Писать о книгах Николая Гаврюшина мне довольно сложно. Причина этого затруднения в том, что я ощущаю очень глубинное духовное родство с автором этих книг. И дело тут вовсе не в нашей давней дружбе и не в длительности нашего знакомства, насчитывающей, кажется, уже 45 лет. И уж точно дело не в сходстве характеров — мы с Николаем Константиновичем очень разные люди. Пожалуй, я бы сформулировал, что ощущаю очень глубокое духовное родство с его авторской позицией. И ощущать это родство я начал не когда мы познакомились, и даже не тогда, когда наше знакомство, гораздо позже, переросло в дружбу.

Странным образом это чувство возникло у меня несколько лет назад, когда я начал читать его книги. Тут дело именно в том, что книги. Пока я читал отдельные статьи, этого чувства не возникало. Но вот когда я начал читать «Русское богословие», то странице на сотой я и почувствовал это родство. Описать это родство не так-то просто. Это, как сейчас принято говорить, «в переводе с американского» — очень личное. Нет, пожалуй, всё же решусь на каминг-аут. Когда я читаю книги Гаврюшина, у меня возникает сильнейшее чувство — это мог бы написать я. Или даже — это должен был написать я. И тут дело отнюдь не только в том, что темы размышлений Николая Константиновича мне очень близки, так же, как мне очень близки его оценки. Тут дело именно, как я уже сказал, в авторской позиции.

Почти всё, что написано Гаврюшиным, это тексты «не писателя, а читателя». В каждом из своих очерков Николай Константинович пытается поделиться с читателем своими впечатлениями и оценками от чтения книг авторов, которые ему лично интересны. И как авторы, и как люди. Недаром он сам, в подзаголовке одной из своих книг, фактически обозначил свой литературный жанр как «очерки и портреты». А в заголовке другой книги обозначил этот жанр как «этюды»

Именно это, видимо, и создает у меня ощущение родства. Родства, которое я мало с кем нахожу. Мы с Гаврюшиным оба — мальчики из благополучных семей советского интеллигентного среднего класса. Каждый из нас с детства стал «книжным наркоманом». А пережитое нами в юности религиозное обращение в православие преобразовало детскую «книжную всеядность» в острую потребность читать книги по религиозной философии. И вот это здесь первично. Желание писать на эти темы возникает уже потом. А первична здесь именно потребность в чтении. И в чтении, в первую очередь, не «благочестивых книжек», а именно серьезных книг религиозно-философского содержания. Правда, здесь Николай Константинович имеет передо мной серьезные преимущества. Он свободно читает по-французски и по-немецки, и, насколько я понимаю, может читать также тексты, написанные на латыни и среднегреческом.

И уже отрешаясь от моих «внутренних симпатий» к Гаврюшину, сформулирую основной тезис. Я полагаю, что сочетание православного вероисповедания с живым и страстным интересом к религиозной философии является базовым определением авторской позиции Николая Константиновича. Так сказать, «экзистенциально» и «исторично».

Замечу, что подобное сочетание жизненных интересов в наше время довольно некомфортно. Поскольку, мягко выражаясь, отнюдь не все философы симпатизируют православию, и уж совершенно точно абсолютное большинство практикующих православных не испытывает никаких симпатий к философии. А уж то, что Гаврюшин интересуется не только «светской» религиозной философией, но и религиозной философией католиков и протестантов, и при этом совсем не в ключе «обличительного богословия», эту некомфортность только усиливает. Ведь даже знаменитому подвижнику о. Илию (Ноздрину) многие оптинские монахи довольно явно антипатизировали за «симпатию к католикам».

Теперь, я думаю, нужно сказать и о православии Николая Гаврюшина. Все мы хорошо знаем, что подобно «многоподъездной многопартийности», и православий у нас тоже много. Я бы охарактеризовал православие Гаврюшина как «центристское». То есть ему одинаково неприятны и всяческое фундаменталистское мракобесие в духе «поститься, молиться и слушаться батюшку», и всяческий либеральный модернизм с его попытками разрушить или деформировать традиции, канон, догмат и обряд. И вот изнутри такого православия Николай Константинович регулярно пытается дать трезвую оценку философским и богословским системам, которые он достаточно досконально изучил, и поделиться этой оценкой с нами.

