Предатели в Земле Русской

Тема предательства в русской истории, затронутая в статье «Кибальчиши в царстве плохишей», многогранна и непроста. И — повторимся — плохо известна не только широкой общественности, но и даже историкам-профессионалам. Об этом не говорят учителя в школе, на это редко заостряют внимание студентов вузовские преподаватели. Об этом не пишутся книги: воспитывать молодое поколение лучше на примере героев, «исправлявших» и тем самым невольно скрывавших деяния предателей.

Между тем приглядеться к таким антигероям особенно важно именно сейчас, когда выросло уже не одно поколение тех, кто чуть ли не с колыбели слышал страдания и проклятия старших по поводу «этой страны» — «совка», проклятой «рашки», в которой им угораздило родиться. Не в вожделенной цивилизованной, благоустроенной Европе или Америке, а в ужасной, нищей, грязной несвободной стране, где приходится не дышать полной грудью, а выживать.

Петр Великий как жертва чужебесия

Это противопоставление просвещенного Запада дикой, темной, азиатской — есть такое ругательное слово! — России возникло не вчера и не тридцать лет назад. Оно рефреном звучало из уст просвещенных русских не одно столетие.

Наиболее ярко оно проявилось в XIX веке, найдя отражение во множестве литературных и публицистических сочинений, в которых с похвалой или осуждением поминалось или подразумевалось имя Петра Великого. Именно он, «прорубивший окно в Европу» и тем самым привнесший прогрессивную европейскую культуру в отсталую страну, углубил социальные противоречия в России: его стараниями образованные, проживавшие в городах сословия даже внешне — одеждой и отсутствием бород — отличались от крестьян.

Но это создавало резкий диссонанс в душах тогдашних евророссиян: Россия продолжала оставаться — несмотря на европейский антураж — страной непросвещенной. Собственно, Россия являлась не страной, а государством: она замыкалась на личности государя, так что территория государства вместе с его подданными оказывалась придатком к государю: со смертью очередного самодержца подданные были обязаны присягать на верность новому государю, что было бы излишним, если бы государство являлось самодостаточной силой.

Самодержавие как единственный источник власти оставляло всех — от крепостных крестьян до самых богатых и знатных сановников — в роли верноподданных, что превращало свободу личности в фикцию: государю и государству как его воплощению следовало только повиноваться, никакой равноправный диалог с ними был невозможен. Невозможна была и независимость частной жизни: государство считало возможным карать подданных и за мыслепреступления, то есть за неосторожные высказывания в письмах или в разговорах.

Но либеральные умонастроения чем дальше, тем больше проникали в головы образованных сословий, заставляя цензуру постепенно отступать. И в печати стали появляться крамольные мысли о народе как источнике власти, и возникла интеллигенция как носительница таких идей.

Разумеется, далеко не все из числа образованных почувствовали себя обязанными освободить народ от существующего приниженного положения и дать ему такое же право на самоопределение. Либералы — в отличие от социалистов — думали только о личной свободе, а о равноправии крестьянства с ними, либералами, не хотели и думать.

Слова Федора Тютчева о них как о холопски желающих обрести свободу лишь для себя лично подмечают весьма существенную часть их психологии:

«Напрасный труд — нет, их не вразумишь, —

Чем либеральней, тем они пошлее,

Цивилизация — для них фетиш,

Но недоступна им ее идея.

Как перед ней ни гнитесь, господа,

Вам не снискать признанья от Европы:

В ее глазах вы будете всегда

Не слуги просвещенья, а холопы».

Именно из их среды звучали обычно голоса, исполненные ненависти к стране как таковой. И они очень похожи на те, что часто — слишком часто! — звучат и ныне. Вот что говорил, например, Павел Смердяков, персонаж «Братьев Карамазовых». Федор Достоевский вряд ли случайно превратил этого своего героя в лакея и незаконнорожденного сына главы семейства. И вряд ли случайно тот недовольство своим приниженным положением однажды выплеснул на «эту страну»:

«Я всю Россию ненавижу… В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского первого, и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы, умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки».

