Открывая эту книгу с тяжеловесным названием «Внешняя политика Петра I. Т.1: Русское Великое Посольство 1697−1698 гг.», можно не без вздоха сожаления подумать, что в руках оказался очередной унылый фолиант. Хочу уверить читателя в обратном. Книга понравится. Она написана энергично, доступно и потому легко усваивается.

Иван Шилов ИА REGNUM

С оценки стиля автора я начал не случайно. Форма, как все мы знаем, не может родить содержание, но вот расправиться с ним, растоптать, уничтожить способна в два счета. Ведь отворачиваются в сторону от картины, «украшенной» эстетически неудачной рамкой, зрители. Они, пожимая плечами, не вполне осознают, что всего лишь рамка губит творение художника, убивая в нём главное предназначение — будить мысль и шлифовать свое видение прекрасного.

Книга историка может остаться навсегда недочитанной, с первых страниц отвратив читателя «птичьим языком» (такое название неловким тестам придумали журналисты-газетчики, и оно прижилось), которым автор неумело и потому навязчиво формулирует простые для понимания сюжеты. Наделяет их не соответствующими по простоте и адекватности словами, да так, что понимание текста будто растворяется между строк, рассеивается. В поисках его глаза бродят по тексту взад-вперед, снова и снова «утюжат» его, пытаясь в который раз привести тебя к осознанию прочитанного. С кем не случалось подобное? Наверное, только с теми, кто мало читал.

История — наука древняя. Столетиями она нарабатывала стандарты изящного стиля изложения. В начале XVIII века французские просветители призывали историка, взявшегося за перо, соблюдать две заповеди: не клеветать и не быть скучным. К сожалению, в наше время это уже старомодные критерии оценки научного труда.

О Петре I можно рассказывать долго и увлекательно, не пренебрегая сослагательным наклонением и, конечно, чувством профессиональной ответственности за корректность выводов. Это предполагает в том числе и взвешенную расстановку акцентов, страхующую исследователя от соблазна умалить величие деяний Петра выпячиванием острых углов его противоречивой натуры. Ведь и в наши дни находятся историки, для которых петровские преобразования это не пример масштабного государственного мышления, а, скорее, негативный урок и предостережение на будущее.

Русская историография XIX — XX веков богата текстами, в которых авторы сосредоточены на теме «Пётр и Европа». Настойчивым, иногда до навязчивости, лейтмотивом звучит мысль о том, что царя восхищало, изумляло, потрясало всё, чем Запад превосходил Россию, и даже то, чем он просто отличался от нее. С одной стороны, мы видим стремление к познанию в науках, ремеслах, искусствах, ощущаем плоды усилий возвысить человека над природой, дать ему власть над всеми стихиями, комфортно обустроить повседневность (разумеется, по понятиям тех времен) среди красоты и величия построенных на болотах городов, привить в обществе светскую изящность манер и благородство вкуса. С другой стороны, перед нами скудный круг понятий и неразумение того, что выходило за его пределы, слабая промышленность и оборона, дикость нравов, спесивое самодовольство, соединенное с суеверным ужасом перед всем иноземным.

Не скрывая наставительных интонаций, некоторые историки старались по возможности контрастнее противопоставить «светлой Европе» «темную Азию», «грубую татарщину». Из этого следовал вывод об оправданности, своевременности и закономерности переориентации русской внешней политики с Востока на Запад. Тут пролегает одна из рубежных линий, разделившая в оценках историков петровского наследия.

В 1984 году в издательстве «Международные отношения» вышла монография Н.Н. Молчанова «Дипломатия Петра Первого». Замечу, что Николай Молчанов был одним из интереснейших авторов советского времени, заметно выделявшимся своими книгами. Его работа привлекла к себе весьма пристальное, но не однозначное внимание. Отвергающие научную и общественную значимость книги ученые пеняли Н. Молчанову за излишнюю негативную категоричность в описании России допетровского периода, видя в преобразованиях Петра и его иностранном деле недостаток патриотизма и любви к Родине.

Автору этих строк довелось многократно беседовать на эту тему с Н. Молчановым и делать заметки, которые впоследствии были опубликованы. На мои вопросы он отвечал прямо и жестко. Согласно его рассуждениям, истинный патриотизм Петра проявился в борьбе с отсталостью России.

