Нестабильность государства и общества – беда или шанс?
***
Эдгар Морен. О сложностности. М: Институт общегуманитарных исследований, 2021
От времён Просвещения нам досталась привычка рассматривать мир как нечто стабильное и последовательное. Всё, от организма до государства, работает как часы — если только на него не нападут извне вирусы, дураки или враждебные страны. Потому до сих пор превозносится ценность порядка, иерархии, народного (межклассового) единения, закрытости, автаркии.
Но что делать со свободой и развитием? Являются ли они следствием случайного внешнего вмешательства — божественного духа или среды? Или это важная, сущностная часть человека и общества? Немало мыслителей, учёных и политиков отвечали на такие вопросы радикально: свобода является иллюзией, причём иллюзией, вредной для стабильности. Порой утопию от антиутопии отделял лишь шаг.
Несмотря на то, что в повседневной жизни стабильность является скорее мысленным идеалом, к которому можно лишь стремиться (неслучайно это важный аргумент при приёме на работу), для интеллектуалов признать за нестабильностью фундаментальное значение оказалось не менее сложно, чем для богословов признать самостоятельность зла (которое трактовалось как отсутствие добра или вовсе скрытое благо). Гегель предположил, что человек мыслит противоречиями (например, из-за незнания или невозможности удержать в голове целое); более того, противоречие — двигатель развития идей. Впрочем, философ оговаривал, что это движение конечно, и в итоге мировой разум достигнет, «достроит» такую всеохватывающую целостность, в которой все противоречия будут сняты (по сути, окажутся иллюзиями). На земле эта идеальная целостность воплощалась в чём-то типа прусской монархии. Маркс отбросил компромиссы и заявил, что противоречие находится в самой материи, в реальном мире, и лишь потому попадает в наше мышление. И, похоже, только сегодня мы можем оценить по достоинству эту фундаментальную догадку.
Французский философ Эдгар Морен в книге «О сложностности» выступает с требованием создания новой логики, отвечающей накопившимся открытиям и проблемам естественных, гуманитарных и общественных наук. Идеи автора нашли немалый отклик в франко‑ и испаноязычном мире после Второй мировой войны, в особенности в рамках трансдисциплинарного подхода, теории систем и педагогике.
Можно сказать, что Морен вместо порядка и структуры ставит в центр физического мира открытость и субъектность. Хотя научное мышление обычно рассматривало объекты как закрытые, изолированные системы, в реальности мы имеем дело с открытыми системами. Взаимодействие со «средой» является для них не случайностью, а как бы центральным структурным элементом. Морен подчёркивает различие между искусственными машинами и живыми организмами: первые имеют надёжные части, но хрупкое целое (при сбое в одной детали вся машина останавливается и требует вмешательства — ремонта); вторые сохраняют целостность, несмотря на постоянное изменение частей (клетки в организме полностью обновляются, но человек остаётся).
Иными словами, естественные системы включают в себя неопределённость; их стабильность, как и развитие, держится на постоянном обновлении, изменении, адаптации. Беспорядок и порядок образуют противоречивое (а потому динамичное, даже свободное) единство. Увеличение автономии означает не закрытие от внешних воздействий, а более сложные и интенсивные связи со средой.
Собственно, Морен указывает на необходимость разработки теории организации и самоорганизации. Открытая система (субъект) собирает себя через взаимодействие с миром, а конкретно через повторяющийся цикл обратной связи: среда производит субъект, а субъект производит среду. Общество создаёт человека; но чем больше индивид осваивает культуру, налаживает знакомства, обретает знания — тем более сильным и способным к действию (субъектным) он становится; тем легче ему увидеть альтернативы или возможности в ситуации выбора, тем успешнее он может ими воспользоваться. В итоге человек изменяет породившее его общество.
В этом процессе, который автор связывает с вычислением (и лишь на более высоком уровне развития — с мышлением, фантазией или стратегией), проявляется некий индивидуальный центр: даже бактерия различает «внутреннее» (относящееся к ней как к «автономной» системе) и внешнее в общем потоке веществ и взаимодействий. Характерно, что границы у этого различения всегда нечёткие — так, наш иммунитет может «принят за своего» вирус или неожиданно начать отвергать нужные организму вещества. Но основной вопрос в том, можно ли выделить какие-то общие принципы процесса организации таких нечётких, но имеющих явную «индивидуальность» систем — не только в физическом, но и в социальном или символическом мире? Морен ограничивается лишь самыми общими чертами, во многом оставляя вопрос открытым.
Автор представляет мир как множество (вероятно, бесконечное) вложенных друг в друга или иным способом связанных открытых систем. Конечно, такой расклад нестабилен; напряжение между частями и целым, между внутренним и необходимым (но чужеродным) внешним может порождать конфликты и расколы. Морен особо подчёркивает, что, хотя целое больше своих частей (система приобретает новые качества), но, как правило, оно одновременно и меньше своих частей: система, объединяя элементы, в чём-то их ограничивает. Иное объединение элементов может раскрыть иные их качества. Иллюстрацией здесь может служить излишне зарегулированное предприятие или общество, когда эффективная работа осуществляется за счёт игнорирования указаний начальства и через неформальные связи.