Не правда ли, это очень напоминает знакомые, тысячами уст повторенные проклятия в адрес «рашки» и «совка»?

А вот еще одно «провидческое» (или без кавычек) высказывание Смердякова. Герои романа рассуждают о подвиге солдата, попавшего в плен к мусульманам, претерпевшего страшные муки, но не отрекшегося от христианства, и Смердяков остается верен себе:

«Если этого похвального солдата подвиг был и очень велик-с, то никакого опять-таки по-моему не было бы греха и в том, если б и отказаться при этой случайности от Христова примерно имени и от собственного крещения своего, чтобы спасти тем самым свою жизнь для добрых дел, коими в течение лет и искупить малодушие».

Опять-таки это, по сути, идентично многочисленным голосам нынешней свободолюбивой общественности, не так давно признавшей, что предпочтительнее было сдать осажденный Ленинград и тем самым якобы спасти умиравших с голоду жителей.

Можно возразить: «Братья Карамазовы» — это всего лишь литература! Но судьба Владимира Печерина, подававшего большие надежды молодого профессора Московского университета, подтверждает, что за словами порой следовали и поступки.

«Как сладостно — отчизну ненавидеть

И жадно ждать ее уничтоженья!

И в разрушении отчизны видеть

Всемирного денницу возрожденья!» —

написал он однажды, по собственным словам, в припадке байронизма и в 1836 г. навсегда покинул родину. Эти эффектные словеса заклеймили его имя в глазах потомков: о Печерине ныне обычно и вспоминают в связи с этими роковыми для него словами. Но сначала это были только словеса: ничто не мешало ему после заграничного путешествия вернуться в Москву и продолжить там преподавание древних языков. Но кратковременный порыв ненависти имел для Печерина долговременные последствия. Лишенный прав состояния, он потерял право вернуться на Родину. В будущем он продолжал живо интересоваться происходившим в России, а в начале правления Александра II, вдохновленный начавшимися преобразованиями, даже вновь начал писать стихи на русском языке.

Был ли Печерин и подобные ему люди предателями? Для государства — несомненно: они нарушали данную ими присягу верности государю! Но они себя предателями не считали: во-первых, они превыше всего ценили свободу собственной личности (так что присягу им навязали!); во-вторых, они считали неправильным отождествлять отчизну с государством.

И это противоречие между традиционной российской государственностью и европейской культурой, привнесенной в страну Петром I, разъедало ткань российского общества, и, судя по всему, финальные продукты такого распада мы и наблюдаем ныне…

А впрочем, являются ли петровские новации такими уж уникальными? Разве он первым в России стал привлекать иностранцев на службу и давать им многочисленные привилегии?

Давайте послушаем Юрия Крижанича, хорвата, ученого католического монаха, основоположника панславизма! Он в середине XVII века приехал в Россию и за свои униатские воззрения был отправлен в ссылку в Тобольск, где провел долгие 15 лет. Там он среди прочего написал большой труд, названный «Политикой».

И одна из его глав именуется «О чужебесии»:

"1. Ксеномания — по-гречески, [а] по-нашему — чужебесие — это бешеная любовь к чужим вещам и народам, чрезмерное, бешеное доверие к чужеземцам. Эта смертоносная чума (или поветрие) заразила весь наш народ. Ведь не счесть убытков и позора, которые весь наш народ (до Дуная и за Дунаем) терпел и терпит из-за чужебесия…

2. Чужеземное красноречие, красота, ловкость, избалованность, любезность, роскошная жизнь и роскошные товары, словно некие сводники, лишают нас ума. Своим острым умом, ученостью, хитростью, непревзойденной льстивостью, грубостью и порочностью они превращают нас в дураков, и приманивают, и направляют, куда хотят.

