Понимает ли Церковь свою задачу: говорить о Боге понятно?

Сегодня, 9 сентября, на воскресной литургии звучат такие слова апостола Павла: «Ибо мы не себя проповедуем, но Христа Иисуса, Господа; а мы — рабы ваши для Иисуса, потому что Бог, повелевший из тьмы воссиять свету, озарил наши сердца, дабы просветить нас познанием славы Божией в лице Иисуса Христа». Вот об этом «познании славы Божией», несколько слов.

Человеческий язык, по мнению многих ученых, от Декарта до Ноама Хомского, возник и развился — в отличии от языков животных — не как средство передачи информации, а как средство производства и передачи мысли. Тюлени, возможно, сообщают друг другу, куда плыть и где можно поживиться моллюсками. Чайки громко сигналят о своём неудовольствии конкуренцией со стороны собратьев. Кошки мяукают, когда есть просят. У человека же всё это является вторичной нагрузкой, первейшая из возможностей языка есть составление речи, выражающей мысль. Для передачи информации отлично справляются семафор и мычание с жестами. Для сообщения окружающим, куда ты пошел, по нужде или на охоту, не нужны столь сложные языки, которыми обзавелось человечество. Коммуникативные функции человеческого языка вторичны. Да и Писание повествует о том же. Адам приступил к осмыслению мира посредством языка прежде, чем заговорил с женой.

Если бы языком люди лишь семафорили друг другу, сообщая, что, где и почем, не возникли бы ни поэзия, ни философия, ни богословие. Поэзию мы оставим в покое, остановимся на богословии. Если проигнорировать мнение «крепко верующих», что богословие — это метод сообщения о том, чего нельзя, а что можно, то богословие будет видеться тем, чем оно должно быть. По крайней мере, в своей основе. По причине изменчивости и пластичности человеческого языка (что исключалось бы, кабы язык был нужен только для передачи информации), мысль теряет со временем свою остроту, доступность ее для восприятия становится замыленной, смысл многих слов и выражений переназначается. Вложенный в выражение смысл требует новых слов. Более понятных, переведенный на регистр измененного языка, как способа, повторимся, производства и изложения, передачи мысли.

Богословие, таким образом, анализирует символы, коими излагалась мысль, выявляет между ними связь и переводит их на уровень понимания современниками. Это не говорит о том, что новый уровень выше или ниже. Он просто другой и требует других слов и объяснений. Но это значит, что богословие и имеет дело с языком символов. Язык и есть набор символов, подобранных автором того или иного изложения, для наиболее — по его мнению — адекватной передачи мысли. Православие, ортодоксия, возникло как метод верного определения значения этих символов в окружающем на тот момент раздрае их разночтений по той причине, что уже к четвертому веку мысль стала ускользать из написанных и звучавших слов, их интерпретация стала двоиться, множиться.

А не правильного славления, как полагают многие, то есть издавания прославляющих звуков различного благозвучного тембра. С чем, как мы уже говорили, справилось бы и мычание. Сигналить каждый день Богу, как Он велик, могуч, как все мы Его боимся из-за завала грехов тяжких — это не богословие. Информировать паству о том, что ей позволено съесть, дабы «бог» не осерчал — это тоже не богословие. Между тем в массе своей практически такое и имеем. А для особо взыскательных — «исторические исследования», где если что и исследуется, то ровно то же, что и всегда. Обычное «развитие богословской мысли», которая стоит как вкопанная, традиционно сообщая про грехи да про всемогущество Бога, склоняя то и другое на все лады.

Но это же значит, что читать и понимать написанное нынешнее богословие оказалось не в состоянии. Не совсем верно сказать, что язык символов, которым излагалось писание, устарел. Это было бы еще ничего. Устарел он, как мы уже сказали, еще веку к четвёртому, и на тот момент богословская коррекция его оказалась весьма поверхностной, несмотря на всю обстоятельность, с которой дворцовые философы взялись ее производить. А к закату средних веков безнадежно и несколько раз устарела сама эта коррекция. Сам метод верного определения, ортодоксии, был выбран правильно, но всё время опаздывал, не справлялся с задачей, и усугублялось это тем, что предки на каждое свое определение ставили штамп святого, закрепляя на века не просто свои мысли, но и форму их подачи. Поэтому сейчас богословы богословствуют, можно сказать, языком им самим не понятным, поза-поза-позавчерашним, тем, который возник и сразу же намертво закрепился в то время, когда уже стало многое непонятно.

