Почему мы недовольны, если в России всё хорошо?

***

Н.В. Гоффе, Г.А. Монусова. Восприятие социальных реалий и субъективное благополучие в развитых странах. М: ИМЭМО РАН, 2020

Проблема, поставленная древней притчей про слона, ощупываемого с разных сторон слепыми мудрецами, получила у современных политиков изящное решение: следует ориентироваться на среднее арифметическое всех показаний. Объективная наука, математика, отбрасывает личные иллюзии и предвзятости, открывая для лидеров нации общую картину. Слон — эллипсоид. Только как убедить в этом мудрецов, считающих зверя либо вытянутым, либо широким и круглым, либо рядом острых зубов? И откуда вообще берутся эти заблуждения, которыми потом будут нагло пользоваться популисты?

Учёные приложили немало усилий, чтобы общество можно было рассматривать как единое целое, динамичное и пластичное. Чудесные рынки учитывают интересы каждого индивида, одновременно перетаскивая его на самую эффективную для системы позицию. Суммарное благосостояние растекается по обществу, следуя почти социалистическому принципу: от каждого по способностям, каждому по труду (вернее, «вкладу»). Мы все в одной лодке, что олигарх, что сапожник, и интересы целого в конечном счёте отражают интересы всех. Соответственно, высшей гражданской доблестью оказывается национальное единство (пусть и не общемировое). Народ должен поддерживать лидеров, ориентирующихся на общую картину, а не популистов, играющих на частных заблуждениях или сиюминутных порывах.

Но «заблуждения» и «порывы» оказываются удивительно устойчивыми. По распространённому мнению, сегодня они опасно близки к победе над «разумной» политикой. И это в век массового образования и информационных технологий! Неужели «толпа» обречена оставаться «тёмной»? Прав ли был Фрейд, предполагая, что лишь немногие индивиды от природы способны держать под контролем своё иррациональное? А может, манипуляторы из СМИ нащупали в психике человека слишком слабые точки? Наконец, что делать в такой ситуации обладателям истинного знания и защитникам народного единения?

Помочь в ответе на эти вопросы призвана книга российских экономисток Нины Гоффе и Галины Монусовой «Восприятие социальных реалий и субъективное благополучие в развитых странах». Авторы анализируют расхождения между представлениями граждан о масштабах неравенства, безработицы, социальной мобильности, миграции и их официальными оценками в России и западных странах. А также пытаются выяснить, какие сторонние факторы ответственны за искажение этих общественных представлений.

В книге формально упоминается, что сами официальные оценки и стоящие за ними методологии подвергаются активной критике (в частности, экономисты и рядовые граждане могут считать более важными разные показатели), или что суммарные/средние значение могут оказаться «средней температурой по больнице». Однако на деле авторы принимают официальные данные за реальность, так что любое отклонение от них общественных оценок рассматривается как ошибка.

Проще говоря, «всё не так плохо» и реальная опасность кроется не в состоянии экономики, а в невежестве (эмоциональности, подверженности манипуляциям и пр.) людей. Образованность, доверие, ощущение личной безопасности — всё это как бы нормализует психику индивида, делая его менее склонным к бунту или реформам. Но в целом политикам (!) нужно принять, что народу важна иррациональная составляющая — и, по сути, работать над имиджем, пропагандой, психической гигиеной. Впрочем, есть нюанс.

Ограниченность этого подхода хорошо видна в главе, посвящённой социальной мобильности. Высчитывая её «истинный» уровень, авторы берут классификацию, основанную на обобщённом профессиональном положении: крестьяне, неквалифицированные или квалифицированные рабочие, работники услуг и торговли и т. д. Предполагается, что продавцы — более высокая страта, чем заводской рабочий.

В результате оказывается, что в развитом мире доминирует восходящая мобильность. Сами авторы поясняют: в рассматриваемых странах происходит идентичный глобальный процесс перестройки рынка труда. Автоматизация сельского хозяйства и вывоз промышленности за рубеж выталкивают людей в услуги, что расценивается в книге как однозначное движение вверх. Тот факт, что многие люди (хотя не большинство!) оценивают эти изменения как ухудшение своего положения, вызывает у авторов замешательство. Может, просто не всякий торговец или работник широкой сферы услуг является более богатым/статусным, чем квалифицированный рабочий в эпоху сильных профсоюзов? Да и сама сфера услуг, поскольку структура труда в целом поменялась, перестала быть чем-то особенным? Последняя догадка иллюстрируется в самой книге: в СССР работать в торговле считалось завидным (ближе к потребительским товарам?), а при российской рыночной экономике — уже нет.

Далее обнаруживается, что субъективная оценка социальной мобильности коррелирует с общим состоянием и развитием страны: ВВП на душу населения, коррумпированностью, эффективностью управления и законодательства, долей городского населения. При этом «объективная» мобильность, что характерно, с этими показателями не коррелирует (кроме урбанизации). Логично предположить, что перестройка рынка труда в западном мире не была внезапным низовым порывом, торжеством личных талантов и достижений, не означала всеобщего обогащения (скорее, из-за ослабления профсоюза и социалки, ровно наоборот). Она поменяла правила игры, но сама по себе мало говорит о новом положении тех или иных трудящихся. Ещё в начале ХХ века левые авторы оценивали массовое перемещение рабочих в сферу мелких услуг как шаг в сторону маргинализации и признак экономического спада.

