Русская Армия в начале 1917 года

В январе 1917 года русская армия встречала свой третий военный год на огромном и невиданном доселе фронте, который протянулся от Балтики и Черного моря через Малую Азию до Персии. Состояние ее — от штабов до окопов — за годы войны претерпело значительные изменения. Долгожданные события приходят внезапно. В 1914 году это случилось с войной, в 1917 — с революцией.

Первую свою кампанию армия встретила практически так же, как и ее противники в этой войне, то есть верной своим командирам, настроенной на наступление и готовой к краткосрочной и решительной схватке с противником. Мобилизация была в целом успешной, и она дала командованию прекрасный и в целом готовый к действиям механизм. Военный министр с гордостью вспоминал о мобилизованной армии: «Это были войска, верные долгу и присяге. Те 4 ½ миллиона, которые стали под ружье, при объявлении мобилизации в 1914 году, и свое назначение выполнили честно, «не щадя живота своего», — почти все выбыли из строя ко времени революции».

Германский военный историк описывает эту армию почти что теми же словами, что и русский Военный министр: «Начало войны 1914 года застало Русскую армию вполне боеспособной и внутренне прочной. Более 80% солдатского состава было из крестьян, отношение солдат к офицерам характеризовалось патриархальной простотой и доверием. Это изменилось лишь тогда, когда в результате затянувшейся войны выбиты были почти целиком офицеры и унтер-офицеры мирного времени и кадровый состав солдат». В этих словах содержится немало истины, как, впрочем, и в следующей оценке, данной генералом М. Гофманом: «Жесткий критицизм относительно военных усилий России, широко распространенный в Англии и в военных кругах, не оправдан. Русская армия сделала то, что она могла сделать. То, что она плохо управлялась и поэтому несла поражения, было результатом отсутствия настоящего великого лидера». Генерал Ю.Н. Данилов дал точное описание поведения русского крестьянина в войну: «…терпеливые и инертные по свойствам своей природы, они шли на призыв, куда звало их начальство. Шли и умирали, пока не настали великие потрясения». В такой готовности выполнить свой долг одновременно крылась немалая опасность. Люди, не спрашивавшие с кем им придется воевать, слабо представляли себе и цели войны, не говоря уже о ее причинах. Рано или поздно это незнание должно было сыграть свою роль. На необходимость воспитания русского общественного мнения ряд офицеров Генерального штаба обращали особое внимание еще перед войной. Огромные расстояния России, слабость ее политических партий, значительный удельный вес неграмотного и недостаточно материально обеспеченного населения заставляло с опаской смотреть в будущее. Государственная Дума и пресса в качестве выразителей общественного мнения особых надежд не вызвали. «Нам нужно что-то более или менее постоянное, — писал в 1913 году полк. А.А. Незнамов, — определенно известное, длительное. Я бы позволил себе сравнение: если на Западе им (общественным мнением — А.О.) могут пользоваться, как разрядом Лейденской банки, нам нужно заготовить себе целую батарею».

Ничего подобного в России заготовить не успели, «духовная мобилизация» русского общества, по словам современника, «совершалась не стройно»: «Чуть ли не каждый имел свою собственную теорию восприятия войны или даже несколько теорий — последовательно или одновременно. Во всяком случае, не помню, чтобы одна какая-либо идеологическая концепция или хотя бы отчетливое чувство объединяло всех». Между тем, при начале боевых действий такого масштаба огромное значение принимала пропаганда.

Самой действенной, конечно, оставалась идея угрозы, вторжения, которую практически и не нужно было развивать в ряде стран (Франция, Бельгия, Сербия, Германия). В некоторых случаях военной пропаганде пришлось решать более сложные задачи. Например, первые плененные на Западном фронте американские солдаты на вопрос о причине своего прибытия в Европу отвечали, что США вступили в войну, чтобы освободить «большое озеро Эльзас-Лотарингию». Где находилось это озеро, пленные толком ответить не смогли. Однако вслед за этим последовали энергичные пропагандистские действия со стороны командования экспедиционного корпуса. В России дело обстояло не так, в том числе и потому, что значительное количество слабо образованных и неграмотных солдат чрезвычайно осложняло действие военной пропаганды. По свидетельству А.И. Деникина, перед войной призывы давали до 40% неграмотных новобранцев. Будущий комендант Берлина — генерал А.В. Горбатов, встретивший эту войну рядовым в кавалерии, вспоминал, что в эскадроне, в котором он служил, «…половина солдат были неграмотными, человек двадцать на сто — малограмотными, а у остальных образование ограничивалось сельской школой».

