Глеб Горбовский: поэт в поисках тепла

Сложно писать о смерти любимого с детства поэта, чьи томики были настольными, а многие стихи помнятся наизусть. Потому о смерти я и не буду писать, напишу о жизни и творчестве. Тем более, что в смерти и нет ничего заслуживающего внимания — смертны все, а живет жизнь каждый по-своему.

Глеб Горбовский по рождению и духу был питерским, ленинградским интеллигентом. Но совсем не типичным (если на свете вообще бывают «типичные» люди). В его стихах присутствует большая, но не пафосная, интимная любовь к родному городу. Не открыточному, не парадному, не хрестоматийному. Его отношение к городу очень личное. «Стороной объезжаю Васильевский остров, ежедневно в былое кататься непросто…» «В четырех стенах темно. Свет зажечь или не надо? Постучите мне в окно кто-нибудь из Ленинграда…» «Город, город, я твой помазанник, я владыка твоих дворов. Я твоею сажей измазанный, я твоим здоровьем здоров, — твоя почва и твой покров…».

Дребезжащие трамваи, коммуналки с их колоритными обитателями, дворы и дворники, которых «качает на метле по тротуару» спящая подо льдом Нева… Но Глеб Горбовский, при всей кровной связи с Питером, всё же принадлежит не городу, а миру. Его связь с природой, горами и лесами куда более тесная и корневая, чем с асфальтовыми джунглями. И это не удивительно, ведь помотало поэта по огромной стране крепко, с самого детства.

Оказавшись десятилетним в войну на оккупированной территории (съездил в том самом июне к тетке на дачу), Глеб потом мыкался по детским домам и даже угодил в колонию для малолетних правонарушителей, откуда удачно сбежал, пробрался к отцу, отсидевшему срок в лагерях и жившему в ссылке за Волгой. Там, в лесной глуши, в 16 лет начал писать стихи. Потом вернулся в Ленинград, где трудился рабочим на фабрике музыкальных инструментов. И вновь сорвался в путь — работником геофизических экспедиций поколесил по таежным дальневосточным и якутским далям. Первая небольшая книжка его стихов, обретенных в странствиях, вышла в 1960 году. Называлась она «Поиски тепла».

Бросаюсь в нарты и — погоня

за солнцем! К западу, домой…

Тайга простуженная стонет,

а снег всё валит, всё хоронит

голубоватый шар земной.

Природу Горбовский воспринимал как дышащий чудом мир, где каждый миг можешь встретить то ли лешего, то ли дикого лесного человека, как и ты, завороженного вечной красотой.

В лесу на дереве, молчком,

возник он, точно выстрел.

В рубахе красной, босиком,

красивый и плечистый.

Остолбенел я…

Ну, тоска!

Ну, думаю, — ловушка…

А на спине у мужика

двуствольная игрушка.

Я боком, боком и — назад.

А он сидит, он замер.

И нежно смотрит на закат

огромными глазами.

Именно так Горбовский и впитывал в себя природу — широко распахнутыми, полными нежности и удивления глазами. Его строки пахнут «мокрым лесом: грибами, плесенью, смолой». Он вместе с седыми горами скорбит по убитому горному барану и тоскует по горе, которую взрывами сравняли с землей. Но это не абстрактные переживания «зеленого», а живая любовь и грусть человека, исходившего лесные и горные тропинки своими ногами, научившегося слушать и понимать тишину и никогда не ленившегося смотреть на звезды. Всё это поселило в его стихах особую мудрость бывалого и при этом несуетного человека, чувство единения со всем живущим

Выхожу из леса, как разбойник,

в волосах затеряно лицо.

Стойте, люди! Можете спокойно

выплывать из дома на крыльцо.

Я не съем. Я пахну земляникой,

и смолой, и сыростью коры.

Не смывайся, бабушка, взгляни-ка,

может, мы — созвучные миры…

Героями стихов Горбовского всегда были люди сложных судеб, как и он сам. Люди часто неприкаянные, одинокие, битые жизнью, старые-немощные, но неизменно достойные сострадания и пристального неравнодушного интереса.

У бабки в костлявой охапке

клетка с птицей-синицей.

Бабке рубли и тряпки,

а птице снятся —

зарницы…

Бабка крупы щепотку

в клетку —

крупинки редки…

А птица тоскливую нотку

взамен возвратит из клетки…

Бабке без птицы — жутко,

птице без бабки — зябко:

в фортке мороз не шутка —

белый, как прядь у бабки…

Так и живут подружки,

платят добром друг дружке.

Глеб Горбовский никогда не был членом партии, в его стихах нет ни капли трескучего официоза — диссидентской фиги в кармане тоже нет, поэта никогда не интересовали подобные материи, хотя в некоторых кругах он и считался диссидентом, потому что его взгляд на мир часто был весьма ироничен, а образ жизни вряд ли мог служить образцом для подражания. Его любовь к Родине и народу была негромкой, но искренней и подлинной. Он не отворачивался ни от прекрасного, ни от уродливого в них.

Мужик в разорванной рубахе —

Без Бога, в бражной маете…

Ни о марксизме, ни о Бахе,

Ни об античной красоте —

Не знал, не знает и… не хочет!

Он просто вышел на бугор,

Он просто вынес злые очи

На расхлестнувшийся простор…

И вот — стоит. А Волга тонет

В зелёногривых берегах…

(А может, знал бы о Ньютоне,

ходил бы в модных башмаках.)

Два кулака, как два кресала,

И, словно факел, голова…

Ещё Россия не сказала

Свои последние слова!

За свою жизнь Глеб Горбовский издал около тридцати сборников стихов и прозы. В 1984 году, несмотря на свою беспартийность и аполитичность, был удостоен Государственной премии РСФСР имени Горького за сборник «Черты лица». Были и другие широко известные его произведения, хотя и «непечатные» — например, принимаемая многими за народную «блатная» песня про «фонарики ночные» и буйного малого, который «сидит на нарах, как король на именинах», и еще один шансон, иронично-жалобная дорожная история «Он вез директора из треста…». В этом Горбовский тоже был со своим народом, как и в борьбе с зеленым змием, которую поэт вел с переменным успехом большую часть жизни…

Когда однажды Горбовского попросили рассказать о себе в двух словах, то он сказал: «Я плохой». Плохой христианин, плохой муж и отец, и еще целый набор из самых разных несовершенств. Но, пожалуй, идеальные люди, если они вообще существуют, не пишут стихов. А по-настоящему плохие люди не пишут стихов наполненных таким искренним и глубоким чувством, любовью ко всему живому, к людям, к Богу, размышлениями о времени и Вечности, о судьбе человека, жизни и смерти. Стихов, в которых нет ни капли фальши, в которых есть красота, но нет самолюбующейся красивости.

Мои рифмы — обычны,

как на грузчике ноша.

Мои ритмы — типичны,

потому что похожи

на дыхание моря,

где лежат пароходы,

на прикрасы и горе,

на леса и народы.

Мои строки поточны,

мои буквы буквальны;

песни, —

как бы нарочно,

нарочито нормальны.

Потому что стихия —

та же песня простая.

Потому что стихи я

не пишу, а рождаю.

Все люди смертны, но люди, еще при жизни растворившие себя в огромном мире, не умирают, а уходят лесной тропой в очередное странствие, оставив нам тепло своей души. Ведь все мы ищем его, тепло, которое не могут дать ни батареи, ни шерстяной плед, ни модный камин с настоящими дровами. А вот посреди зимнего леса, тундры или закрытого на ночь петергофского парка с зябнущими статуями его вполне возможно найти. Нужно только всей душой стремиться к нему.