Есть ли будущее у коллективизма во времена торжества индивидуализма?

Считается, что в русской культуре заложена особая тяга к коллективизму, общинности, соборности, в то время как европейцы издавна борются за освобождение индивида от внешних пут. Интеллигенты XIX века, даже западники вроде Герцена, видели в отсталости России шанс свернуть с капиталистического пути отчуждения человека и создать более гармоничное общество, чем «войну всех против всех» за личный комфорт. Светлана Бойм в исследовании, посвящённом быту, отмечает, что само понятие «частной жизни» в России приживалось с трудом: его не было в словаре Даря, и даже ходившее при Петре I слово «приватность» быстро исчезло.

С развалом СССР от особого русского пути мало что осталось (да и уникальность советского опыта ретроспективно ставится под сомнение), и совершенно не ясно, что можно противопоставить экспансии глобально-западной культуры и товарно-рыночных ценностей. Призыв поддержать отечественного производителя гораздо ближе к мировоззрению Соединённых Штатов, чем к крестьянской общинности. Некоторые ищут потенциал солидарности в православии, но нынешнее религиозное возрождение не то, что прежде. В моде индивидуальная вера, нередко крайне эклектичная и не признающая авторитетов. Так что же, коллективизм остался во временах аграрной экономики и первых крупных промышленных фабрик? Европеизация и обуржуазивание всё-таки разрушили наши соборные культурные коды?

Бойм, отдавая должное российским особенностям, всё же напоминает: «проникновение» Запада случилось не вчера; скорее мы всегда были частью его традиций. Славянофилы переиначивали Гердера и Шеллинга, иногда называемый первым оригинальным русским мыслителем Белинский начинал с фанатичного следования Гегелю. Прогрессивное буржуазное общество жило по законам comme il faut (комильфо), включающим заботу о педикюре и идеальное знание французского. Сегодняшние либералы доходят до того, что всю российскую уникальность сводят к типичным тенденциям усреднённой европейской страны, обладающей соответствующим (отстающим от «первого мира») уровнем ВВП на душу населения, соотношением экономических секторов и т.п. Не впадая в крайности, можно утверждать: западня традиция, альтернативной ветвью которой мы являемся (или, по возможности, хотим быть), не монолитно-индивидуалистична. Внимательное рассмотрение истории, современной мысли и практики откроет немало развилок, ведущих к различным видам коллективного бытия.

Николь Лоро, исследуя демократию в Древней Греции, описывает очень понятые нам противоречия соборности. Народ составляет мистическое единство, освящённое общим мифическим происхождением и поддерживаемое повторяющими праздниками, ритуалами, риторическими формулами. Верным считается лишь решение, принятое единогласно. Конфликты осмысляются как напряжение между двумя одинаковыми, взаимозаменяемыми половинами (третьей стороны, а уж тем более индивидуальной позиции, не допускается, иногда даже законодательно); победившее большинство принимается как необходимое зло, но облагается чувством вины и необходимостью «компенсировать» проигрыш других. Если кого-то нужно сделать козлом отпущения, то объявляется, что он — внешняя сила, шпион, проникший в единое тело полиса, и т.д. Угрожает единству фактическое социальное расслоение, при котором высшие слои вступают в «классовые» заговоры с властями других городов и порабощают сограждан ради выгоды. В миниатюре аналогичные сюжеты разыгрываются в современных коммунах, которым удаётся наладить хозяйство и производить излишек.

Русских обвиняют в подчинении личности коллективу. Помимо того, что наша философия обычно искала баланс индивидуальности и кооперации, именно западные великие идеологи и поэты превозносили «растворение личности в единстве». Таков рай в «Божественной комедии» Данте, где человек полностью теряет себя в излучаемом Богом свете (идея не слишком христианская, учитывая обещание воскресения во плоти). Реформация, на первый взгляд усиливающая индивида перед лицом Церкви, на деле принизила индивидуальное существование и свободу воли: судьбы и наказания предрешены заранее, усилия в этой жизни служат лишь способом понять, что уготовил тебе отдалённый от мира Бог. Неудивительно, что протестанты просто сменили стремящийся к тотальности церковный институт на его светский аналог — государство. Историк Паоло Проди считает, что этот шаг позволил государству объединить в своих руках власть над материальным существованием (правом) и власть над совестью: угроза морали стала угрозой общественному порядку, и наоборот.

В этом плане показателен Гегель, расписывающий нацию как единое тело (впрочем, он в этом не оригинален). Западная философия вообще одержима поисками высшего Единства, и даже радикально левые мыслители долгое время скорее разоблачали фиктивность реальных «сборок», скрывающих внутренние противоречия, чем требовали всеобщей независимости и анархизма. Если Александр Богданов создавал тектологию как теорию универсальной целостности, то её перетекание в западную теорию систем нисколько не удивительно: проблема того, как всё в мире взаимосвязано и задаёт (или должно задавать) высшую гармонию, активно поднимается в Европе и США, хотя и в более сложных научных формах, чем у немецких классиков.

