Диктатура – путь к духовному пробуждению России?

Говорить сегодня только о духовных ценностях и морали — кощунственно: слишком многие до сих пор живут в нищете, выгорают за тяжёлым трудом в ужасных условиях, стараются выжить и хоть детям своим дать прикоснуться к благам «цивилизации». Но бороться в XXI веке лишь за материальный минимум, за возвращение социальных гарантий хотя бы на уровне века ХХ («неэффективного» Советского Союза), довольствоваться от власти и бизнеса подачками, просто позволяющими выжить — не менее узколобо.

Уже сто лет назад было ясно: революции не происходят просто из-за голода или эксплуатации. Народ должен ощущать своё единство, силу, право, — и, одновременно, видеть попрание этого права со стороны господствующего класса, чувствовать «наверху» презрение и чванство. В современном же мире эти нематериальные вещи важны как никогда. У рядовых граждан не так много инструментов воздействия на элиту; потому важно, чтобы правящий класс уважал «избирателя», опасался его восстания, считался с его мнением. В эпоху срастания крупного капитала и мощного государства такое уважение (и даже суеверный страх) означают для народа вполне «материальные» условия жизни и труда, социалку, демократию. Трудно себе представить, какую антиутопию способна построить в мире современных технологий элита, по-настоящему самоуверенная и «вышедшая из берегов»…

Расцвет тотальных государств к началу ХХ века породил немало размышлений о недостаточности и недолговечности простого материального благополучия народа в свете чрезмерной власти элит и бюрократии. Одно из них принадлежит российскому эмигранту, социологу Питириму Сорокину, изложившему свои взгляды в книге «Социальная и культурная динамика» (1937 — 1941 годы). Эта работа — не просто научное исследование: автор ожидал скорый крах западного мира и активно конструировал свою новую духовно-любовно-альтруистскую утопию.

Собственно исследовательская часть сводится у Сорокина к простому тезису. Социальные системы (культура, искусство, социальные отношения и пр.) никогда не стоят на месте, постоянно меняются. В какой-то момент данное направление изменений доходит до предела, до абсурда, происходит взрыв (например, революция), и направление меняется — пока не будет достигнута очередная крайняя точка, и так далее. То есть автор в абстрактном виде описывает историчность социальных форм, которую почему-то называет «цикличностью». Чтобы избежать превратного толкования этого неудачного термина, Сорокин постоянно повторяет, что сами изменения, их длительность, регулярность, последовательность, начальная и финальная точка и пр., и пр. — уникальны, не обладают чёткой периодичностью или явной закономерностью. То есть предсказать, когда произойдёт очередной «взрыв» и какие конкретно изменения произойдут — нельзя.

В современном понимании книгу правильнее было бы отнести не к «социологии», а к философии, граничащей с идеологическим памфлетом (культурология присутствует, но обобщённо-поверхностная). На фоне более ранних исследователей вроде Гегеля, Маркса, Вебера, Лукача, Лафарга, Зелинского и многих других, Сорокин выглядит крайне старомодно. Особенно это проявляется в последней части — отвечающей на вопросы «почему» и «как» происходит зафиксированная автором динамика. Ответ таков: «Роза не спрашивает «почему», она цветет, потому что цветет».

Сорокин утверждает, что изменение «имманентно», то есть изначально заложено в самой социальной системе (как растение заложено в семени), которая потому «самодетерминируется». Доказывается же это… философско-логически! Автор делает вид, что Гегеля, Маркса и диалектики никогда не существовало, и пытается заново решить аристотелевскую проблему перводвигателя — где-то на уровне XVII века. Существование пределов изменений выводится из языка: если система меняется слишком сильно, то нужно говорить о «замене», а не «изменении», которое означает сохранение каких-то основных характерных моментов. При этом развитие культуры у Сорокина проходит именно через «замену». Что не мешает автору выделить три абстрактных типа культурной «ментальности»: чувственный (приоритет физических потребностей), идеациональный (приоритет духовности) и идеалистический (духовность с некоторой поправкой на физическое).

Поскольку конкретное, практическое содержание этих категорий всегда разное, Сорокин добавляет к картине некий «запас второстепенных вариаций», а по ходу изложения постоянно ссылается на случайные «внешние факторы». То есть социальная динамика сводится к сумме абсолютного детерминизма и абсолютной случайности.

Наконец, пытаясь как-то обосновать, почему «перезрелость» системы всё-таки ведёт к взрыву, Сорокин добавляет: процесс изменений по некоей загадочной причине производить нежелательные, побочные «последствия», которые накапливаются и уничтожают систему. Таким образом автор фиксирует последствия противоречий, заложенных в систему и, собственно, создающих её динамику. Но, в отличие от Гегеля и Маркса, Сорокин упорно не признаёт внутренних противоречий: в книге они считаются особенностью «не интегрированной» системы, то есть чем-то внешним и случайным.