Причем то, как он это делает, кажется мне стилистически узнаваемым. Я почти уверен, что в юности на Гаврюшина произвели огромное впечатление «Пути русского богословия» о. Георгия Флоровского и «История русской философии» о. Василия Зеньковского. При этом полагаю, что наряду с восторгом они могли вызвать у него и досаду. Мол, здесь автор ошибается, а здесь как-то мало и неполно написал. А вот этого философа и вообще не упомянул. И у меня есть сильнейшее подозрение, что Гаврюшин всю свою творческую жизнь «дополняет» и «исправляет ошибки» отцов Георгия и Василия. Или, еще лучше сказать, пишет «новый сезон этого сериала». Кстати, стиль у Гаврюшина такой же блестящий и прозрачный, как у Зеньковского и Флоровского. Также вспоминается стиль философской публицистики Николая Страхова, Алексея Введенского и Семена Франка.

Характерной особенностью письма Николая Константиновича является то, что он всю жизнь пишет достаточно короткие тексты. Ему явно не нравится «размазывать манную кашу по тарелке». При этом его описания, несмотря на ясность и популярность изложения, чрезвычайно концентрированы. В короткий текст легко укладывается то, что у других авторов могло бы занять целую книгу. А уж потом из этих «речей и характеристик», виноват, «очерков, этюдов и портретов», складывается книга.

При всем интересе Гаврюшина к гносеологии и онтологии, центральным у него, на мой взгляд, является интерес религиозно-моральный. И он является основным при оценках, которые Николай Константинович дает авторам, о которых пишет.

Сверх этого у Гаврюшина, как у историка, есть несколько «любимых» тем, продолжающихся из книги в книгу. Это, например, всегдашняя ирония Гаврюшина в адрес «всеединства» и прочей софиологии. Это его постоянное подчеркивание того факта, что русское академическое богословие конца XVIII — первой половины XIX веков основывалось на эклектической смеси католических и протестантских источников, «разбавленных» католической, протестантской и, пардон, мартинистской мистикой.

Также Гаврюшин подчеркивает неафишируемое, но весьма значительное влияние в этот же период всяческих тайных обществ масонского и парамасонского типа. Причем не только среди аристократии, но и среди высшего духовенства. Вот уже много лет православная читательская аудитория изо всех сил старается не обращать внимания на приводимые Николаем Константиновичем весьма убедительные доказательства высоких степеней посвящения в розенкрейцерство у протоиереев Феодора и Димитрия Голубинских.

Из книги в книгу Гаврюшин обращает внимание читателей на весьма негативные последствия в богословских науке и образовании нашей страны произвола наиболее влиятельных иерархов, включая канонизированных. Не оставляет он своим вниманием и негативные духовные последствия мистических «бздыков» и капризов русских царей того времени.

Сверх того, я также хотел бы обратить внимание еще на две характерных черты гаврюшинского письма. Николай Константинович, как я уже говорил, человек фантастически начитанный и эрудированный в философской и богословской литературе на нескольких языках. Из наших современников подобной эрудицией обладал, кажется, только Александр Павлович Огурцов. А из «классиков серебряного века» вспоминается в этой связи Густав Густавович Шпет. Эта, скажу честно, вызывающая у меня искреннюю зависть, начитанность имеет своим последствием регулярное упоминание и цитирование Гаврюшиным авторов, чрезвычайно мало известных даже профессионалам.

И, наконец, Гаврюшин явственно исповедует новозаветный принцип «читающий да разумеет», помещая свои самые важные и любимые мысли как бы «в придаточные предложения», характеризующие взгляды его героев.

Все вышесказанное относится в равной степени и к новой книге Николая Константиновича — «У колыбели смыслов. Статьи разных лет», выпущенной Модестом Колеровым несколько месяцев тому назад. Эта книга по замыслу и композиции продолжает две прошлые книги автора — «Этюды о разумной вере» и «Русское богословие. Очерки и портреты». Я бы даже сказал, что «У колыбели смыслов» является долгожданным третьим томом трилогии, которую я бы позволил себе озаглавить «Очерки и портреты».