В русской демократической традиции, идущей от Пушкина, Герцена, Белинского, Чернышевского, отношение к Петру и его реформам было исключительно положительным. Его считали идеальным монархом и национальным героем. Патриотичность Петра выражалась не в предпочтении своего лишь потому, что оно русское, а в стремлении к совершенствованию страны, искоренению отсталого, косного, отмирающего.

Как тогда расценить эпизод работы над изданием книги Самуэля фон Пуфендорфа по приказу Петра, когда редакторы, увидев в ней критические суждения о России, вычеркнули их, опасаясь гнева монарха? Петр заметил это и приказал восстановить все купюры. Было ли проявлением патриотизма со стороны Петра не скрывать, не замазывать пороки России, а открыто признавать их и искоренять? По меркам сегодняшних времен трудно не согласиться с Петром, но триста лет назад были и другие, кто по-своему любил и уважал свою страну, есть они и сегодня.

Категоричность порождает сомнения и у тех, кто нисколько не отрицал необходимости иноземных заимствований для всесторонней модернизации России. Необъятная в своих внутренних разветвлениях и оттенках, неоднозначная в своих смыслах, непреходящая в своей злободневности проблема «Пётр и Запад» не терпит ни крайностей, ни упрощений. Исчерпанности в дискуссиях по поводу этой проблемы не предвидится, ибо найти в ней точку устойчивого равновесия непросто. Да ее, вероятно, и нет.

Можно по-разному измерять глубину контраста между патриархальной Россией и высокотехнологичной Европой. Можно расходиться в оценках степени готовности русского правящего сословия к петровским преобразованиям и степени радикальности этих преобразований. Можно считать, что истоки борьбы между двумя почти метафизическими тенденциями — «западничеством» («латинянством») и «почвенничеством» («славянофильством») восходят к допетровским временам. Но трудно возражать тем, кто старается анализировать деятельность реформатора как результат сложнейшего сцепления объективных обстоятельств и субъективных мотивов, геополитических императивов и личных взглядов на порядок приоритетов в данный момент.

Мы позволили себе это небольшое и только кажущееся отвлечение от сквозного сюжета данной книги для того, чтобы лишний раз подчеркнуть: Пётр готов был уплатить громадную, но не безмерную цену за приобщение России к «семейству цивилизованных народов». Он учился у Европы еще и тому, как защититься от ее врожденного экспансионистского духа, жестокого прагматизма, беспредельной алчности. И от русофобии, которая уже выходила из своей эмбриональной стадии, воплощаясь в совершенно реальное политическое поведение крупных государств. И, наконец, главное: Пётр не заслуживал бы признания потомков, если бы он, поставив перед собой сколь несбыточную, столь и иррациональную цель — оторвать Россию от Востока, заставил бы свою душу гореть только этим «небесным пламенем».[1] Он не выбирал между Европой и Азией. Он уравновешивал их в своем великом и уникальном проекте строительства евразийской империи.

Руководителя государства ныне принято оценивать по результатам его деяний, принесших пользу или вред стране и ее гражданам. Вольтер считал, что среди монархов ничтожно мало тех, которые заслуживают, чтобы писали подробно их историю… и это число было бы еще меньше, если бы помнили только о справедливых. Наибольшее право на бессмертие имеют те, которые сделали какое-нибудь добро людям.

Коротко взглянем на результаты преобразований Петра. Страна совершила скачок в промышленном развитии, утвердилась на берегах Балтийского моря, приобрела кратчайший торговый путь в Европу, создала мощный военно-морской флот, регулярную армию, добротно вооруженную и обученную. Вышла первая светская газета, открылись первые военные и профессиональные школы, первые типографии, печатавшие книги светского содержания. Первый музей, первая библиотека, первый театр, парк, наконец, первый указ об организации Академии наук. И это далеко не всё, что удалось сделать в условиях практически не прекращавшихся войн.

Но есть и трагическая цена преобразований, что будоражило историков последующих веков и не оставляет равнодушными современных. Главное, что население обнищало и понесло огромные физические потери (по некоторым, весьма жестким оценкам, порядка 20 млн человек).

Время становления Петра как человека и политика было наполнено обстоятельствами, ставившими его перед тяжким выбором. Порой, похоже, он недолго размышлял над тем, что предпочесть, принимая решения быстро, даже импульсивно. Своевременность, степень продуманности этих решений вызывают сомнения, хотя историки, естественно, не в состоянии проверить, к чему привел бы другой выбор царя. Простор для спекуляций на эту тему был и, безусловно, остается. Но вернемся к основной теме книги о внешней политике Петра I.