В этом отношении русская армия явно уступала противникам и союзникам и по качеству, и по количеству. Для сравнения, в 1907 году на 5000 новобранцев германской армии приходился 1 неграмотный, на 1000 английской — 10 неграмотных, на 1000 новобранцев французской — 35 неграмотных, на 1000 новобранцев австро-венгерской армии — 220 неграмотных, и на 1000 новобранцев итальянской армии — 307 неграмотных. Набор 1908 года дал русской армии 52% грамотных солдат. Такой состав армии таил в себе немалую опасность, особенно на фоне того, какая пропаганда велась в тылу. События, происходившие на фронте, не вызывали в России мобилизующего внутреннего чувства опасности. Для ее столиц война по-прежнему была отдаленной.

В Петрограде, в отличие от Парижа, не были слышны германские орудия, Москву не бомбили цеппелины, как Лондон. Угроза не была столь реальной, как во Франции и Англии, так что армия и тыл не жили единой жизнью: «Жизненные центры оставались отделенными огромными пространствами от биения боевого пульса, от крови, пожарищ, от зовущего к мщению зрелища опустошения вчера ещё цветущих округов, от всех потрясающих впечатлений немецкой войны на истребление». Чувство опасности отсутствовало не только среди «калуцких», но и у «витий», а чувство безопасности развращало их. Неожиданной оказалась не только война и объемы вызванных ею потерь. Победа оказалась не столь близкой, как в это хотелось верить в августе 1914 г.

«Общественное мнение требовало наказания «шпионов», — вспоминал старший адъютант штаба Ковенской крепости подполковник Б.И. Бучинский, ‑ и если их не могли найти, то надо было выдумать». Обществу, ожидавшему в августе 1914 г. победоносного окончания войны до Рождества, необходимо было дать объяснения. «Они были найдены в деятельности «предателей», — вспоминал военный прокурор полковник Р.Р. фон Раупах, ведший дело С.Н. Мясоедова, ‑ и процессы об измене волной стали разливаться из Ставки после каждой крупной военной неудачи… Искусственно создавалось общее убеждение, что высший командный состав с Великим Князем Николаем Николаевичем и его начальником штаба генералом Янушкевичем во главе не могли быть ответственными за неудачи, когда их окружала измена и предательство».

Немецкие фамилии многих высших военных сразу же вызвали у многих подозрение. Дела Мясоедова и Сухомлинова стали мостиком к обвинению носителей высшей государственной власти в предательстве. В ноябре 1916 г. этот эффект был усилен «громовым сигналом Милюкова». Эффект, произведенный его речью, попросту не поддается переоценке. Земства и города принимали резолюции в поддержку Думы, белые полосы на страницах газет были явным свидетельством правоты слов, изъятых цензурой. Можно только догадываться, каким образом смесь из слухов и «белых полос» сказывалась на состоянии умов на фронте. 12(25) февраля 1916 г. В.М. Пуришкевич заявил в Думе: «Война бывала иногда матерью революции, но всякий раз, когда революция рождалась в муках войны, она была плодом разочарования народа в способности его правительства защитить страну от неприятеля». Совершенно ясно, что к концу 1916 — началу 1917 года в измене обвиняли уже не только окружение императора, но и его самого, и в любом случае — императрицу.

Так, например, после того как было остановлено митавское или «рождественское» наступление 12-й армии (5−11 января 1917 г.). Сразу же после остановки наступательных операций по армии, а затем по фронту поползли слухи о том, что наступление было остановлено по приказу императрицы, что войска чуть ли не овладели Митавой (на самом деле они далеко не дошли до нее) и оставили город по телеграмме Александры Федоровны. В Риге, где сказывалось и традиционное противостояние латышей с немцами, к этим слухам добавлялись и другие — о высоких потерях латышских полков, о бесполезно пролитой по вине императрицы крови. Слухи, как ржа разъели доверие армии и страны к верхам, а отсутствие видимых достижений в борьбе ускорило нарастание недовольства и нежелание защищать монархию.

В конечном итоге, правительство допустило свою изоляцию и тем добилось своей обреченности на поражение. В этот момент слабая мотивация участия России в войне проявилась, как никогда сильно. «Малокультурный русский народ, — вспоминал современник войны и революции, — не отдавал себе отчета в совершавшихся тогда, в 1914 г., событиях, как не отдавал себе он и потом, в 1917 г., такого же отчета, бросая фронт и разбегаясь с винтовками в руках «без аннексий и контрибуций» по домам».