Неприятным следствием данной картины является то, что, даже если в мире нет чистой случайности (хаоса), то сама бесконечность надсистем и подсистем не позволяет нам просчитать всю работу даже одной системы. В ней обязательно будет отражена какая-то часть среды, о которой мы ничего не знаем. Более того, в этой сети взаимодействий участвует и сам исследователь/наблюдатель — хотя бы осмысливая увиденное в терминах собственной культуры (или научной парадигмы). Проще говоря, Морен констатирует ситуацию фундаментальной недоопределённости.
В частности, поэтому он предлагает думать не в терминах «программ» (чётких алгоритмов; хотя они тоже нужны), а с позиции стратегии — ценностей и «мотивирующих идей», задающих направление, но требующих постоянной корректировки тактики в связи с изменчивой ситуацией. К сожалению, «гарантированное будущее», оправдывавшее крупные политические и идеологические проекты прошлого, теперь невозможно. Морен явно выступает за широкую демократизацию политики и управления, но не спешит безоговорочно принимать свободный рынок — автор критикует излишнюю «экономизацию» общественной жизни и целей развития.
Ясно и то, почему книга требует преодоления дисциплинарного разделения науки. Впрочем, использование Мореном термина «трансдисциплинарность» отсылает скорее к бюрократической организации науки и неприятию нового знания, угрожающего укоренённому в академической иерархии взгляду на мир. Книга призывает к рефлексии и критическому рассмотрению самой организации научного знания, вроде того, чем позднее занимались Стив Фуллер или Бруно Латур.
В целом предприятие автора выглядит как попытка раскрытия марксисткой материалистической диалектики в новых терминах (скорее технических, чем философских). Морен был связан с коммунистическим движением и временами ссылается на Гегеля или не «упрощённый» марксизм (впрочем, явно стесняясь этих корней и избегая ассоциаций с советским проектом). Подобно Марксу, автор уделяет много внимания новейшим концепциям из области различных наук. Он не сводит организацию общества или культуры к биологической организации, но пытается увидеть здесь развитие некоего базового принципа, укоренённого в материи и потому проявляющегося как в передовых проблемах физики, так и в биологических описаниях.
Поскольку диалектику Маркса слишком легко сводили к детерминизму, особенно в контексте политических заявлений философа о грядущей победе пролетариата, Морен особый акцент делает на открытости систем и наличии в них пространства свободы и неопределённости. Принцип освобождающего труда, «непреднамеренно» преобразующего окружающего среду и самого человека, расширяется в книге до более общего понятия «вычисления», обеспечивающего жизнь и развитие даже нечеловеческих систем. У людей вычисление как бы просто выходит на новый уровень (переход количества в качество?), связанный с разумом и фантазией. Развитая культура и язык позволяют нам находить и мысленно вставать на иные, весьма отдалённые от личного опыта, точки зрения — то есть смотреть на самих себя со стороны, проводить «самообъективацию» и «саморефлексию».
В итоге Морен пытается распространить принципы организации (и планирования действий этой организации) дальше, на политику, государство и общество. Но, опять же, вместо момента «исторических сил», толкающих куда-то общество и открывающих новые эпохи, автор концентрируется на свободе воли и творчестве: вместо того, чтобы искать новый пролетариат, Морен предлагает устранить препятствия на пути «живого творчества масс». Поскольку автор занимается методом, а не критикой конкретной капиталистической реальности, остаётся неясным, насколько эти два пути расходятся.
В конечном счёте метод Морена всё равно возвращает нас к необходимости изучения конкретных систем, а не надежде «доминировать в мире систем с помощью Системы Идей». Если Маркс занялся описанием крупной системы — капитализма, то автор занимался раскрытием локальных (хотя и имеющих общее значение) случаев, вроде коммуны во Франции или механизма распространения слухов в отдельном городе. Эта работа чем-то напоминает педагогику Паулу Фрейре — но последний стремился к конкретной цели, созданию системы советов как опоры для социалистов (социалисты, похоже, оказались слабым звеном). Морен же, декларирующий необходимость «мотивирующих идей» и стратегий, после разрыва с коммунистами явно упустил такие конкретные цели. В результате его метод несколько повисает в воздухе и ожидает нового поколения интеллектуалов, наконец реализующих догадки мыслителей конца ХХ века.
И всё же книги Морена дают толковое изложение и раскрытие основных диалектических догадок — возможно, более удобоваримое для поколений, далёких от гегелевского языка и скептически относящихся к Марксу. В конце концов, самой марксисткой традиции потребовалось немало времени и самокритики, чтобы вынести из материалистической диалектики нечто большее, чем предсказание автоматической победы пролетариев и СССР.