В книге собраны статьи Николая Константиновича за почти полувековой период. Хотя, если выразиться точнее, то в книге собраны статьи прошедших десяти лет, находящиеся в первом разделе — «Параллели», и статьи 1970-х годов, составляющие два следующих раздела книги. В книге также помещены три приложения, в которых вперемешку помещены тексты 1970-х годов и прошедшего десятилетия. Я впервые прочел подряд старые и новые статьи Николая Константиновича и был, надо сказать, очень удивлен. Тексты, разделенные между собой четырьмя десятилетиями, написаны одинаково хорошо и практически одним и тем же стилем.

Меня, конечно, больше всего заинтересовал раздел «Параллели» и примыкающие к нему отдельные статьи из приложения. В них речь идет, в основном, о богословах и религиозных философах XVIII—XX веков. Статьи о Циолковском и других «космистах», русских и не только, помещенные в третьем разделе, заинтересовали меня меньше. А второй раздел, в котором помещены статьи о древнерусской и византийской науке и философии, и вовсе оставил равнодушным. Впрочем, разоблачение крайней бесчеловечности взглядов Циолковского и чудовищной беспомощности «евангельской критики» Циолковского и Толстого, на мой взгляд, заслуживает самой высокой оценки. Да и статьи из второго раздела, опровергающие советские сказки о «невежестве и мракобесии» древнерусских и ромейских авторов, были в свое время очень полезны. Тем более, что, как я уже говорил, во втором и третьем разделе собраны тексты семидесятых годов

Центральной статьей в «Параллелях», да и во всей книге в целом, мне показалась «Философское окружение ГГ. Шпета в ГАХН: Т.И. Райнов, А.Г. Габрический, В.П. Зубов». И отнюдь не только потому, что она самая большая по объему в книге. По моему ощущению, эта статья в сборнике самая личная. У меня сложилось впечатление, что Николай Константинович не просто любовно относится к Райнову, Габричевскому и Зубову, но и до определенной степени отождествляет себя с ними. И отнюдь не только потому, что Райнов и Зубов имели непосредственное отношение к Всесоюзному институту истории естествознания и техники, в котором Николай Константинович проработал большую часть своей жизни, почти полвека. И даже не только потому, что все три этих автора посвятили свое творчество очеркам по истории науки, искусства, философии и богословия, сходных во многом по замыслу с работами самого Гаврюшина.

Мне кажется, главное здесь в том, что все эти три автора — фигуры трагические. Рожденные до революции, они успели получить отличное философское образование и имели все шансы стать замечательными философами, вполне сопоставимыми со своим старшим товарищем Густавом Шпетом. Но не успели. И наступившее господство «диалектического и исторического материализма» заставило их всю жизнь заниматься не философией, а историей науки и искусства. А философские и богословские работы писать «в стол».

С одной стороны, Гаврюшин очень сильно сочувствует трагической судьбе своих персонажей. Тут особенно примечательно история ГАХН — Государственной академии художественных наук. Когда коммунисты сначала приманили лучших русских мыслителей, оставшихся на Родине, возможностью творческой работы по профессии, а через десять лет разогнали всю эту вольницу к чертовой матери, оставив сотрудников академии без работы, а часть из них отправив в ссылку, в лагеря и на расстрел.

Но помимо сочувствия, мне кажется, Гаврюшин идентифицируется с судьбой своих героев. И хотя он и понимает, что ему повезло гораздо больше, но не может не видеть и в своей научной биографии следов такого же разгрома, хотя и в гораздо более вегетарианском виде. Или, как сейчас выражаются, «в лайт-версии». Я, конечно, не хочу сказать, что ВИИЕТ есть лайт-версия ГАХН, но определенных сходств нельзя не заметить.

При этом эмоциональное отношение к судьбе своих персонажей совсем не мешает автору давать исключительно трезвые анализы их текстов и давать этим текстам вполне беспристрастную оценку.

