«Иван Денисович» Глеба Панфилова: странная игра на чужом поле

Для чего создаются экранизации старых, всем известных книг? Либо для того, чтобы по-новому раскрыть и актуализировать их содержание, либо потому, что не хватает собственных идей для творчества, а классика — в кавычках или без — вариант беспроигрышный. Похоже, ветеран отечественного кинематографа Глеб Панфилов нашел и третий резон для создания экранизации — устроить скрытую дискуссию с давно покойным автором. Если изначально мотив был иной, то очень трудно объяснить все странности получившейся картины.

Вопросы возникают с самого начала, с очень длинных и подробных военных сцен, которых в рассказе Солженицына нет. Автор о долагерном прошлом Ивана Денисовича Шухова рассказывает скупо — попал в окружение рядовым солдатиком в 41-м, отчаянно голодал, угодил в плен, бежал с еще четырьмя товарищами по несчастью, из которых выжил только один (причем тех, кто не выжил, подстрелили свои), двое «счастливчиков» были приняты за шпионов и посажены. Всё. В фильме главный герой — командир противотанкового орудия. Панфилов долго и обстоятельно показывает, как Шухов получает на заводе в Москве новую пушку, как совершенно случайно оказывается на историческом параде 7 ноября 41-го (причем про праздник Шухов ухитрился «забыть», о чем то ли с предельной наивностью, то ли с фигой в кармане сообщает начальству), потом по дороге в часть прямо «с колес» героически подбивает пять немецких танков, но оглушенным попадает в плен и в число смертников, которых немцы заставляют своими телами разминировать лесную дорогу. На минном поле Шухова спасает видение его маленькой дочки, выживает и еще один пленный, который решил идти за ним след в след. В разговоре с особистом Шухов вновь проявляет детскую наивность, рассказывая свою сверхъестественную историю, а особист — редкостную глупость, приняв это за придуманную немцами «легенду». Так Иван Денисович и попадает «на курорт» на десять лет.

В этих сценах нелепо и картонно всё, кроме, пожалуй, человека, заглядывающего в ствол пушки (кажется, что это не ствол, а «глазок» в двери тюремной камеры — довольно удачная находка). Под этим «батальным полотном» можно было бы поставить подпись автора любой из расхожих «патриотических» киноподелок последних лет. Там не за что зацепиться ни глазу, ни сердцу, ни мысли. Единственная цель этого объемистого фрагмента, кроме заполнения экранного времени, — показать Шухова героем — совершенно вопреки авторской концепции. А также скрытым диссидентом и человеком, хоть и сомневающимся в вере, но являющимся при этом носителем тонкой духовности, находящимся в прямом контакте с высшим миром, чего у Солженицына, опять же, нет и в помине.

По Солженицыну, Иван Денисович — типичный средний представитель русского народа, почти полностью утративший всякую веру и научившийся ловко приспосабливаться ко всему, жить одним днем, точнее, выживать. Всё, что у него осталось, — это инстинктивная порядочность и трудовая совесть. Шухов не «крысятничает» и не подличает, «дает качество», когда работает «для людей, а не для начальства», ему неприятна мысль о слишком легком промысле вроде штамповки ковриков с лебедями и оленями, которым занялись его односельчане. Во всем остальном Шухов полностью, сущностно чужд любому героизму. Принципиальные люди ему кажутся всего лишь наивными и плохо умеющими жить. Шухов даже главным героем рассказа в литературоведческом смысле является, в общем-то, постольку-поскольку, он куда больше наблюдатель, что-то вроде сугубо технической каркасной детали, на которую нанизываются подробности лагерного быта и другие, куда более яркие образы — мятежного кавторанга, творческих интеллигентов, баптиста Алеши, опального Фетюкова, «бендеровца» Павло, несгибаемого старика из «бывших» и многих других.

Увы, со всеми этими образами, как и с лагерным колоритом, Панфилов справляется слабо. Вместо раскрытия тонких нюансов он прибегает к размашистым мазкам, вроде внезапного самоубийства Фетюкова (в оригинале Шухов всего лишь предполагает, что бывший большой начальник не доживет до конца срока), заставляет персонажей совершать нелепые поступки, вроде чтения вслух газеты полугодовой давности, сглаживает острые углы в биографии Павло, а также создает непонятно на чем основанный маленький культ личности главного героя — с него даже рисуют портрет, чуть ли не икону. Панфилов вводит в повествование и откровенно мелодраматические, какие-то сериальные мотивы — историю об умершей жене Шухова, попавших в детдом дочерях и старшей, забеременевшей от женатого. Вероятно, сделано это для того, чтобы обострить ситуацию и сделать вдвойне героическим поступок Шухова в финале — рвавшийся на волю спасать дочь Иван Денисович за десять дней до освобождения рискует всем, встав на защиту больного товарища. Выглядит это всё весьма искусственно и чужеродно. Разумеется, в рассказе нет ничего подобного, как нет и альтруизма заключенных, которые подкармливают больного из своих посылок. Вводит режиссер в сугубо бытописательское повествование и откровенную мистику — сначала явление дочки, а затем — странной женщины, в которой можно увидеть Богородицу, «ходящую по мукам» (Инна Чурикова). Мысль о том, что Небеса оберегают хорошего человека, даже если он разуверился в силе молитвы, в своей основе верна, вот только при чем тут текст Солженицына?

В итоге мы видим попытку некой полемики с автором на поле его произведения. Попытку с явно негодными средствами. Во-первых, можно критиковать Солженицына и как писателя, и как человека, и как носителя совершенно определенных политических идей и весьма спекулятивного и, мягко говоря, предвзятого взгляда на историю, но «Один день Ивана Денисовича» — произведение однозначно не бездарное и цельное. Нарушать его структуру досочиненными сценами, причем качество этих «дописок» среднее и ниже среднего — очень странно. Во-вторых, слабо понятны идейные основания этой своеобразной полемики. Панфилов вовсе не оспаривает антисоветских взглядов Солженицына, он их даже усиливает, добавляя слова о бригадах коммунистического труда, якобы созданных на основе лагерной «круговой поруки» и о том, что прорыв Советского Союза в космос был обеспечен трудом зэков. Судя по всему, режиссеру не нравится только пассивность и приспособленчество русского человека в рассказе, он хочет показать человечность и самоотверженность заключенных, а может быть, он попросту боялся, что современному зрителю оригинальный Иван Денисович будет неинтересен. Но тогда сложно понять сам выбор произведения, которое очень трудно, почти невозможно полноценно экранизировать, так как главное там — вовсе не сюжет, в котором почти ничего не происходит, потому что это заведомо обычный день обычного заключенного. Можно было бы создать оригинальный сценарий на ту же самую тему, со своими героями и более динамичным сюжетом. В итоге же не вышло ни отдать дань памяти чуть ли не канонизированному в определенных кругах нобелевскому лауреату, ни внятно заявить свой взгляд на тему, ни создать цельное кинематографическое высказывание. В таких случаях в конце концов остается один-единственный вопрос: зачем?