«Большая роскошь — родиться в Бразилии» — танцор о настоящем богатстве

За долгие годы, пока я общался с Бруно (в основном как приятель, иногда — как переводчик и участник его классов), я так и не смог сложить окончательный его портрет. Вероятно, это какая-то особенность его пластичности и текучести, однако некоторые черты всё-таки приходится признать в его портрете относительно постоянными. Трудолюбие и почти фанатическая преданность разным движенческим практикам (при сохранности здоровой критичности мышления), любопытство к новому, дипломатичность, гибкость (как физическая, так и душевная), харизма и нечастый для танцоров интеллект. Навыки вступать в контакт с самыми разными культурами. Недюжинный организаторский талант, часто — очень сильная воля.

Разумеется, говоря о телесности, мы рискуем её уплощать в формат печатной страницы, когда сводим к словам. Сам Бруно, скорее всего, упрекнул бы меня в излишней концептуализации… Но надеюсь, что наш разговор будет любопытен тем, кто занят хореографией, боевыми искусствами, телесной психотерапией, философией телесности. Бруновское движение не такое уж броуновское, как кажется на первый взгляд. Но чтобы сложить ваше собственное мнение, вам придётся побывать на классах Бруно или хотя бы отправиться на поиски видео с его занятий и импровизаций.

Как обычно, в интервью мне интересны неочевидные аспекты этой странной профессии — учитель танцев. Особенно, когда речь идёт о «бесформенном искусстве», которое возникает на стыке боевых искусств, контактной импровизации, капоэйры. Мы с Бруно приятельствуем, поэтому я позволяю себе чуть фамильярное «ты» в переводе английского you. И, как обычно, я прошу прощения у читателей за неизбежные несовершенства перевода, поскольку иногда речь заходит о слишком философских вещах.

(После небольшой паузы) Я думаю, что я не говорил именно это. Я не говорил, что я не знаю бразильцев в России. Я, скорее, говорил, что я не знаю никого из танцевального европейского сообщества здесь. Я много лет в этом мире. И эти люди мигрируют из страны в страну, но я никогда не видел никого, кто целенаправленно бы отправлялся в Россию.

Почему я так поступил? Я думаю, что это комбинация многих факторов, но точно, что одна из причин, почему я здесь, — это просто нехватка других вариантов. Это не был мой выбор — здесь оказаться. Это была моя возможность. Но не только это. Если бы у меня не было возможности культивировать «новую землю», я не знаю, что бы случилось… То есть это было желание попробовать здесь, в России. Кроме того, я изучаю боевое искусство «Система» (пауза) и у меня здесь девушка. Я был пойман на крючок. У меня не было шансов (смеётся).

Я думаю, что когда ты растёшь в таком месте, то у тебя нет понимания того, насколько оно богато и каков его потенциал, — по крайней мере, до того момента как ты его покидаешь. И смотришь на него с другой точки зрения. В этом смысле это большая роскошь — родиться в Бразилии. Это очень богатая страна в смысле природы, разнообразия. Очень яркая, цветная. И если говорить про движение, то танец очень широко представлен.

Моя мама говорит, что я всегда был, в каком-то смысле, талантлив в смысле движения.

Я не уверен. У меня нет воспоминаний этого времени. Но мама говорила, что уже когда я брал первые уроки плаванья, учителя говорили, что я двигался чуть иначе. И я всегда тяготел к движению, спорту. Но я не думаю, что это потому, что я бразилец. Я просто думаю, что мне это нравится.

Если считать капоэйру формой танца, то тогда с десяти лет. Это был первый контакт с боевыми искусствами, которые включают в себя в каком-то смысле танец. Формальный танцевальный тренинг начался в 18 лет. Это был очень чёткий сдвиг. Я бросил всё остальное. В то время я изучал психологию. Но я решил стать профессиональным танцором контемпорари.

Я думаю, что я всегда прислушивался к импульсам, которые приходили изнутри. Я не могу рационально объяснить, почему. Это просто что-то, что… происходит. Может быть, моим умением было позволить этим импульсам себя проявить. Эти импульсы вели меня всегда в странном направлении.

Например, бунт против школы, когда мне было десять лет. Я закрылся в туалете. Им пришлось буквально снимать дверь с петель и тащить меня, поскольку я чувствовал себя как в тюрьме. Или на вечеринках в этом возрасте — я мог испытать паническую атаку и отправиться домой один.

Нет, я очень отличался. Это вовсе не все так. У меня были глубокие страхи. Экзистенциальные страхи. Когда я был ребёнком. У моих друзей я почти не могу подобное найти. И ощущение, что я в тюрьме. Потом я стал заниматься капоэйрой. И даже когда ты подросток, и у тебя очень высокий пик тестостерона, и ты хочешь больше соревноваться и подтверждать свой статус, и тебя прельщает традиционный путь квалификации, пояса и так далее… И мне было 16, когда я взбунтовался и против этого тоже. Но я остался на этом пути в том смысле, что мне важна суть капоэйры, как я понимаю.