Впрочем, высококультурная читающая публика, постоянно добивавшаяся дискредитации и монархии, так и не поняла значение единства правого сектора общества перед угрозой революции. Один из офицеров штаба Северного фронта метко назвал Февральскую революцию «революцией господ». Как отмечал американский журналист А. Дош-Флеро: «Они ворчали и критиковали, но когда дело дошло до насилия, их страсть исчезла». Было поздно. Пропаганда сыграла роль детонатора, взрыв привел к власти силы, о которых не думали те, кто добивался правительства, ответственного перед Думой (справедливости ради напомним, что эта идея была забыта сразу же после отречения Николая II).

Не меньшее значение для сохранения боеспособности войск, чем пропаганда, имела преемственность духа и уровня подготовки кадровой армии. Первоочередные части, уходившие на фронт, быстро потребовали подкреплений. Однако у них зачастую не было полноценной замены. Формировавший в Самаре 83-ю пехотную дивизию из скрытых кадров ушедшей на фронт 48-й пехотной дивизии генерал-майор К.Л. Гильчевский отмечал: «Первоочередные полки очень мало позаботились о своих скрытых кадрах. Они считали мобилизацию их второстепенным делом и, мобилизуя себя, взяли все лучшее из кадрового состава, оружия, снаряжения и проч. Контингент запасных состоял из пожилых солдат, бывших даже в японской войне. Настроение было не боевое. Воинский порядок соблюдался слабо. Большинство офицеров относились к своим безучастно».

Все это ослабляло русскую армию, боеспособность подобного рода частей напрямую зависело от количества работавших кадровых офицеров, которых со времнем не становилось больше. Если в начале войны даже второочередные части довольно скоро приобретали вполне приличные формы, то в 1915 и особенно в 1916 гг. их качество неуклонно снижалось.

Корреспондент венгерской газеты «Пештер Ллойд», наблюдавший бои на Золотой Липе в сентябре 1916 года, отмечал: «Качество русских солдат как всегда очень хорошее. Правда, теперь они представлены разными возрастами, от 19 до 40 лет, и обучены менее тщательно, чем ранее, но в общем это прекрасные солдаты. Их снаряжение, обмундирование и обувь — отличного качества». Качество обучения рядового бойца, особенно впервые прибывавшего на фронт, действительно ухудшалось. По словам представителя французской армии при Ставке генерала Мориса Жанена, считавшего, что Брусиловское наступление сорвало подготовку войск, так невозможно было качественно готовить их бою на марше, а в этом состоянии находилась практически вся армия.

К январю 1917 года в составе русских армий четырех фронтов находилось 160 пехотных и 40 кавалерийских дивизий. На их вооружении находилось 5 459 легких орудий (трехдюймовые различных образцов) и 1 946 тяжелых, причем 8-и, 11-ти и 12-ти дюймовых гаубиц только 49. Противники, армии Германии, Австро-Венгрии, Болгарии и Турции на разных участках русского фронта имели 5 070 легких и 4 060 тяжелых орудий. В составе каждого русского фронта предполагалось создать группу тяжелой артиллерии по 160 орудий, из них 120 дальнобойных 6-дюймовых и 40 орудий калибром от 8 до 12 дюймов. Кроме того, в резерв Ставки должно быть выделено 500 тяжелых орудий, из них 125 дальнобойных 6-дюймовых и 325 калибром от 8 до 12 дюймов. 4 русских фронта и резерв Ставки требовали, таким образом, 1090 тяжелых орудий. С учетом необходимости пополнения ежемесячной убыли в 36 орудий разного калибра и возникала цифра в 645 орудий на первое полугодие 1917 года.

Объем заграничных поставок в 1917 году по предложениям русской стороны должен был в три раза превзойти таковой же за 1916 год. В принципе они были завышены — перевозке подлежало 8 млн. тонн, при пропускной способности русских железных дорог в 5 млн. тонн, и при том, что по воде предполагалось перевезти 1 млн. тонн. В результате было принято решение поставить в Россию 4,25 млн. тонн, не считая поставок из Японии и Швеции. «Это был период, — вспоминал ген. А.С. Лукомский, — когда характер позиционной борьбы, выразившийся прежде всего в кордонной системе и стремлении быть достаточно сильными на всех направлениях, подавлял ум и волю старшего командного состава». Небольшие резервы растаскивались по фронтам. В этой ситуации успех будущего русского наступления целиком зависел от сформирования боеспособного резерва, который был немыслим без увеличения артиллерийского парка.