3. Ни один народ под солнцем испокон веков не был так обижен и опозорен чужеземцами, как мы, славяне, немцами. Значит, ни один народ не должен так остерегаться общения с чужеземцами, как мы, славяне. А что же, однако, происходит, как мы оберегаемся? Нигде на свете чужеземцы не имеют и половины тех почестей и доходов, какие имеют здесь, на Руси, в Польше… Все слезы и пот, всё, что выжимают из русского народа подневольными постами, притеснениями и страшными поборами, всё это прокучивают немецкие торговцы и полковники, греческие торговцы, послы разных народов и крымские разбойники. Всё, что насильно отберут у русских, пожирают чужеземцы…

5. Нам одним из всех народов выпала какая-то странная и несчастная судьба, ибо мы одни являемся посмешищем для всего света из-за того, что добровольно напрашиваемся на чужевладство.

И что еще удивительнее: ни один народ на свете не потерпел такого позора от чужеземцев, какой потерпели мы из-за того, что мы дали победить себя одними лишь речами без всякого оружия и позволили немцам и грекам, не имевшим над нами никакой власти, учреждать у нас королевства и ставить королей».

В главе с характерным названием «О гостогонстве» Юрий Крижанич подробно перечисляет меры, с помощью которых возможно переломить сложившуюся в славянских землях, в том числе и в России, катастрофическую ситуацию. Суть их — в установлении изоляции.

«4. Никаким чужеземцам не должно быть дозволено получить дворянские привилегии или стать князьями, властителями, боярами, державниками в городах или в уездах и какими-либо иными начальниками или приказными…

7. Бродячим народам — шотландцам, евреям, армянам, цыганам — не должно быть дозволено переступать наш рубеж ни по какой причине. И ни с какими послами не впускать людей этих народов. Разве только шотландцев — с английским послом, и шотландских торговцев — в Архангельск, и богатых армянских торговцев — с персидскими послами или с торговцами, но не иначе. А бродячих армян не пускать…

13. Лекарей, толмачей, ликописцев, музыкантов и всяких ремесленников принимать сколько будет надобно. И все они должны быть обязаны обучать наших юношей. А когда наши люди научатся какому-нибудь ремеслу, то не принимать больше чужеземных [мастеров] этого ремесла.

14. Воинов простых и воинских начальников нанимать лишь на время войны, а после войны и заключения мира всех распускать, как заведено в иных странах. И даже если бы кто захотел остаться, не принимать его.

15. Ясно, что гостогонству надо уделять побольше заботы. Ибо чужеземцы — это больные члены государства и народного тела, это — заразные и смертоносные язвы. И особенно те, что остаются у нас и закладывают для себя дом. Все, что наши люди производят и припасают в поте лица своего, эта саранча, пьянствуя, поедает. Поэтому надо позаботиться, чтобы чужеземцы не скоплялись и не застревали в стране, а чтобы приходило их поменьше и уходили они поскорее.

16. Нигде на свете не принимают так много посольств и нигде не тратят столько денег на разных чужеземцев, как здесь. Но ведь все, что идет на чужеземцев, пропадает зря. Ибо доселе не было от этого великим государям и народу ни благодарности, ни славы, ни чести. Но, напротив, это вызывает много трудностей, и отнимает подводы, и с послами приходит целая куча бесполезных людей (приставших к ним в надежде на подарки), и, наконец, проявляется неблагодарность. Ибо эти гости воздают злом за добро и пишут язвительные книги, в коих ругают и поднимают на смех все наши обычаи и подарки и угощения…

18. О несчастный и созданный на позор всему свету народ славянский! Мы, глупцы, говорим: хорошо, если б [наши] уроженцы имели подобающие привилегия, а чужеземцы не имели у нас никаких привилегий. Но всё происходит наоборот.

Уроженцы живут в полной неволе и не могут свободно пользоваться добытым в поте лица своего, а чужеземцы пользуются всякими привилегиями. Например:

Уроженцы идут на государеву службу до рассвета и часто едят лишь раз в день, а чужеземцы спят до полудня и едят дважды и трижды в день.

Уроженцы получают небольшую плату, на которую нельзя прожить, и работают на государя днем и ночью, весь год без отдыха, а чужеземцы получают огромное жалование, и [вся] служба их в том, чтоб сидеть без дела, есть и пить и только на большие праздники являться в цветном платье.