Я думаю, что несопротивление появилось, поскольку я был человеком, который очень много сопротивлялся в жизни. Я думаю, что я могу делиться только тем, что я знаю изнутри. Если бы я не сталкивался очень много с сопротивлением изнутри, то я не смог бы преподавать эти темы. Не знаю, имеет ли это отношение к диалектике… Но важно осознавать «сопротивление», работать с ним и делиться результатами.

Порядок был несколько другой.

Отмотаем назад. Это довольно комплексная вещь. Я попробую рассказать настолько компактно, насколько возможно.

Если вы хотите бразильской мыльной оперы… (Смеётся.) Всё началось с того, что мой друг пригласил меня вести семинар по капоэйре в психиатрической больнице в Рио. В то время я не понимал, что это первый шаг к тому, что стало сейчас называться play-fight и liquid body. Всё эволюционировало и разворачивалось. Это просто происходило. Я всё время жил в моменте «здесь и сейчас». Но со временем, когда я стал смотреть на путь, который оставлял за спиной, тогда стали проявляться некоторые формы, и появились этикетки и концепты. Но это не происходило из «идеи», мол давайте создадим что-то «концептуальное». Я думаю, что это, скорее, жизненный опыт.

Было время, главным образом, когда я был в Бразилии. Пять лет я танцевал профессионально в танцевальной компании. С Андреа Массео. Мы были парой три года. И танцевали вместе пять лет. Я думаю, что это был мой самый большой опыт «на сцене».

Да, контемпорари. Потом я поехал в Европу и тоже участвовал в парочке проектов, но этот бунтарский аспект моей природы… Даже если я приходил на кастинги, то я уже не вписывался слишком хорошо в танцевальный мейнстрим. Я никогда не мог полностью вписаться в правила игры танцоров контемпорари в Европе.

Я не думаю, что было какое-то отдельное «нравилось» или «не нравилось». Очень часто я замечал, что способ, которым я себя выражаю, — он непонимаем или неприемлем. Или непоощряем и непризнаваем другой стороной. Даже когда у меня было желание быть принятым в ту или иную танцевальную компанию или проект. Просто способ, которым я существовал, был как бы «странным».

(Пауза.) Хм. Я думаю, что это классы, где изучают движение. Это очень ясно. Мы имеем дело с телом. И весь этот фон танца и боевых искусств — это наши инструменты и элементы. Не так давно на меня очень повлияла «Система». Это то, что можно увидеть на внешнем уровне, уровне формы. И это тот «контейнер», в котором мы исследуем практику несопротивления. И тогда это становится более философским, — что такое «сопротивление» и почему мы очень часто привносим его во взаимодействие, даже когда не хотим его видеть в конкретном случае. Я думаю, что мы хотим открыть в людях понимание этого… Не то чтобы я хочу открыть, я просто это ценю. Мне кажется, это часть моего образа жизни. Мне нравится жизнь в её целостности. Может быть, это моя особенность. Я не хочу прикрывать всё весёлостью и делать просто «фан». Я использую элементы движения, чтобы встречаться с вещами, которые обычно мы скрываем. Откладываем в сторону. Вместо того чтобы встретиться лицом к лицу. Потому что жизнь и так довольно сложна, а когда ты сталкиваешься ещё и с большой степенью конфронтации… Это то, что мы делаем. Да, через игру. Но это тоже конфронтация.

Каждый класс — новый. Никогда не повторяет себя. Конечно, у меня есть некоторые структуры, которые я могу достать из кармана. Но даже если «упражнение» проводится снова и снова, то подход, идеи и то, как оно адаптировано к группе, всегда отличаются. Энергия группы всегда даёт мне настройку, направление, в которых я должен работать. Вместо того чтобы прийти на класс с заготовками, которые внезапно достаются, чтобы все им следовали… Я более заинтересован в том, чтобы быть чутким к происходящему процессу, чтобы видеть, какие элементы сейчас доступны группе так, чтобы, возможно, стать осмысленными и полезными для всех.

Ты русский, может быть, ты должен был бы мне сказать. Я всё ещё заинтригован.

Да, но это другая среда. Это боевые искусства.

Как только ты начинаешь проявлять себя в интернете, то сразу же становишься объектом критики.

Я могу процитировать что-то от людей из боевых искусств. Они думают, что в этом нет никакой ценности.

Танцоры обычно не такие резкие в критике.

Не уверен. Но они просто не считают, что существует только единственный критерий оценки нашей практики. У них совершенно другое восприятие. Для бойцов единственный критерий оценки — это применимость в реальной жизненной ситуации.

