Деградация моды — начало конца цивилизации?

Любой знак что-то означает. Даже если за внешней формой скрывается неясное содержание. И речь не об алфавитах утраченных языков или непонятных туристу ритуалах аборигенов экзотических стран. Одежда — знак, а мода — знаковая система.

Одетые «по моде» люди, как слова, складываются в тексты. Они позволяют взглянуть на общество и его историю с неожиданного ракурса. Дизайнер по вышивке и историк моды Евгения Васильева указывает на интересную закономерность:

Но о начале распада французская мода просигналила задолго до этих кровавых событий. Последнего из династии Валуа, Генриха III, прозвали королём-королевой. На организованном в Крещение балу он поразил придворных своим появлением в роскошном женском платье с глубоким декольте, с вплетённым в волосы жемчугом и дамским веером в руке.

А чуть позже французский двор заполонили миньоны или «милашки». Так прозвали юных фаворитов, которые, по свидетельству современников, одевались как «бордельные». Именно они ввели в великосветскую моду жабо, которые символизировали блюдо с головой Иоанна Крестителя. Добропорядочные подданные быстро уловили особенности стилистических пристрастий первого лица, и новая мода быстро завоевала Париж. Последний Валуа прославился не только переодеванием мужчин в женское платье. На его совести — кровавая резня не менее 100 тысяч протестантов в событиях «ночи длинных ножей», которая стала одним из факторов распада тогдашней единой Европы.

Канун распада Российской империи тоже знаменовался обращением элиты к «народной» моде, увиденной под специфическим ракурсом. Самодержец Николай II по случаю 290-й годовщины дома Романовых в 1903 году распорядился организовать императорский костюмированный бал. Подданные должны были обрядиться в костюмы допетровской эпохи. В их представлении народная одежда выглядела выставкой-продажей драгоценностей на вес. Евгения Васильева отмечает:

Великий князь Александр Михайлович поделился воспоминаниями об этой ярмарке тщеславия: «Я был oдет в платье сокольничего, которое состояло из белого с золотом кафтана, с нашитыми на груди и спине золотыми орлами, розовой шелковой рубашки, голубых шаровар и желтых сафьяновых сапог».

Княгиня Трубецкая отличилась бархатным сарафаном, отороченным соболями и расшитым золотом и жемчугом, пуговицы заменяли драгоценные камни. У некоторых «особо приближенных дам кокошники украшали ривьеры крупных бриллиантов. Супруга одного из уездных предводителей заказала себе пуговицы из изумрудов размером с голубиное яйцо.

Но более всех отличился сам хозяин маскарада. Николай II обрядился в «усовершенствованный» царский костюм первого из рода Романовых — Алексея Михайловича. Для него использовали 16 подлинных экспонатов Оружейной палаты. Усыпанные жемчугами запястья позаимствовали у последнего Рюриковича — царя Федора Иоанновича, а царский посох — у отца Петра Первого Алексея Романова. Характерно, что эту бутафорию сотворил костюмер Императорских театров Иван Каффи.

Императрица перещеголяла своего супруга. Прообразом её костюма стало изображение жены основателя рода Романовых Марии Ильиничны на иконе Московского кремля. Эскиз разрабатывали лучшие художники фирмы Фаберже, а сам глава компании лично отбирал драгоценности в Бриллиантовой комнате Зимнего дворца. Его стараниями грудь хозяйки украсил изумруд величиной с ладонь».

Позади была трагедия на Ходынке в ходе коронационных торжеств Его Величества, после которого он, кстати, провёл прекрасный театральный вечер в обществе французского посланника. Впереди — Кровавое воскресенье, поражение в войне с Японией и Революция 1905 года. А через несколько месяцев после произошедшего в апреле 1912 года Ленского расстрела Николай II, к титулу которого народ уже добавил эпитет «кровавый», празднует 300-летие дома Романовых. На сей раз бальное шоу великосветской моды организуется в Дворянском собрании. И снова — блеск драгоценностей и шелест драгоценных тканей от лучших мировых кутюрье. Масштаб задаёт жемчужное колье императрицы, которое свисает до колен. Это событие представляется настолько эпохальным, что ученику Ильи Репина Дмитрию Кардовскому заказывают запечатлеть его на масштабном полотне.

К тому моменту Россия ставит исторический рекорд: за десятилетие «недорода» от голода погибает, как писалось в официальных отчётах императору, 8 миллионов православных душ.

Ничего удивительного в том, что спустя четыре года формат политического маскарада резко поменялся. 22 апреля 1917 г. в Русском общественном собрании Ревеля состоялся бал в пользу борцов Февральской революции. Торжество открыл военный оркестр исполнением «Марсельезы». А самодержец превратился в арестованного гражданина Романова.

Нечто подобное произошло в позднем Советском Союзе. Рабочая одежда, джинсы, которые за рубежом стоили копейки, в СССР стали предметом элитарности. И критерием этого стала ограниченная доступность этой одежды, которая придавала обладателю внешний статус избранного. Так фетиш перекодировал массовое создание. Модным и элитарным стало всё, до чего было трудно дотянуться. Формально этим свойством можно было наделить любого «шанхайского барса» или «мексиканского тушкана». Создали джинсам в борьбе с «тлетворным Западом» искусственный дефицит — получили обратный эффект вестренизации массового сознания. И сейчас процесс продолжается на том же уровне «шанхайского барса». Не важно, что у девушки в толчее метро «Лю Вюттон» сшит в подвалах Шанхая. Она думает, что этот кусок искусственной кожи делает её исключительной, как «только что из Милана или Парижа».

Упомянутый процесс вестернизации массового сознания обнаруживает черты явно не стихийного характера или заведомой некомпетентности. Кутюрье Вячеслав Зайцев после того, как некий социально-политический механизм заблокировал его попытку сделать подлинный русский стиль одежды массовым продуктом, заявил о «заговоре против русской моды» и направил открытое письмо президенту В. Путину. В нем он, в частности, подчеркнул:

Но пока отечественная стилистическая картина такова, что Россия говорит на всех языках моды, кроме русского, — от подиума до подземки и провинциальной глуши. Возможно, государственная власть не до конца понимает, чем может закончиться это смешение языков в духе вавилонского столпотворения. Хотя и в этом многообразии можно уловить общий стилистический знаменатель.

Бесполая одежда, унисекс, прокодировала массовое общественное сознание Запада на предмет равенства полов. А затем эта тенденция продвинулась дальше — в направлении подмены сексуального знака. С мировых подиумов этот сигнал, начиная с 90-х годов, усиленный СМИ, начал исподволь готовить ЛГБТ-революцию. И речь не о том, что дизайнеры одежды специфической ориентации ретранслировали таким образом свои комплексы «угнетённого меньшинства». Десятками лет до определённого времени они, улавливая потребительскую конъюнктуру большинства, формировали неискаженный гендерный образ. До того момента, когда «сверху» не поступил соответствующий сигнал.

Сейчас с подачи «Дольче и Габбана» в повседневную моду внедрён так называемый used look — рваная одежда в стиле промышляющего на свалке бродяги. В элитарной версии от джинсов остаются только швы. И, по мнению Евгении Васильевой, — это тоже серьёзный знак:

Маятник стиля уже прошёл точку невозврата — мужчин в женском платье эпохи последнего Валуа. Является ли «дырявый» стиль повторением древнеримского опыта и стоит ли его рассматривать как знак того, что мир оказался перед перспективой повторить судьбу римской цивилизации? Покажут время и мода.