Соответственно, общие параметры (ВВП, доверие к государству, коррупция и пр.), с которыми в книге стабильно оказываются связаны оценки общественности, могут выражать как бы «качество реализации» того или иного рассматриваемого авторами феномена. Рабочие всюду перешли в сферу услуг. Но пошли ли они торговать на рынок, как в 90-е, или стали популярными визажистами? Повысилась их зарплата, нагрузка и пр. или понизилась? Означало ли это эксплуатацию других стран или простой развал отечественной экономики? Наконец, какая доля из перешедших в сферу услуг действительно преуспела, а какая оказалась банально запертой в депрессивных районах без другой работы? Все эти моменты остаются «за кадром», не улавливаются слишком общей схемой (например, показатель мобильности в Норвегии и России почти совпадает) — и проступают лишь через комплекс иных (хотя тоже абстрактных) параметров, характеризующих состояние страны в целом.

Грубо говоря: если после исхода из промышленности в услуги ВВП страны резко выросло, города расширились, а доверие к правительству усилилось — наверно, рабочие перешли на более интересные и хорошо оплачиваемые работы. Если ВВП упало, население осталось в деревнях, а правительство оказалось неподконтрольно обществу и погрязло в коррупции — наверно, произошёл развал экономики, а рабочие просто люмпенизировались и борются за выживание. Это объясняет и подчёркиваемую в книге важность представлений о справедливости каналов вертикальной мобильности: считает ли гражданин, что может добиться чего-то собственными усилиями, или же видит вокруг лишь кумовство.

Наконец, даже в лучшем варианте могут остаться «проигравшие». Авторы упоминают, что общая мобильность, особенно при впечатлении справедливости её механизмов, поначалу помогает бедным мириться со своими «неудачами». Но, если их положение долгое время не улучшается, былые надежды уступают ещё более сильному отчаянию и недовольству. Можем ли мы их за это винить? И помогут ли здесь убедительные рассказы об «объективных» достижениях или даже имидж честной власти? Не является ли это «объективной» проблемой? Что нелогичного в желании таких «застрявших» людей изменить систему, которая «в общем» прогрессивна, но конкретно их записала в аутсайдеры?

Социолог Уильям Дэвис показывает, что в США доходы нижних 50% (!) не росли или сокращались последние 40 лет; среди «проигравших» более распространены психические расстройства и хронические боли. Должны ли они принести себя в героическую жертву всеобщему благополучию — или попытаться заявить о себе, поддержав антисистемного Трампа? Экономисты Абхиджит Банерджи и Эстер Дюфло доказывают, что для капитализма в целом характерно накопление «аутсайдерских» ниш, о которых просто забывают политики и эксперты, ориентирующиеся на общие показатели (с этим даже связывается замедление экономического роста последних десятилетий). Наконец, специалист по общественным сетям Мэтью Джексон показывает, как застойные и даже деградирующие замкнутые страты/группы могут создаваться даже в рамках в целом развивающегося города. Так какая доля структурных аутсайдеров «объективно» является «нормальной»?

Авторы трактуют связь общественных оценок с ВВП, коррумпированностью и т. д. несколько иначе. Предполагается, что не существует глубинной связи между этими показателями и «объективной» безработицей, мобильностью и пр. Соответственно, факт влияния как бы совершенно сторонних, не связанных с темой показателей объясняется психологически. Чем больше у человека проблем, страхов, угроз — тем сильнее он реагирует на любые иные, связанные и несвязанные, угрозы и раздражители. Таким образом, авторы уравнивают вообще все факторы: от похмелья или зубной боли — до манипуляций СМИ или глобальных экономических кризисов. Далеко не всегда приводятся даже числовые оценки корреляции, позволяющие хоть в первом приближении упорядочить факторы по важности.

Непонятным остаётся и влияние «идеологии», выделяемой в отдельный фактор: люди левых убеждений преувеличивают социальные беды или это люди, ощущающие свою незащищённость, становятся сторонниками левых взглядов? Человек стал хоккейным болельщиком, потому что любил хоккей, или он полюбил хоккей, потому что стал болельщиком? Вероятно, подразумевается некая «обратная связь»: любитель хоккея, став болельщиком, начинает любить хоккей ещё больше. Но в книге этот момент не проговаривается.

В итоге, впрочем, авторы приходят к интересному выводу. Попытки политиков увеличивать отдельные индикаторы, как бы хороши они ни были, приведут к краху. Люди оценивают ситуацию в целом, а не отдельные номинальные достижения. Ощущение благополучия, из каких бы странных и разнообразных источников оно не проистекало, становится важнее для национальной стратегии, чем механический экономический рост. Необходимо более чутко прислушиваться к разнообразным потребностям людей, тратить ресурсы на их психологические или досуговые нужды, реагировать на обвинения — даже если те лежат в плоскости морали и культурных ценностей.

Читайте также: Эмоции, манипуляции, растление — почему народ не способен понять политиков?

Другое дело, что всё это может оказаться не варварскими эмоциональными прихотями (с которыми вынуждены считаться более развитые политики — из гуманизма?), а отражением локальных экономических и управленческих проблем, теряющихся в общих показателях. В конце концов, не к этому ли сводятся такие показатели, как ВВП на душу населения, с которыми связаны субъективные оценки? Стоит ли так уверенно разводить сферы социальной мобильности, неравенства, роста экономики и, например, коррупции или подотчётности государства обществу? История показывает, что между упомянутой перестройкой западного рынка труда, возвышением спекулянтов, ослаблением профсоюзов, падением социалистов и изменением государственного управления существовала тесная связь. Не похожую ли системную проблему, пусть и преувеличивая, пытается выразить общественность через свои «необъективные» оценки отдельных феноменов? Авторы почему-то проходят мимо этого вопроса. Но именно к нему приходят исследователи вроде Дэвиса или Дюфло, переходящие от общих оценок к конкретным случаям. Популярная же тенденция списывать недовольство людей на что-то внешнее и иррациональное, не подвергая критике «официоз» с его «объективностью», здесь не очень к месту.