Вторым фокусом книги мне видится знаменитая статья из «Системных исследований — 77» — «Антитетика в концептуальных системах», помещенная автором в приложение. Я хорошо помню эту статью еще по первой публикации, когда Николай Константинович подарил мне авторский оттиск. Уже тогда этот текст показался мне зародышем самобытной философской системы. И мне до сих пор жалко, что Гаврюшин так и не занялся ее разработкой. Но только сейчас, перечитывая статью уже в составе книги, я заметил, что автор ухитрился сформулировать крайне оригинальные философские тезисы, практически избегая прямой авторской речи. Все философское содержание этой статьи высказано при помощи коллажа цитат из двух десятков большей частью малоизвестных (даже мне!) французских и немецких авторов. Так что этот текст является не только крайне интересным философским эссе, но и блестящим образцом «византийского центонного стиля».

Дальше, пожалуй, ограничусь отдельными замечаниями. В «Риторике» М.В. Ломоносова и «Логике» Макария Петровича» с некоторым удивлением я обнаружил, что Николай Константинович не просто хороший историк науки и философии, но и то, что он умеет совершенно блестяще работать с архивными материалами и проводить текстологический анализ. Во многих статьях первого раздела автор обнаруживает знание огромного количества богословских и философских работ восемнадцатого века.

В «Метафизике и историософии в творчестве Н.М. Карамзина» мне неожиданно бросилась в глаза карамзинская фраза, где он говорит о себе, что является убежденным сторонником демократии, но совершенно уверен, что России необходима сильная централизованная единоличная власть. И почему-то мне показалось, что эта фраза не просто так, а Гаврюшин поместил ее в тексте как свою завуалированную авторскую самохарактеристику. А, скажем, довольно острая дискуссия о «христианстве с человеческим лицом» неожиданно обнаруживается в статье «С.С. Прокофьев как религиозный мыслитель».

Очень едкие, как, впрочем, и всегда у Гаврюшина, все статьи на софиологическую тему. То он обнаруживает софиологию у Сковороды и Вольтера, и с большим юмором анализирует место этих «софиологий» в историческом ряду софиологических систем. То весьма убедительно доказывает, что «трижды анафема платонизму» у Лосева адресована лично Флоренскому и обусловлена семейными проблемами Лосева. То беззлобно, но очень смешно подтрунивает над Карсавиным.

И даже то, что, отчетливо понимая истинную цену Бердяеву и как мыслителю, и как писателю, Николай Константинович тем не менее находит возможность положительно оценить многие его мысли, я полагаю, тоже связано с отношением Гаврюшина к философии всеединства. Я имею в виду, что на фоне детерминизма, коллективизма и антропологического минимализма софиологов, даже Бердяев оказывается со своей «любовью к свободе» христианским философом.

И таких замечательных мест в этой книге очень много. Так что, как сейчас принято говорить, «маст рид!». Если бы такую книгу можно было бы выпустить в 1970-х, она, безусловно, стала бы грандиозным событием. Вполне сопоставимым с «Поэтикой» Аверинцева или с «Трагедией эстетизма» Гайденко. Но увы. Сегодня у нас нет отнюдь не только тиражей тех лет. У нас также отсутствует читательская аудитория религиозно-философской литературы. Да и с профессиональным сообществом дело обстоит, прямо скажем, не самым лучшим образом. Так что эту книгу вряд ли будут обсуждать на кафедрах истории философии, и читатели вряд ли будут давиться за ней в книжных магазинах.

И я вполне понимаю не лишенные сарказма слова автора из личного сообщения мне в Фейсбуке: «В связи с этой книгой я благодарен трем людям. Модесту Колерову за то, что он ее издал, моей жене за то, что она терпит меня уже пятьдесят лет, и тебе за то, что ты ее прочел с начала до конца». Тем не менее это не отменяет моей оценки книги — книга замечательная, ее совершенно обязательно нужно читать всем, для кого русская религиозная философия, да и вообще религиозная философия как таковая, не пустое слово, а реальный жизненный интерес.

Полный текст книги доступен здесь.