Несмотря на все оговорки, по факту Сорокин считает ментальность культуры самым важным компонентом в жизни общества. Однако стремление уйти от противоречий заставляет Сорокина ограничиться самым формальным, поверхностным, даже школьным взглядом на культуры. Так, автор с порога отвергает всякую народную культуру: «трудящиеся» для него слишком необразованны и заняты бытом, чтобы выйти за пределы пассивного впитывания готовой идеологии. Соответственно, та же Древняя Греция остаётся у него без Элевсинских мистерий или дионисийства — по крайней мере, пока их не «подхватили» высшие слои. Культура в книге сводится к публичной элитной культуре, то есть к нечёткому смешению дошедшей до нас «классики», созданной отдельными гениями, и официозной идеологии законов и публичных заявлений политиков.

Хотя Сорокин замечает, что переход к другому типу культуры осуществляется за счёт прихода к власти нового класса, носителя этой культуры, автор не задаётся вопросом, где же «скрывалась» эта культура (и как она формировалась) до того, как победила и стала официальной. В книге не ставится проблема сосуществования разных культур в одном обществе, их противоречий и борьбы — хотя в паре мест Сорокин и оговаривается, что у разных групп может быть разная культура. Автор просто берёт декларации правящего класса за чистую монету: и касательно политического устройства (раз в конституции власть принадлежит народу — значит, она принадлежит народу), и касательно ценностей, и касательно морали. Такой аспект, как закрытая (эзотерическая) культура элиты или интеллигенции, Сорокину неизвестен. Рим остаётся без Кибелы и Исиды, Средневековье без алхимии, тибетский буддизм без религии Бон и т. д.

Характерно, что с классическим искусством он расправляется, как повар с картошкой: смысл «Божественной комедии», по его мнению, «ясно выражен», «недвусмысленно провозглашается» и т. д. Неудивительно, что мы не находим в классификациях культуры такой комбинации, как стремление к потустороннему Абсолюту, истинному Бытию, в сочетании с крайним гедонизмом — элитной идеи «сверхчеловека», которую мы находим у некоторых гностиков, суфиев, фаустианцев, ницшеанцев, нацистов; в общем, на протяжении всей истории. Это сочетание, как и многие другие, кажется Сорокину «не логичным», а потому, либо не существующим, либо случайным (не интегрированным).

Однако когда дело доходит до ХХ века, автор внезапно становится глубинным критиком: за официальными призывами к ценностям, братству, раю и пр. он видит лишь «тоталитаризм» и «чувственную» культуру. Последняя описывается им в пошлом жанре «плача о падении нравов»: глупость, эгоизм, бездуховность, невежество, продажа всего за деньги, скотское существование, немощность, деградация и прочая, и прочая… Доходит чуть ли не до обвинений СССР в разрушении традиционной семьи и образования. Единственная новизна в том, что в пропагандистский ряд «тоталитаризмов» (коммунизм, фашизм, гитлеризм) Сорокин добавляет ещё и «Новый курс» Рузвельта.

Читайте также: Право на любовь было только в СССР?

Можно подумать, что автор — либерал, протестующий против всевластия государства. В реальности (и в этом вся «соль» книги) Сорокин подводит совсем к другому. Интеллигентов-либералов он называет «братьями-близнецами» финансовой (!!!) буржуазии: их склоки несерьёзны, ведь оба слоя имеют одни ценности и переживают все взлёты и падения одновременно. Поскольку «чувственная» (потребительская) культура подходит к концу, о чём свидетельствует слабость буржуазии и интеллигенции, всеобщее моральное разложение и падение экономики некоторых стран (за счёт войны?), то и либералы, и буржуа скоро окажутся сметены историей. К слову, по теории Сорокина, из этого не следует, что будет сметён капитализм.

Однако это значит, что следующий этап культуры будет идеациональным или идеалистическим. Иными словами, спасение — в накалённой духовности. Но что конкретно имеется ввиду? Поскольку производителем и полноценным носителем духовности способны быть только избранные представители высших классов, речь идёт о тоталитарном режиме — теократии. Важно, что существующий «тоталитаризм» Сорокин критикует не за недостаток демократии — а за то, что он слишком «чувственен» и чрезмерно полагается на насилие, что не позволяет ему выстроить «семейность» (патриархальную идеологию). Короче говоря, автор предлагает заменить грубый полицейский контроль на мягкий идеологический. В какой-то момент Сорокин проговаривается: «чересчур дикий, чувственный человек вряд ли способен самостоятельно превратиться в идеалиста». Потому на «одичавшего» человека чувственной культуры сначала спускается «полицейский истории» в лице тоталитарного насильственного государства, а «затем постепенно, после того как его скрутят, на него наденут смирительную рубашку идеациональной культуры»!

