Иван Шилов ИА REGNUM
Весь невидимый нам свет

Тема войны стала поводом для бесчисленных политических спекуляций, зарабатывания денег, авторских высказываний, поиска памяти и идентичности и так далее. Не говоря о семейной памяти. Разумеется, одно дело, если мы читаем Гомера или Бхагавадгиту (где война для нас, в сущности, граничит с мифологией, сказкой, поэзией), а совсем иное, когда мы читаем тексты, написанные про Великую Отечественную войну. Особенно, когда они пишутся иностранцами. Здесь возможно мучительное разнообразие оценок. Однако это и вызывает интерес. Достаточно вспомнить, например, роман «Благоволительницы» — который когда-то наделал много шуму. Роман Энтони Дорра признан бестселлером, (не ясно: говорит ли это в его пользу или против), но ясно, что для многих людей это интересное чтение. Да и на фоне отечественных «иронических детективов», право слово, это кажется высокой литературой. Или как минимум попыткой написать о важном. В меру своего понимания.

«Каждый день сообщают о новой победе, о новом наступлении. Россия сжимается, как гармошка. В октябре все ученики слушают по большому радиоприемнику, как фюрер объявляет операцию «Тайфун». Немецкие роты ставят флаги в километрах от Москвы. Россия будет их».

Согласитесь, волей-неволей что-то сжимается в нас, когда мы читаем подобное. Конечно, это не солдатские треугольные письма с почти детским почерком, не росписи на стенах, не хроника горящих деревень, а просто придуманное произведение. Но всё равно кажется, что это «про нас». Хотя в конце книги, как положено, перечислены благодарности респектабельным фондам и грантодающим организациям. Да и понятно, что автор не был тем, кто лично внёс огромный вклад в победу. Но всё равно для российского читателя подобная литература — всегда вызов его моральным и человеческим качествам. Если они у него ещё остались.

Начало романа ошеломляет ритмом, сразу схватывает внимание, словно бы сами бежим короткими перебежками под обстрелом. Может быть, это и привлекает — читать о чужих трагедиях, сидя в уютном кафе. Большая история всегда создаёт объём. Мировая война становится темой и полем битвы и любви. Частная история на фоне мировой трагедии. Прекрасно известный приём. Не говоря уже об истории покаяния и вины. Тут можно вспоминать десятки произведений: Бёлль, Грасс, Онтадже. Это только европейцы. В этом романе много «литературы», есть и отсылка к другим текстам. Например, Жюль Верн, который ассоциируется с довоенным и счастливым детством. Кстати говоря, возможно, и для отечественных читателей это тоже про детство… В романе много попыток писать про «документальность трагедии», но, конечно, это не «Дознание» Вайса, где всё смонтировано из реальных документов, здесь — это вымысел, но играющий в докудраму. Нам как бы показывают временами документальное кино. Или даже видео с камеры наблюдения.

«На второе утро — проверка расовой чистоты. От Вернера много не требуется — только поднять руки или не моргать, пока ему в зрачки светят фонариком. Он потеет и переминается. Сердце беспричинно стучит. Пахнущий луком лаборант в белом халате измеряет расстояние между его висками, обхват головы, толщину и форму губ. Записывает длину его стопы, пальцев на руках, расстояние от пупка до глаз. Длину члена. Прикладывает к носу деревянный транспортир, чтобы определить его угол».

Или.

«Как-то по пути из школы Вернер останавливается перед аптекой и прижимается носом к витрине. Там маршируют с полсотни штурмовиков. У каждой трехсантиметровой фигурки коричневая рубашка с красной повязкой на рукаве. Есть трубачи и барабанщики, несколько офицеров на лоснящихся вороных конях. Над ними гипнотически кружит на проволоке заводной самолет с деревянными поплавками и вращающимся винтом. Вернер долго смотрит через стекло, пытаясь понять, как устроена игрушка».

Остаётся открытым вопрос, не только можно ли писать стихи после лагерей, но и можно ли читать подобную прозу. Иногда граничащую с «суровой правдой жизни»:

«В кабине Нойман-второй говорит:

— Да ты вообще никогда с бабой не лежал.

— Заткнись, — говорит Нойман-первый.

— Ты дрочишь каждую ночь. Доишь бычка. Лущишь початок.

— Да так пол-армии делает. Что русские, что немцы.

— Вот тот маленький арийский мальчик сразу видать, что кобель.

Бернд называет частоты. Пусто. Пусто. Пусто.

Нойман-первый говорит:

— Истинный ариец белокур, как Гитлер, строен, как Геринг, и высок, как Геббельс.

Смех Ноймана-второго.

— Хватит, — говорит Фолькхаймер».

И действительно хватит. Устройство «современной прозы» таково, что из любой точки её лабиринта можно отправиться в путешествие практически в любую сторону, это определяется только желанием автора и потенциальной способностью читательского рынка воспринять это как читабельное и актуальное. Можно поставить короткие предложения вместо длинных, чуть-чуть поменять стиль, добавить или убавить иронии или эротики, этики или эстетики, метафор или аллюзий — на манер фитилька окопного примуса, можно добавлять или убирать какие-то смыслы и акценты по вкусу. Или рыночной конъюнктуре. Жди. Дожди. Разумеется, в таких романах должны быть лихо закрученные, порой мелодраматические сюжеты. Есть они и в этом. Точные портреты. Глубокое знание жизни. Со всеми её парадоксальными противоречиями. И невыносимой красотой. Хотя, с другой стороны, ничего не мешает нам читать эту прозу от одной остановки метро до другой. Скажем, в Петербурге от «Площади Восстания» до «Парка Победы», помня о том, что нет ничего более непредсказуемого, чем наше прошлое. И его оценки. Да и настоящее тоже. Где немцы приезжают хоронить своих солдат, хотя не похороненных русских тоже хватает. Попытка понять историю и высказаться о ней — одна из линий этой книги. И в этом смысле это не только про истории маленьких людей, которые описаны в романе, но и попытка самого автора сказать что-то о великом при поддержке грантов и с чашечкой кофе. А швейцарский шоколад никогда никому не вредил. Особенно, когда нет никакой блокады, а есть книжка и кофе. И хочется понять, как чудовищно трагически-прекрасна жизнь. Особенно в суперобложке.