Нашим торговцам силой навязывают товары, чтобы они торговали ими на государя в Архангельске, а чужеземные торговцы запрудили и заполнили [нашу] страну, завели монополии и перебили у местных торговцев все наилучшие доходы от архангельского торга. А доходы эти по праву принадлежат самому [великому] государю, а затем (если будет на то его милость) и местным торговцам…

19. Две огромнейшие и величайшие напасти или обиды терпит в нынешнее время сие преславное царство от двух народов: от крымцев и от немцев. И те, и другие как бы подчинили себе Русь и обложили ее данью: крымцы — силой, немцы — хитростью. А пресильного и преславного царя-государя нашего довели до того, что он стал как бы сборщиком их дани.

Ведь все лучшее, что рождает эта земля, уходит частью в Крым, частью к немцам. А жадности этих народов нет никакого предела, и из-за этого сие королевство вынуждено было превратиться в лютое тиранство и ввести нещадные, бесчеловечные поборы.

Какая из этих двух напастей приносит царю-государю и всему народу больше вреда, я не могу судить. Скажу лишь, что от немцев мы терпим больше срама и позора, чем от крымцев. А со временем и вреда от них может быть больше. Ибо к превеликому [нашему] стыду немцы так связали руки царю-государю, что на своем Архангельском торжище государь не вправе торговать так, как ему угодно».

Столь обширные выписки из этого любопытнейшего, но мало известного широкой публике памятника общественной мысли XVII века, думаю, оправданны с точки зрения просветительской. Но не только: они наглядно показывают, что «революция сверху», совершенная Петром I, была вполне подготовлена всем предыдущим развитием России.

Царь Пётр, пораженный, с точки зрения Крижанича, «бешеным доверием к чужеземцам», осуществил свои преобразования в довольно резкой форме, но по сути лишь продолжал начатое его предшественниками. А чужебесие-то ведет к чужевладству! К тому, чтобы «умные нации» управляли «глупыми»! А именно это и произошло: в XVIII в. в России под именем Романовых утвердилась иностранная династия!

О каких предшественниках Петра, допустивших в страну иностранцев, следует вести речь? Боюсь, об очень дальних.

В этом связи краткая фраза из Лаврентьевской летописи, рассказывающей о строительстве в Суздале церкви святой Богородицы в 1193 г., позволяет понять, что во многом похожей была ситуация и в домонгольский период русской истории: летописец гордится тем, что церковь, ранее рухнувшая от старости и безнарядья, была восстановлена местными умельцами, «не ища мастеров от немець» (ПСРЛ. Т. 1. М., 1998. Стб. 411). Из этого следует, что искать немецких мастеров было, увы, нормой в ту эпоху… Но дело наверняка не ограничивалось одними мастерами!

Самое интересное состоит в том, что все основные политические противоречия современной эпохи — пусть в несколько иной, неразвитой, форме — сложились еще во времена Древней Руси. И первые предатели тоже появились именно тогда…

Истоки предательства: князь против волости

Историю Древней Руси большинство граждан нашей страны изучали лишь в школе, примерно в 13-летнем возрасте, и оттого представления о ней неизбежно оказываются весьма приблизительными.

Во-первых, как минимум, три с половиной века «от Рюрика» до монгольского нашествия обычно сливаются в аморфный образ, состоящий из нескольких ярких «картинок», почерпнутых скорее из художественной литературы («вещий Олег», «Слово о полку Игореве»), чем из исторических фактов. Между тем это была весьма сложная эпоха, в которой сменилось несколько фаз исторического движения.

И самое любопытное состоит в том, что они имеют немало черт, сходных с периодом распада СССР. Это удивительное открытие я сделал в первой половине 1990-х годов, когда приступил к систематичному изучению русских летописей. Расползание по швам ранее единого политического механизма — при всем очевидном различии эпох — оказывалось похожим: на страницах летописей и в окружающем мире, за окном, развертывалась всё та же картина ползучего растаскивания власти по сусекам. И подобно тому как Русь после двух веков почти непрерывных усобиц оказалась морально готова без особой борьбы покориться завоевателям-монголам, так власти и граждане СССР дружно подготовили страну и себя самих к подчинению требованиям чужой им цивилизации — в последнем случае американской.