Сложностность, открытые системы, Объектно-ориентированная онтология, диалектический материализм, сборки — все эти подходы пытаются переопределить старую проблему части и целого, показав, что индивидуальность и коллективность всегда находятся в сложном взаимодействии, и победа одной из крайностей приводит к смерти. Если попытаться выделить здесь общее ядро, то получится следующее. Индивид — открытая система, постоянно определяющая себя через внешние связи с системами верхнего (окружающая среда) и низшего (подчинённые элементы, типа клеток тела) порядка. Система культивирует одни связи и отвергает другие в соответствии с внутренней логикой, что нередко представляется как наличие у неё собственного «языка». Внешнее воздействие будет работать в той мере, в какой оно «понятно» системе. Однако, в духе Маркса, деятельность системы в изменчивом и неопределённом мире неизбежно меняет и её саму, и мир вокруг. В коллективизме мы видим разные соотношения и взаимодействия между языками/интересами индивидов-подсистем и потенциально разрушительным или редуцирующим давлением надсистемы, обладающей своим языком.

Иными словами, целое всегда больше частей, а части — больше целого. Практический вывод, вытекающий из этого, — всякая сборка динамична и потенциально конфликтна; вместо создания идей статичного идеального общества нужно осваивать навыки управления, проектировать коммуникации, методы мониторинга и обратной связи. Коллектив будущего не может не быть высокотехнологичным (не в плане IT, а в плане организации). Одни мыслители, вроде упомянутого Проди, потому подчёркивают важность борьбы для коллективов и общественных систем: абсолютная победа одного «монополиста», «мнимой всеобщности» (по Ильенкову) быстро обрушит динамичный баланс. Другие на этой почве предлагают новую утопию — преодоление «хаотичной» борьбы общественных сил, нестабильной, негарантированной, чреватой перекосами в ту или другую сторону. Авангард должен создать «отмирающее государство», обеспечивающее максимальную интенсивность борьбы интересов при минимальных потерях для сторон. Странным образом круг замыкается: древнегреческая демократия также пыталась смягчить негативные стороны расколов, ограничить победителя и обеспечить воспроизводство проигравшего. Либо, в более грубом случае, насильно «перетасовать» всех участников и создать новые объединения (в этом плане интересно воскрешение механизма жребия в политике у Давида Ван Рейбрука или некоторых идеологов безусловного базового дохода). Однако теперь большинство не должно испытывать вину за «неправильное» решение; абсолютные категории вообще растворяются. Победители — всего лишь этап, очередной шаг в неидеальном процессе, который в любой момент способен пойти не по плану.

Больной темой здесь выступает популярное утверждение критиков модернизма и «больших нарративов»: всякая коллективность строится на власти. Например, как доказывал Бенедикт Андерсон, «воображаемое сообщество» национализма возникает вокруг реальной государственной структуры (или чего-то ей альтернативного, как было в национально-освободительных движениях). Радикальные анархисты и неолибералы, каждые немного по-своему, на этом основании отрицают крупные объединения. Их умеренные коллеги (Амедео Бертоло и Ханна Арендт, среди прочих) настаивают на разделении видов власти, противопоставлении насильственного господства и разумного согласия с авторитетом. В конечном счёте мыслители приходят к требованию более прямой демократии, будь то просто увеличенное участие граждан в работе министерств, или федерация Советов, или агрегирование предпочтений свободным рынком как замена политики. Ясно, что всякий коллективистский проект потребует постоянной работы над реальными низовыми структурами, поддержание жизни в которых — отдельное искусство, развиваемое в community organizing и других схожих дисциплинах.

Итого, коллективизм — не вымирающий зверь, завязанный на туманный уникальный русский путь. Он остаётся важной частью общей западной традиции, и именно поэтому советский проект не остался местной экзотикой, а оказал колоссальное внимание на весь цивилизованный мир. Да, социологи, антропологи и другие учёные сильно усложнили теорию, пытаясь разобраться с диалектикой индивида и коллектива, то есть с их неустанно развивающимся единством и борьбой. Но цель здесь не в стирании противоречий, а в создании базы для реванша «больших проектов» — на этот раз более стабильных и менее разочаровывающих. Капиталистический мир чувствует, что заходит в какой-то тупик, и на самом деле ожидает успешного прорывного опыта: множество страниц написано про весьма скромные по результатам движения Indignados, самоуправляющиеся этнические сообщества или китайские полугосударственные потребительские организации.

Мы можем говорить про победу индивидуализма в том смысле, что альтернативный коллективизм (всё-таки мы живём в атмосфере корпоративных идеологий, национализма и много чего ещё объединяющего) перестал быть дешёвой забавой. После разочарования в коммунизме люди не хотят общих разговоров — к чему тратиться на смену одной бюрократии другой? В ответ на это «индивидуалистический» век на деле создал богатый инструментарий создания живых общностей. Иронично, что мало кто из сторонников коллективизма озаботился задачей собрать эти инструменты воедино, освоить и перевести в реальные, пусть даже мелкие, проекты. Впрочем, сегодня это возможно, как никогда.