В это время ген. ВИ. Гурко, временно заменивший М.В. Алексеева на посту начальника штаба Ставки Верховного Главнокомандующего, проводил реформу, смысл которой сводился к увеличению числа русских дивизий. Количество батальонов в русской дивизии сокращалось с 16 до 12 за счет выделения четвертого батальона в полку при переходе его на трехбатальонный состав. Новая дивизия получала, таким образом, более гибкую и подвижную структуру, новый корпус — третью дивизию, а армия — 48 таких новых сводных дивизий. Таким образом, они должны были создаваться путем слияния некоторой части фронтовых офицеров и унтер-офицеров с кадрами запаса. Разумная на бумаге, на деле эта мера оказалась далекой от успеха. При ослабленных, немногочисленных кадрах естественной реакцией на реформу стало желание командиров сохранить все наиболее ценное и освободиться от ненужного.

Кроме личного состава, действующие дивизии также выделяли небольшое количество пулеметов и обоза, артиллерию для них Гурко, очевидно, надеялся получить от союзников. Его предложение о создании четырехорудийных батарей (вместо шестиорудийных) не решало проблемы. Впрочем, если бы союзники и решили выполнить требование о поставке орудий для приблизительно 100 новых артиллерийских бригад, их вряд ли можно было обеспечить кадрами и лошадьми. Впрочем, положение в русской артиллерии к этому времени стало действительно неплохим. Кризис со снарядами преодолен, увеличено количество тяжелой и дальнобойной артиллерии, хотя по мощности русская тяжелая артиллерия по-прежнему уступала противнику. Ее основным тяжелым орудием оставалась 6-дюймовая гаубица, в то время как немцы уже в конце первого года войны использовали орудия калибром в 12 дюймов. Запасы снарядов для шестидюймовых гаубиц у отдельных армий достигали десятков тысяч.

Первая Мировая война продемонстрировала, насколько довоенная стратегия общепризнанных авторитетов может быть опасна, и особенно в случае последовательного следования опасной и ошибочной формуле. Планы генеральных штабов всех Великих Держав строились на основе идей стратегии сокрушения — война не должна была стать затяжной. Проблема блокады, отсечения воюющих от сырьевых и технологических ресурсов, то есть проблема войны XX века, до 1914 г. не обсуждалась практически нигде. Между тем после быстрого провала попыток сокрушить противника «до Рождества» судьбы войны все более определяла блокада. Германия, Австро-Венгрия, Турция, Россия — все эти страны находились в фактической блокаде.

И перед Центральными Державами, и перед их противниками стояла задача — прорваться к союзнику или вырваться из кольца блокады. В результате победа на второстепенном фронте могла стать гарантией победы на главном. Русская стратегия с ее планами прорыва к столице Германии в начале войны, постоянными колебаниями в выборе направления главного удара на Берлин или Вену в конце 1914 — начале 1915 гг., планами нанесения главного удара на германском участке фронта в ходе большого наступления в 1916 г. не была счастливым исключением недооценки второстепенного фронта. Главный стратегический просчет союзников заключался в отсутствии коалиционной стратегии и политики на Балканах, результатом чего была почти полная потеря контроля над полуостровом к концу 1916 года. Можно сказать, что стратегия сокрушения привела к сокрушительным для союзников результатам.

Последняя попытка выйти из этого тупика была предпринята в начале 1917 года. 1 февраля в здании русского МИДа начались официальные заседания Петроградской межсоюзнической конференции. Россию представляли, кроме министров иностранных дел, военного, морского, финансов, путей сообщения генерал-инспектор артиллерии Великий Князь Сергей Михайлович, С.Д. Сазонов, незадолго получивший назначение послом в Лондон и товарищ министра иностранных дел А.А. Нератов. Конференция образовала три комиссии — политическую, военную, техническую. С самого начала возникли разногласия и вновь по определению направления и сроков комбинированного наступления. Русская сторона стремилась увязать этот вопрос с военными поставками. Уже на первом заседании конференции, которое открыл Гурко, он призывал к объединению ресурсов и согласованности действий.

Ни о каком понимании происходящего и речи не было. Опять возникла идея сокрушения Германии на кратчайшем стратегическом направлении. Особенно активными были французы, так как новый главнокомандующий их армиями — генерал Нивелль — готовил гигантское наступление и именно на Западном фронте. При обсуждении планов на 1917 год Кастельно предложил исходить из того, что в этом году война должна закончиться и планируемые операции должны носить решающий характер. В результате было принято следующее решение: «Кампания 1917 года должна вестись с наивысшим напряжением и применением всех наличных средств, дабы создать такое положение, при котором решающий успех союзников был бы вне всякого сомнения». Что касается англичан, то они настаивали на разумном принципе единовременного выступления. Воспользовавшись аудиенцией британской делегации у императора, 4(17) февраля глава британской миссии лорд Милнер представил Николаю II конфиденциальную записку, в которой отметил важность достижения союзниками соглашения с целью организации весной-летом 1917 г. одновременного наступления, которое должно быть проведено с наибольшей энергией.