Иными словами, история зарождения Руси оказывается своеобразным генетическим кодом, заложившим основы всего последующего развития страны. Задача состоит лишь в том, чтобы правильно прочесть этот «геном».

Во-вторых, при описании древнейшего периода отечественной истории по давней традиции принято переносить на него политические реалии позднейшего времени, Так, обычным является использование в таких случаях терминов «государство», «княжество», хотя таких слов в древнерусских источниках попросту нет: например, «князьство» стало использоваться — не на территории будущей России, а в Литве — лишь в XIV веке, а «государство», точнее — «господарство» — в конце века XV-го.

Это означает, что в Древней Руси существовала совершенно иная система политических мер, в корне отличная от той, что описана была в предыдущей статье, то есть от стадии развитого государства. Основной политической ячейкой общества была волость, которая выступала в трех лицах — как собственно власть, как территория-волость и как люди, проживающие на этой земле. Князья являлись хоть основным, но не единственным элементом первой составляющей.

В-третьих, факт постоянно ведущихся в древнерусскую эпоху усобиц не означает, что в тогдашнем обществе тотально царили хаос и насилие. Как раз наоборот! Жизнь в Древней Руси жестко регламентировалась системой договоров, а уж почему они не могли остановить насилие, то это вопрос уже несколько иной.

С упоминанием договоров читатель Повести временных лет встречается с самого начала, с легендарной части летописного повествования: существовал ли в действительности князь Рюрик — большой вопрос, однако и его призвание описано как следствие наряда поссорившихся между собой чуди, словен и кривичей. Именно договорами (руси с греками) являются первые аутентичные исторические документы X века. И по ходу дальнейшего исторического повествования постоянно упоминаются договора — не только заключающие мир или перемирие во время войн, но и касающиеся внутренней жизни людей.

Тема договоров прямо подводит нас к теме предательства: нарушителей договоров естественно признавать и предателями.

Однако не всё так просто: войны соседних племен за политическое преобладание, в источниках обычно не описанные совсем или описанные плохо, предполагали, что победители заключат с побежденными договора, в которых будет определены размера дани и количество воинов, которые побежденные обязаны предоставить победителям в случае проведения иных войн, с иными противниками. Но договор с врагом — это почти всегда попытка выиграть время, необходимое для восстановления сил и продолжения борьбы. Нарушить подобный договор, с этой точки зрения, — не преступление и не предательство. Для другой стороны, разумеется, дело обстоит прямо противоположным образом.

О племенных князьях, подчиненных князю русскому, упоминается в договорах руси с греками, причем упоминается по-разному: если первый договор заключается от имени «Олга, великого князя рускаго и от всех их под рукою его светлых и великих князь и его великих бояр», то в договоре Игоря вместо светлых и великих князей поминается уже безликое «всякое княжье» — вместе со «всеми людьми Руския земля». Это означает, что статус князей, находившихся под рукой русского князя, за период между двумя походами на греков (за сорок лет) существенно упал.

Вот как это выглядит применительно к древлянам, сведений о которых несколько больше, чем о других князьях. Они участвовали в походе 904 г. (так правильнее датировать поход князя Олега, см.: Кузенков П. В. Русь Олега у Константинополя в 904 году // Причерноморье в Средние века. 2011. Т. 8), но не названы летописцем при перечислении отправившихся в поход в 944 г. В промежуток между этими событиями, после смерти «вещего Олега», они попытались отложиться, и новый князь — Игорь — «иде на деревляны и победив, а и возложи на ня дань больши Ольговы».

Но и этого Игорю показалось мало: после неудачного похода на греков он пошел вновь к древлянам, «хотя примыслити бóльшую дань». Собрав силой произвольно увеличенную дань, Игорь вздумал «походить еще», за что и поплатился жизнью. Древляне же, державшие совет со своим князем Малом, решили расправиться с Игорем и его малочисленной дружиной: его, согласно свидетельству греческого историка Льва Диакона, разорвали на части, привязав к нескольким ранее склоненным деревьям.

