в особо скандальных случаях самых талантливых писателей старались подкупить, большинство — перевести на нелитературные занятия, и лишь самых агрессивных подавить. По иронии, распространённым методом последнего было не пускать авторов обратно в ГДР из заграничных поездок. Дарнтон упоминает, что некоторых мигрантов заставали врасплох ограничения капиталистических редакторов, хотя отсутствие атмосферы централизованного контроля всё равно воспринималось с большим облегчением. Можно сказать, что в большинстве случаев всё это сводилось к формальностям, но они придавали системе гибкость и создавали «серые», неформальные зоны, играющие на официальных правилах.

В конечном счёте цензура как особый феномен для автора сводится к государственному контролю, стремящемуся к вездесущности. Но идеи книги можно развернуть и в противоположном направлении: при неолиберализме недостаток формального контроля государства компенсируется неформальным (экономическим) контролем со стороны олигополий, также поддерживаемым системой личных отношений, коррупции, классовых интересов. Стоит вспомнить историю Koch Industries у Кристофера Леонарда — бизнес-империя строилась по лекалам авторитарной структуры с культом вождя-визионера, а затем перенесла эти принципы в медиа и политику. Сосредоточение крупных СМИ, телеканалов и интернет-порталов в руках небольшого числа собственников поднимает схожие с книгой проблемы. Да, серые зоны остаются, как и «самиздат», однако сам факт бурных обсуждений цензуры (например, в повестке борьбы с дискриминацией меньшинств, усилиями интернет-площадок насаждаемой и в обширной среде «независимых» блогеров) свидетельствует в пользу аналогии.

Дарнтон отмечает, что для современных западных обществ не характерен столь близкий контакт редакторов и писателей, какой был во Франции или в ГДР. И это также имеет обратную сторону — например, разочаровывающие попытки блогеров оспорить решения, выносимые грубыми алгоритмами соцсетей или видеохостингов. Это не значит, что старые системы цензуры были «лучше»; они, как подчёркивает автор, остаются продуктами своего времени и обстоятельств. Специфика исследования не позволяет адекватно оценить масштаб прямых репрессий, а также самоцензуры. Если и делать здесь какие-то определённые выводы, то они должны касаться необходимости гибкости системы, её интеллектуального потенциала, ценностей, а также более общей проблемы народного участия и контроля (частные корпорации в этом плане не менее проблематичны, чем тотальные государства). Духовная жизнь является частью общества и потому страдает от противоречий его устройства. Не ясно, можно ли в принципе их искоренить, однако с ними следует работать. И понять неоднозначную логику функционирования системы — важный шаг к этому.