Слабые позиции России исключили возможность использовать разногласия, имевшиеся в союзническом лагере по этому вопросу. Конференция решила отказаться от идеи совместного наступления на Болгарию с юга и севера и рассматривать войска Салоникского фронта исключительно как силу, сдерживающую часть армий противника на Балканах. Только в случае, если значительные части неприятеля покинут этот фронт, союзники предусматривали возможность частичного наступления с целью перерезать железнодорожное сообщение на линии Белград-Константинополь. Саррайлю была предоставлена полная свобода действий в Греции. Союзники договорились об одновременных ударах на Западном, Восточном и Итальянском фронтах.

Русская армия готовила наступление на Юго-Западном фронте, обращенном против Австро-Венгрии. Следует отметить, что на кампанию 1917 года именно в отношении Восточного фронта германское командование имело наиболее неблагоприятные для себя прогнозы. Особенно опасались неприятностей на том его участке, где оборонялись австро-венгерские войска. Сведений о разложении русских войск немцы не имели. Союзники считали, что в марте-апреле 1917 г. их армии в целом будут готовы к наступлению. По мнению Гурко, в зимний период, пока не закончится начатая реорганизация, русский фронт не сможет наступать, и что ранее 1 мая (нового стиля) армия не будет в состоянии провести крупные наступления, и, в случае, если это сделают союзники, будет вынуждена ограничиться второстепенными операциями для того, чтобы удержать на месте австро-германские силы.

Для весеннего наступления и требовал артиллерию у союзников ген. Гурко. «Накануне революции перспективы кампании 1917 года были более ясными чем те, что были в марте 1916 года на кампанию этого года… Русская пехота устала, но она была менее усталой, чем 12 месяцев назад», — вспоминал А. Нокс. Настроение армии было неплохим, её резервы составляли 1.900.000 чел., а призыв 1917 года должен был прибавить к этому ещё 600.000 чел. Несколько хуже обстояло дело с качеством этих пополнений, и особенно с офицерами запаса. «Шестинедельной выучки прапорщики никуда не годятся, — отмечал один из фронтовиков. — Как офицеры они безграмотны, как юнцы, у которых молоко на губах не обсохло, они не авторитетны для солдат. Они могут героически гибнуть, но они не могут разумно воевать».

Состояние армии достигло того высокого напряжения, которое исключало возможность сохранения существующего положения вещей было невозможно. Между тем, только армия могла обеспечить стабильность Империи. Американский посол в России Дж. фон Мейер, находясь в 1906 г. под впечатлением действий «первого русского парламента», счел необходимым в личном письме президенту Т. Рузвельту поделиться с ним своей оценкой ситуации: «Россия вступает в великий эксперимент, плохо подготовленная и необразованная… Я не могу не смотреть в будущее с пессимизмом, когда вижу повсюду среди рабочих и крестьян признаки коммунистических настроений… Конечно, я не считаю, что крах произойдет немедленно, но рано или поздно борьба… между Короной и Думой… более чем возможна. Сегодня правительство контролирует финансы и армию, но через три года вся армия будет пропитана новыми идеями и доктринами, которые проникают в умы людей, и кто после этого скажет, сможет ли правительство тогда рассчитывать, что войска будут подчиняться офицерам и подавлять беспорядки». Этот прогноз оправдался, правда, не через три года.

В 1917 году старой кадровой армии, которая вынесла на своих плечах всю тяжесть борьбы с революцией в 1905—1907 гг., не было. Представитель британской военной разведки в Петрограде подполковник Самуэль Хор 20 января 1917 года отправил в Лондон свой анализ сложившейся в России ситуации и возможных выходов из нее: «По моему мнению, возможны три варианта развития событий. Дума или армия могут провозгласить Временное правительство. Я сам не думаю, что это произойдет, хотя эти события гораздо ближе, чем можно себе представить (подч. мной — А.О.). Во-вторых, император может отступить, как он отступил в 1906 году, когда была установлена Дума. В-третьих, все может продолжать дрейф от плохого к худшему, что и происходит сейчас. Вторая и третья альтернатива кажутся мне наиболее возможными, и, из этих двух по-моему мнению наиболее вероятной является третья». Справедливость этого прогноза оправдалась менее чем через месяц.