Разберем правовую сторону вопроса. Самое важное, что субъектами договорных отношений здесь выступают русские князья (сначала Олег, а затем Игорь) и древляне как отдельный народ. Последние тем самым оказываются в личной зависимости от конкретного князя, а не по отношению к Киеву или Русской земле, которые он вроде бы представляет. Поэтому смерть этого князя требовала от зависимого народа уладить отношения с новым князем — либо возобновить прежний договор, либо этого не делать и тем самым жить независимо.

Древляне пошли по второму пути, проиграли войну и заключили договор на ухудшенных условиях. Неизвестно, по какой причине они не пошли воевать с греками — то ли повышенная дань являлась откупом от участия в подобных войнах, то ли древляне нарушили договор, отказавшись посылать воинов на помощь Игорю. Если верно последнее, то такой отказ — с точки зрения русского князя, предательство, и его повторный поход с наложением увеличенной дани — наказание за клятвопреступление. Если же дело не в этом, то неспровоцированный поход Игоря на древлян есть также клятвопреступление и тем самым предательство. При этом его третья попытка собрать дань («походить еще») в любом случае оказывается незаконной, а соответственно жестокая расправа древлян над русским князем юридически вполне оправданна. Совсем не случайно, что древляне — если верить преданию о «казнях» Ольгиных — совершенно спокойно послали к вдове князя Игоря посольство и не только не думали извиняться и оправдываться за свои действия, а даже предложили Ольге выйти замуж за их князя Мала.

Называть правителя предателем кажется странным: предательство — обычно явление внутриполитическое. Предают обычно свои и предают свое и своих. Взаимоотношения русского князя и подчиненных ему народов (употребляем это слово в его исходном значении!) в X веке — явление скорее внешнеполитическое. Но при длительном сосуществовании этих народов с властью данной княжеской династии их зависимость от русского князя постепенно превращалась в фактор внутренней политики. И в X, и в XII веках внешние по отношению ко всем подвластным русским князьям народы (греки, хазары, печенеги, половцы) в равной мере являлись для них врагами, и это с течением времени сближало кривичей, радимичей, галичан, вятичей, превращая их в русские народы не только по титулу повелевающего ими князя.

Но принципиально ничего в этом отношении не менялось на протяжении столетий: Русь в течение всего домонгольского времени оставалась системой земель-волостей, живущих автономной жизнью, хоть и зависевших политически от русских князей, относившихся к роду Рюриковичей и владевших частью в Русской земле. Поэтому в древнерусском общественном сознании всегда сосуществовали две точки зрения — не только княжеская, отражающая взгляд на Русь как на единую страну, но и местная, «сепаратистская», передающая представления «малой родины». Их противоречия — один из источников древнерусского предательства.

Следует кроме того учесть, что в средневековую эпоху договора очень редко имели односторонний характер: свои обязанности имели обе стороны. И если князья оказывались нарушителями договоров, то их клятвопреступления с течением веков превращались в предательства.

Первоначально — как в случае с Игорем и древлянами — это было скорее актом внешнеполитическим: влиять на внутреннюю жизнь зависимых народов русские князья X века не имели никакой возможности. Но даже когда такое проникновение стало происходить, когда место прежнего «княжья» заняли сыновья и племянники сидевшего в Киеве князя, жители зависимых земель всё равно оценивали действия киевского князя и тех, кого он к ним прислал, со своей колокольни: они ревностно защищали свою самостоятельность и порой не боялись проявлять самый настоящий «сепаратизм». И даже присланных им князей они склонны были считать своими — высшими должностными лицами своей волости.

Вот как это проявлялось на протяжении первых веков истории Новгорода. В летописи под 6478 (969) г. сообщается: «в се же время придоша людье ноугородьстии, просяще князя собе: «А не поидете к нам, то налезем князя собе». Таким образом, новгородцы, прося у русского князя Святослава дать им правителя, угрожали в противном случае сделать это самостоятельно, то есть, по сути, отложиться от Киева. Святослав Игоревич направил княжить туда Владимира, будущего крестителя Руси, и тем предотвратил мятеж.