Какими бы великими ни были заслуги дипломатии в обеспечении устойчивой жизни любой страны, ее роль в петровские времена трудно преувеличить. С формальной точки зрения из 35 лет царствования Петра мирное время сохранялось в России всего около года, отмечает Н.Н. Молчанов в книге, содержания которой мы касались выше. Но ведь и Европа, которая практически определяла миротечение тех лет, находилась в бесконечных военных конфликтах. Атмосфера алчного соперничества за выгоды и привилегии, за устроение своего благосостояния за счет побежденных и слабых под грохот пушек определяла в те годы (хотя и не только в те годы) сознание правящих элит и европейских царствующих династий. Из работы А.И. Ильина «О России» позволю себе привести небольшое извлечение, которое дает представление о военном прошлом страны. «Соловьев насчитывает с 1240 г. по 1462 г. (за 222 года) — 200 войн и нашествий. С четырнадцатого века по двадцатый (за 525 лет) Сухотин насчитывает 329 лет войны».

Итак, долгие годы война сопровождала историю России до Петра и после. Петр не мог не принять это как реальность. Однако, допускаю, что он попытался предпринять попытку прервать трагическое движение истории для России, лично отправившись с Великим посольством туда, где «варилась» мировая история.

Мотивы, побудившие Петра оставить без своего личного попечения едва начатую азовско-черноморскую военную кампанию и уехать с посольством в Европу, для многих являются очевидными. Там зарождались крупные международные конфликты и новые союзнические комбинации. Вызревала война за испанское наследство, отодвигавшая идею сохранения антиосманской коалиции на второй план. Не менее важной для Петра являлась другая беспокоившая Европу проблема. Нарушение равновесия на Балтике, где Швеция после Тридцатилетней войны стала доминирующей державой. Велик был для царя соблазн объединиться с теми государствами, которые выступали против этого диктата и хотели восстановить справедливость. Для России это сулило перспективу прямого выхода на европейский континент, что позднее стали называть «окном в Европу», и превращения в активного военно-политического и торгового участника в самой цивилизованной части тогдашнего мира. Сегодня это назвали бы привилегией влиять на мировую политику, экономику и получать доступ к передовым технологиям, что имело для России жизненно важное, фундаментальное значение.

Даже в свете того, что историки знают о причинах переориентации геополитических устремлений царя с юга на север, не таким уж праздным представляется ретроспективный анализ других вариантов расстановки приоритетов, открывавшихся перед Петром.

Предположить, что, уезжая с Великим посольством в Европу, царь заведомо бросал свое грандиозное южное начинание на произвол судьбы, значит видеть в нём недалекого, легковесного правителя, недостойного великих задач, стоявших перед Россией. Построенные им в беспрецедентно короткие сроки на Дону и Днепре корабли обошлись народу и стране слишком дорого. Пётр как самодержец просто не имел права смотреть на них как на игрушки, которые бросают в дальний угол, когда надоедает ими забавляться. Стало быть, отправляясь в Европу, он верил, что его сподвижники доведут дело до какого-то логического конца и на Дону, и на Днепре. Во всяком случае, к моменту возвращения Петра из-за границы ему останется продолжить военные успехи, а не начинать всё заново. В пользу этой гипотезы говорит пристальное внимание, с которым царь следил за развитием событий в Северном Причерноморье.

Надежды Петра оправдались лишь отчасти, и виноват в этом был он сам, тоже отчасти, ибо недооценил фактор личного присутствия. Вместо себя он оставил людей, плохо обученных и не способных брать всю полноту ответственности за исполнение вверенных им задач, требовавших дерзости, импровизации, творчества. И беда, и вина Петра в недопонимании того, что сподвижников, готовых к этому, у него пока не было. Они готовятся не в авральном порядке, а долгой, кропотливой государственной работой.

Если бы Пётр остался на юге на те полтора года (1697−1698), которые он провел в Европе, то не исключено, что военные действия на днепровско-донском театре развернулись бы совсем иначе. И тогда требования, предъявленные туркам через Леопольда I, имели бы под собой куда более реальные основания, и более реальными были бы шансы заполучить два выхода в Чёрное море — Керченский пролив и Очаков. В той же самой Европе, куда Пётр поехал за дипломатической помощью, австрийский император откровенно признался царю, что нельзя требовать от султана Керчи, пока она не будет завоевана русскими. Но завоевывать ее в отсутствие Петра оказалось некому.