Но будет ли такой человек счастлив? На этот случай Сорокин предлагает собственную концепцию счастья: мол, счастье субъективно, и зависит от представления людей о счастье. Это представление определяется культурой, а культуру определяют господствующие элиты. Соответственно, если уйти от насилия и чувственности к культурно-идеологическому воздействию — можно создать «интегрированное», непротиворечивое общество, где каждый счастлив тем, что имеет.

Вскоре после написания книги Сорокина как социолога вытеснил Тэлкотт Парсонс, прочно вошедший в ряды западных «классиков» после Маркса, Милля, Вебера и Дюркгейма. Однако дело Сорокина как идеолога живёт и по сей день. Стремление к «интегральности», духовности, преодоления материальных потребностей, создания большой идеи, единении общества — всё это остаётся на политической и философской повестке дня. И элитно-интеллигентские методы достижения этого состояния также никуда не делись: их исповедают даже некоторые левые (вернее сказать «гуманистические») движения, со всеми политическими и организационными последствиями. Почему же благая цель привнести в народ нравственность, коллективизм и просвещение заводит людей в околофашистские дебри?

В начале ХХ века поэт Александр Блок сетовал на то, что российская интеллигенция не заметила приход «музыки масс»: она осталась в плену представления, что народ — это чернь, способная только подчиняться или разрушать, и развитие человечества должно осуществляться квалифицированными «гуманистами». Соответственно, когда во власть вошли состоящие из «низов» Советы, комитеты, профсоюзы и пр., — интеллигенция решила, что «России больше нет».

Сегодня даже для многих представителей интеллигенции истинная идеология остаётся собственностью «жрецов» и «философов», искусство — признанных высшим обществом (и галереями) «гениев», культура — профессоров и аристократии. Однако широкие массы давно отвоевали себе неплохое образование, коммуникации, технологии, даже какой-то уровень комфорта и безопасности. Потому они уже не пассивные потребители культуры или идеологии, какими их когда-то считали. Современные исследователи доказывают даже, что наши представления о народе в Древней Греции, в европейском Средневековье и даже в Первую мировую слишком искажены элитными источниками и официальными СМИ. В Греции были сильны народные религии, в Средневековье люди не были очень набожными (не говоря уже о том, что им была недоступна доктрина и богословие, и они были свидетелями или жертвами грехов церковников), в Первую мировую не было фанатичного национализма. Парадоксальным образом, и сегодня мы можем «не знать общества, в котором живём». Даже если наши знакомые являются критически мыслящими, осознанными людьми — это не мешает нам верить, что остальные «99% человечества» — дураки, жертвы регресса и манипуляций сознанием и т. д. И спасение — в элитном управлении и элитной культуре, к которым мы сами себя причисляем (или стараемся причислиться), в противоположность невежественной толпе.

На самом деле будущее принадлежит массам. Конечно, исторически их формы самоорганизации ещё слишком молоды и проигрывают отточенным веками объединениям буржуазии, чиновничества, духовенства (к тому же обладающим развитыми средствами пропаганды и принуждения). С искусством уже всё не так однозначно: «массовая культура» — не Рафаэль, однако не переоцениваем ли мы развитие рядового буржуа и не верим ли слепо в самомнение мелкого интеллигента? «Самородки», гении науки и искусства зачастую являются выходцами с «низов» (это применимо даже к современным «звёздам»), и элитные современники могут подолгу не признавать их талантов: многие таланты умерли в нищете и безвестности.

В любом случае, сегодня интеллигенция должна поддержать, развить, обогатить созданные массами формы, принять и дооформить их интересы — а не клеить на низы ярлык «жертв регресса» и пытаться подменить низовое творчество своими заумными системами. Какими бы благими намерениями не руководствовался такой «авангард» — он придёт к вариации теократии Сорокина, то есть попадёт в тупик капиталистического тотального классового государства.

Духовность стоит на повестке дня. Однако это не духовность буржуазии, бюрократии или правых интеллигентов. Массы ищут собственные ответы на свои вопросы. Материальные блага всё ещё важны, но ещё важнее самоорганизация, кооперация, власть и голос низов; именно низов, а не «знающей как лучше» интеллигенции. Там можно найти и «интеграцию» материального с духовным, и спасение от общественных антагонизмов, и решение проблемы перерождения власти. К счастью, всё больше мыслителей и политиков приходит к подобной мысли, и элитаризм Сорокина начинает казаться странным пережитком прошлого.