Проходит почти полтора столетия, и новгородцы вновь ведут себя непочтительно по отношению к киевскому князю — на этот раз к Святополку Изяславичу. В 1101 г. тот пожелал посадить в Новгороде своего сына, но новгородцы того не хотели: с 1093 г. в их городе княжил князь Мстислав, сын Владимира Мономаха, и отпускать его от себя они не намеревались. Поэтому Святополку было заявлено буквально следующее: «аще ли 2 главе иметь сын твои, то пошли и; а сего ны дал Всеволод, а въскормили есмы собе князь».

Главной целью новгородцев в тот момент было уже не стремление отделиться от Руси, но утвердить самостоятельность своей земли в рамках Руси. И для этого им нужно было создать собственную династию, не зависящую от перемен на киевском столе, и ради этого они могли себе позволить такой тон в общении со слабым киевским князем: они были уверены, что Святополк не посмеет прямо двинуть войска на сына Владимира Мономаха.

Однако их планам не суждено было осуществиться. Сам Мстислав Владимирович, проведший на новгородском столе почти 22 года, в марте 1117 г. покинул Новгород, поскольку намеревался после смерти своего отца Владимира Мономаха унаследовать киевское княжение. Вместо себя Мстислав оставил в Новгороде старшего сына Всеволода.

В 1125 г. Мстислав после смерти Владимира Мономаха стал киевским князем, и временный статус Всеволода Мстиславича как наместника своего отца в Новгороде должен был изменен. И он изменился! Согласно Новгородской I летописи, «посадиша на столе Всеволода новгородци» — не киевский князь, его отец, а именно новгородцы! То есть именно они, жители Новгородской земли, оказываются главным источником власти в своей волости. Они, а не киевский князь володеют своей землей!

Впрочем, князь Всеволод Мстиславич вел себя точно так же, как и отец. Видимо, при заключении договора с Новгородом в 1125 г., он публично заявил: «хоцю у вас умерети», то есть пообещал никогда не покидать новгородское княжение. Но после смерти отца в апреле 1132 г. Всеволод Мстиславич отправился в Русскую землю, поскольку, по договоренности между Ярополком и Мстиславом Владимировичем, должен был унаследовать киевский престол после смерти Ярополка.

Из этого ничего не получилось: против такой сделки выступили все прочие Владимировичи, а также черниговские князья, и князю Всеволоду пришлось не солоно хлебавши возвращаться в Новгород. Но там к нему уже относились как к предателю, и следующий же крупный конфликт стал поводом для изгнания его из Новгорода и провозглашения знаменитой новгородской «вольности в князьях». На деле это ничего хорошего новгородцам не сулило: их надежды обрести стабильную княжескую династию и тем самым стабильное управление в Новгородской земле разбились в прах.

Что же произошло? Князь Всеволод зимой 1134/35 г. стал принуждать новгородцев выступить в поход на Суздаль, на своего обидчика Юрия Владимировича («Долгорукого»), но эта война закончилась для новгородцев печально: 26 января 1135 г. они были разбиты наголову в битве при Ждан-горе. Еще год жители Новгорода терпели своего князя, но после того как к ним пришли вести, что киевский князь Ярополк терпит неудачи в войне с черниговскими князьями, то они решили изгнать Всеволода Мстиславича и призвать к себе на княжение из черниговского стана Святослава Ольговича…

Вот список «вин» Всеволода Мстиславича в наиболее подробном изложении Никоновской летописи: «почто не блюде чръных людей; почто въсхоте сести в Переаславли; почто въсхоте ити на суждалци и ростовци и пошел не крепко еси и почто наперед всех побежал; и почто възлюби играти и утешатися, а людей не управляти; и почто ястребов и собак собра, а людей не судяше и не управляаше; и почто повеле нам ко Всеволоду Олговичю приступати, и пакы отступити от него велит?»

Как видим, в перечень новгородских обид входят как серьезные политические обвинения (по сути, в предательстве), так и простые злоупотребления плохого управленца…