Давать великим людям советы задним числом приятно и бессмысленно. Некоторые историки тоже страдают этим греховным для «классического исследователя» соблазном, особенно нынешние историки с альтернативистским уклоном. Некоторые из них увлекаются сверх всякой меры противополаганием «осуществленного ошибочного» и «неосуществленного правильного». Составляя перечень якобы совершенно очевидных просчетов Петра, они «предлагают» ему целую программу действий (на период с 1697 по 1699 год), в корне отличавшуюся от того, что делал царь.

Чего только нет среди этих предложений. И кардинальное изменение маршрута следования Великого посольства, и сетования на упущенную возможность добиться гораздо большего дипломатического успеха в Вене, и упреки по поводу потерянных весной-летом 1698 года шансов выиграть у Турции морскую войну и заполучить, по крайней мере, Керчь, и не замеченная перспектива заключения русско-персидского альянса против Порты.

Подобная «методология» позволяет азартно и легко следовать дальше по пути коллекционирования петровских «заблуждений». Почему бы, к примеру, не спросить с него строго за желание возвращаться в социально неспокойную Россию, а не ехать в Венецию и Париж одерживать там «крупные дипломатические победы» и над союзниками, и над противниками? Или почему бы не «посоветовать» Петру отказаться от участия русских дипломатов в Карловицком конгрессе и последовавших затем русско-турецких переговорах, а вместо этого начать крупномасштабную войну в Северном Причерноморье, в Крыму, на Северо-Западном Кавказе и на Балканах? Мы уже не говорим о таких «мелочах», как, скажем, имевшаяся у Петра возможность приехать на воронежские верфи на два-три месяца раньше, чтобы ускорить судостроительные работы и увеличить их объем.

Тем не менее не покидает ощущение, что царь слишком рано поспешил в Европу. Туда стоило бы ехать не с известием о взятии Азова, в котором русский флот мог прозябать еще многие десятилетия, не видя Чёрного моря, а с более весомыми трофеями. Их как раз-таки и можно было бы добыть в днепровско-донских кампаниях под непосредственным руководством Петра. В таком случае Священная лига была бы морально обязана употребить большие дипломатические усилия для отстаивания завоеваний своего русского союзника, что она впрямую сообщала и русским дипломатам, и Петру. Что касается захвата Азова, преподнесенного царем как крупный вклад в борьбу христианской Европы с османским игом, то эта периферийная новость не могла произвести особого впечатления на фоне тяжелейших сражений на территории Австрийской империи.

Автор справедливо указывает, что европейские переговоры по черноморскому вопросу не дали никаких результатов, кроме, к сожалению, одного: Пётр осознал, что такие проблемы решаются сначала пушками, а уже потом дипломатией. Вернувшись в Россию и увидев (хотя и не сразу), в какое плачевное состояние пришла значительная часть оставленных без его присмотра военно-морских сил на юге, Пётр, вероятно, понял и то, что он, находясь в Европе, упустил драгоценное время для успешного завершения войны с турками.

Есть, правда, одна тема, которая оказалась недораскрытой автором книги, хотя ее присутствие, смысловые ссылки на нее встречаются довольно часто. Речь идет о подготовке антишведской коалиции с участием России и о Северной войне. Ну если не о ней в целом, то хотя бы о причинах и обстоятельствах ее вызревания, ведь дух предстоящего военного столкновения России и Швеции уже витал над Европой, несмотря на заочно складывающиеся вполне приязненные отношения Петра и Карла ХII и подарок от него русскому царю нескольких сотен пушек для военной кампании против Турции. В книге «История Карла ХII» Вольтер отмечает, что с 1700 года у Петра появилось намерение построить на Балтийском море порт и город, который стал бы столицей государства. «Для исполнения всех его планов ему (Петру) нужна была Ингрия, находящаяся на северо-востоке Ливонии. Она принадлежала шведам, ее нужно было вырвать из их рук».

Уже на заключительном этапе работы над текстом книги у меня состоялось обсуждение этого вопроса с Владимиром Дегоевым и, полагаю, его позиция снимает замечание редактора. Прежде всего, автор предполагает продолжить освещение темы международной политики Петра. В его планах — подготовка второго тома, посвященного как раз Северной войне, и третьего, в который войдет южное направление петровской политики. Но чтобы закрыть тему отсутствия предпосылок войны в данном томе, остановлюсь на содержании одной из наших бесед.