Да, но тогда это должно быть эффективным хотя бы в спорте. Чтобы ты мог быть победителем в состязании. Или выжить в реальной жизненной ситуации. Тогда как танцоры совсем другие, они просто смотрят на движение, его пластичность, качество… И какие эмоции с ним соотносятся. И получается, что танцы и боевые искусства иногда очень многое имеют общего снаружи, в смысле физической стороны движения, но внутри это совершенно разные миры.

В моём подходе, который я культивирую, даже такое слово, как «духовность», достаточно обманчиво. Я бы избегал использования таких слов.

Конечно. Но ты так ставишь вопрос, смешивая всё, что сложно ответить. Я ни за кем не следую в том смысле, в котором ты спрашиваешь. Говоря это, я не хочу сказать, что я нелюбопытен или что я недостаточно внимателен, чтобы услышать мнение людей. И у меня есть учителя в России. Но если я становлюсь «последователем» любого «гуру»…

Я думаю, что место играет большую роль. Поскольку подобная культура испытала огромное влияние Африки. Я думаю, что мой анализ несколько скуден, хотя я всю жизнь танцую. Но я не антрополог и не искусствовед, который сравнивает культуры. Бразилия стала плавильным котлом разных культур. И в тропическом климате можно позволить себе себя выражать на улицах и открытых площадках. И я думаю, что эта сложная смесь факторов позволила бразильцам выражать себя через тело. Я уверен, что здесь есть множество более глубоких слоёв, если исследовать отдельные особенности культуры. Но, возможно, я просто не могу сделать это достаточно полно.

С одной стороны, я могу это чувствовать. И есть обратная связь, отзывы, переписка. Мне часто говорят о процессе трансформации, изменении, если хотите. Но с другой стороны, я не знаю, верю ли я в то, что можно изменить людей. И в то, что именно я должен играть роль в этом изменении. По крайней мере, я бы не хотел себя с этим соотносить…

Это зависит от того, на каком уровне мы рассматриваем изменения. Как я сказал, на каком-то уровне я вижу изменения, и люди постоянно мне про это говорят. И я рад это слышать. Это честь для меня. Это большая ценность. Но я думаю, что на очень глубоком уровне… Никто не меняется. Но это большой вопрос.

Те напряжения, которые мы несём в нашем теле. Они складируются там не просто так. Скорее всего, они связаны с довольно тонкими и не всегда осознанными причинами. И в практике мы можем немного «осветить» мышечные зажимы и напряжения, блоки. То, что мешает телу себя выражать. Я бы и сказал «сопротивление». Это интересная тема. И в работе мы начинаем через отражение друг друга исследовать это напряжение, сопротивление, которое выражено физически. Но оно всегда имеет психологический компонент. Обычно это связано с травмой или любым другим событием в прошлом, которое «упаковано» в тело как страх. В этом смысле, конечно, если вы меняет это на телесном уровне, то происходит изменение и на эмоциональном. И иногда довольно драматичное. Иногда бывают нервные срывы и эмоциональные реакции. Которые связаны с расслаблением очень простых, казалось бы, «триггеров». И конечно, работая с телом, мы получаем такой «побочный» эффект, как проявление того, что было аккумулировано, подавлено, спрятано… Хотя это всё равно здесь. Но это на поверхности. И здесь есть парадокс. Поскольку, с травмами или без травм, но вы — это тот, кто вы есть. Поэтому, да, на поверхности мы меняемся. Но в глубине — я не думаю, что мы — те, кого можно изменить. Это мой опыт, когда я очень много путешествовал по миру. Да, я видел разные страны, учил языки, погружался в новые культуры, обретал новые навыки…

30−35.

Мы все разные, но также мы все одинаковые. Разница лежит на уровне разных систем верований и убеждений, мыслей. Я думаю, что это такая кристаллизация того, что культура делает с людьми в каком-то направлении. То, как они себя ведут. То, как они выражают идеи. Их отношения. И все эти связи действий и характеров. Но опять-таки это только характер. И я думаю, что практика обращается к чему-то более глубокому. И на этом уровне никто никогда ничем не связан… Конечно, мы уникальны в некотором роде. Я не хочу сказать, что мы не уникальны. Но подлинная уникальность не имеет пределов. В том смысле, что наши пределы это то, что мы сами себе создаём, фантазируем. Я даже не реагирую, например, на предрассудки людей, которые считают, что я приехал из другой страны. Просто потому, что я не настроен на такого рода вещи. Потому что я больше интересуюсь тем, что значит быть человеком по сути, в чём сущность. Конечно, остальные слои тоже здесь присутствуют, и нам приходится иметь с ними дело. И практика несколько бросает им вызов, иногда мягко, иногда чуть более прямо. И вопрос в том, что остаётся, когда все слои спадают. У нас всё ещё остаётся естественное лицо, когда спадает маска.