Хотя они, конечно, будут божиться, что им всё как на духу ясно. Господь велит, требует от нас, ждет любви, скажут они строго и не требующим возражения тоном, и это, конечно, они полагают достаточной для себя и для всех ясностью. То есть для конечных выражений морали, призывного тона — ясности хоть отбавляй. Для прочтения морали и впрямь достаточно десятка слов. В некоторых случаях даже одного хватает: нельзя. Да и его можно заменить дёрганием за рукав или дудением в дудку. Богословие, которое на данный момент состоялось и торжествует, от такого сигнального метода ушло не далеко. Некоторое разнообразие слов, предшествующих произнесению «нельзя» и «надо», «требует» и «ждет», создает иногда видимость рассуждения, но на самом деле его нет. Язык изменился. Образы, которые он выражал, перестали складываться в мысль и стали выглядеть как сигналы. Это касается не каких-то отдельных фрагментов писания или богословских сочинений античности. Это касается всего их смыслового поля. Скорее можно сказать, что отдельные фрагменты всё еще вызывают адекватные образы, составляющие отчётливую мысль.

Нынешнее же богословие мало способно произвести коррекцию языка, выражавшего некогда мысль, поэтому не способно и передать саму мысль. Такое богословие работает лишь на внутреннее потребление, да и то частично. На тех людей, которым хватает сигнального значения слышимых слов. Но таких и в Церкви становится всё меньше. И уж нечего говорить, что для миссии в мире современное богословие в том виде, как оно сейчас прозябает, совершенно непригодно. Об этом много и давно пишут и говорят, на Западе и на Востоке, но воз и ныне там. С этим, естественно, надо что-то делать уже сейчас. Ситуация выглядит неисправимой оттого еще, что не видно даже попыток её изменить. Всех словно устраивает, что в Церковь всё еще изредка приливаются люди, которым достаточно давать указания, и того им довольно. А для умников всё еще в силе затягивающий своей напористостью и кажущейся бескомпромиссностью паламизм, с которыми пока они еще разберутся, что дело гиблое и безнадёжное, годится лишь для болтовни в узком кругу, глядишь — и втянулись в ритм, где кроме «надо» и «нельзя» ничего не требуется.

Каждое людское поколение старается приложить силы для того, чтобы следующим поколениям жилось лучше. Не всегда это выходит, но человечество всегда выражало в себе это беспокойство за свое будущее. Именно за будущее всего человечества, не себя лично, а тех, кто будет жить после нас. Таким образом людское сообщество понимает и свою ответственность за формирование этого будущего. А что же Церковь? Совершенно же очевидно, что даже ближайшее будущее её выглядит неважным, если не сказать — плачевным. Что предлагается взамен, кроме постоянного подбадривания себя «спасением малого стада» и «претерпеванием до конца»? И очевидно же, что язык, которым Церковь говорит, не понятен. Не потому, что он «духовен», не оттого, что «люди разучились понимать истину», а потому что Церковь выдает учительский язык образов и метафор Писания за язык фактов. Потому что общается с людьми словесными штампами, лишенными хотя бы какой интеллектуальной нагрузки.

Христос притчами учил людей думать, создавал понятные им и запоминающиеся образы, которые помогали им понять, чему Он учит. Поэтому апостол Иоанн называл Христа Логосом (переводится в Новом Завете как «Слово»), то есть Смыслом, оттого что Он дал еще и ясное понимание того, Кто и Каков Его Отец. Церковь не должна этот Смысл упускать ни в своих делах, ни словах. «Говорить понятно» — это не значит передвинуть алтарь в центр храма или перевести богослужебные книги на русский, наделать еще каких-нибудь модернистских неосмысленных поспешностей. Всё это не возымеет никакого действия, если Церковь не сможет внятно объяснить миру, Кто и Каков Отец, веру в Которого она отстаивает. «Могучий», «Запредельный», «Вседержитель» — эти слова-штампы уже никак не действуют. Они создают неверный образ: несмотря на кажущиеся превосходными титулы образ этот из них в совокупности с прочими, складывается вопреки крепким словам таковым — одновременно мелкий и далекий.

Именованием Бога Отцом Христос максимально приблизил этот образ, но христианское богословие отправило Отца куда-то в «командировку», образ сейчас очень далеко от человека удалился. Между тем язык человеку Богом дан, чтобы он им выражал свои мысли, а не просто издавал звуки, Христос же учил преобразить свой ум, превзойти его приземленность, чтобы видеть устройство мироздания и свое место в нём. Понимающий эти вещи человек сам знает, что делать. Донести же это понимание до всех — изначальная задача, поставленная Христом для Своей Церкви, чтобы «озарение сердец», по словам апостола, не меркло.