По словам В. Дегоева, к предметному обсуждению создания антишведской коалиции царь вообще не собирался приступать до подписания русско-турецкого мира (а произойдет это не раньше июля 1700 года.). Кроме того, коалиционное строительство — занятие хлопотное, лукавое и небезопасное. Чем больше участников, тем больше работы по согласованию интересов, сложно переплетающихся обязательств и противоречий, тем выше риск предательства или преждевременного выхода из игры. В теоретической повестке дня значилось создание не обычной коалиции. Против такой мощной (хотя уже и прошедшей пик своего могущества) державы, как Швеция, имевшей своих союзников, а также опыт разбивать врагов не только на поле боя, но и за столом переговоров, необходимо было крайне избирательно подойти к определению участников переговоров со своей стороны. А для этого не созрели внешние условия. Ведь, по сути дела, ставился вопрос о принципиальной перестройке здания Вестфальской системы в его, так сказать, северо-европейской части.

Среди решительных противников такого проекта была не только Швеция, ставшая после Тридцатилетней войны (1618−1648 гг.) непререкаемой хозяйкой на Балтике. Пётр, скорее всего, догадывался, что воевать без посторонней помощи с турками и крымцами — это одно, а со шведами — совсем другое.

Считается, что из поездки по Европе, ради которой он покинул театр русско-турецкой войны, царь привез идею будущей войны против Швеции. В жертву именно ей были принесены южнорусский и черноморский вопросы. Вознамерившись прорубать окно на север, Петр позволил туркам наглухо заколотить для России южное окно и поставить на долгий прикол русский азовский флот, с таким трудом и людскими жертвами спущенный на воду. (Как знать, не в этом ли не доведенном до конца деле скрыты глубокие истоки прутской катастрофы 1711 года?).

Такой вывод выглядит объективным, если исходить из конечного исторического результата европейского путешествия Петра. Но на момент возвращения царя в Москву для подобного заключения было еще недостаточно оснований. Внутри тогдашней реальности дело обстояло гораздо сложнее. До открытия Карловицкого конгресса, где должен был решаться вопрос о мире между Священной лигой и Турцией, оставалось три месяца. За это время, при тогдашней неустойчивой общей ситуации, могло произойти всякое. Неизвестно было, как пойдет, сколько продлится и чем закончится этот конгресс. Никто не знал и того, когда умрет испанский король Карл II (это случится 1 ноября 1700 года), как скоро начнется война за его наследство (военные действия откроются в мае 1702 года) и начнется ли вообще, ибо имелись по крайней мере теоретические шансы на мирное, компромиссное разрешение вопроса в случае готовности к этому Франции. Всё зависело от позиции Людовика XIV, разрывать отношения с которым никто из его европейских соперников не спешил. Более того, в сентябре 1698 года, с целью избежать большой войны (грозившей стать аналогом жуткой Тридцатилетней войны), Франция, Австрия, Англия и Голландия пришли к соглашению о полюбовном разделе испанских владений.

В качестве одного из главных доводов в пользу решимости Петра воевать против шведов обычно приводится разговор, состоявшийся между царем и польско-саксонским королем Августом II в конце июля 1698 года в местечке Рава (в Галиции). В ходе встречи якобы и было достигнуто соглашение о союзе против Карла XII. Однако то, что известно о содержании беседы, не дает оснований для подобного вывода. Август просил о помощи в случае возмущения против него поляков. А Пётр выразил надежду на ответную поддержку (большой вопрос — какую именно?) в деле получения от Стокгольма удовлетворения за «обиду», учиненную царю рижским губернатором Дальбергом.[2] Есть мнение, что даже в июле 1700 года, во время осады Риги Августом II, Петр собирался прибегнуть к обычной практике того времени: подать помощь польско-саксонскому королю, не разрывая отношений со Швецией. Отсюда выжидательная позиция курфюрста бранденбургского, ответившего на просьбу Августа о помощи заявлением, что «он, без подлинного объявления с царской стороны, к союзу не приступит».

[1] Именно этими словами определил Н.Г. Устрялов восприятие Петром европейской цивилизации.

[2] Как известно, русский протест, направленный в Стокгольм в октябре 1699 года, не являлся объявлением войны.