Шекспир против Данте. В чем главный конфликт западной культуры и политики?

Сегодня мы живем в эпоху общественно-политического регресса, которая охватывает не только нашу страну, но и все страны западного мира. В эту специфическую эпоху за обсуждение политики часто принимают довольно странные вещи, такие, например, как вопрос о том, справедливо или нет посадили Навального или о стодневных голодовках украинской снайперши Савченко. Подобный уровень обсуждения и его предметы связаны с отсутствием политической философии и настоящей идеологии, без которых ни один политический субъект никогда не обходился. Поэтому в открытом общественном пространстве вместо политики бесконечно обсуждается ее эрзац.

Однако это не значит, что политика и настоящая актуальная повестка дня никем и нигде не обсуждается. Это лишь значит, что все это обсуждается другими людьми, в других местах и на другом языке. Подлинная политика никогда не сведется к вопросам о судьбе таких персонажей, как Навальный и Савченко, просто ее обсуждение целиком или почти целиком перешло в непрозрачную зону. Обществу же, предлагается обсуждать псевдоповестку и псевдовопросы, которые навязывают ему СМИ.

В связи с такой ситуацией, очень у многих сложилось соответствующее устойчивое представление как о политике, так и о ее обсуждении. Поэтому, когда я сейчас начну говорить о том, что настоящая политика никогда не была оторвана от культуры, а культура — от политики, многие, наверное, сочтут, что я — то ли большой оригинал, то ли навожу тень на плетень. На самом же деле я просто говорю, что дважды два — четыре.

С глубочайшей древности политика и власть были частью культуры. В VII веке до н. э. в своей «Теогонии» Гесиод писал о музах следующее:

Как мы видим, муза дает вдохновение не только поэтам и музыкантам, но и царям, то есть источник власти и творчества — буквально один и тот же. И так было и есть на протяжении всей человеческой истории. Просто интеллигенция воинственно не хочет этого замечать, а за ней и общество.

Ввиду вышесказанного, все великие тексты и их авторы давно живут в общественном сознании под общей «биркой» прекрасного или в лучшем случае еще и духовного, но никак не политического. «Духовное» и «прекрасное» уравнивают всех гениев и делают их в определенном смысле одинаково хорошими, а значит, оторванными от жизни и бесполезными.

А между тем внимательное чтение и сопоставление двух величайших гениев западной культуры, Шекспира и Данте, позволяет обнаружить глубочайший историософский, метафизический, идеологический и политический конфликт внутри западной культуры, который тянется с доисторической древности в день сегодняшний. Без понимания его сути понять, что происходит с нами сегодня и почему — просто невозможно.

Оба автора обсуждают актуальную политическую повестку дня своих эпох, адресуясь к проблеме главного архетипического государственного образования для всего Запада — Рима. Данте, будучи горячим поборником Священной римской империи, придерживается наиболее классического понимания смысла римского государства. Это понимание берет свое начало не столько от реального исторического Рима, сколько из великого мифа, который создал в своей «Энеиде» Вергилий.

Вергилий писал «Энеиду» во времена золотого века правления императора Октавиана Августа. В тот момент уже было понятно, что это пик Римской империи, за которым далее последует закат. Вергилий пытался как можно больше возвеличить правление своего патрона Августа и по возможности «остановить время». В дальнейшем это понимание идеального правления как остановки времени стало почти единственным и наложило колоссальный отпечаток на историю всех государств западного мира, включая Россию.

К этой традиции адресует полный титул последнего официального императора Священной римской империи Франца II, который звучит так: «Милостью божьей избранный Римский Император, превечный Август, наследственный император Австрии». Все императоры Священной римской империи так или иначе адресовались к «превечному Августу» как идеалу, который они должны были собой воплощать. Идеал же этот был создан гением Вергилия и адресовал к попытке остановить время.

Такая попытка, всегда приводит к обращению к очень темным метафизическим сущностям и всегда попахивает дегуманизацией, ибо, как справедливо писал философ Александр Кожев, «человек есть время». Согласно справедливому замечанию филолога-классика Эриха Ауэрбаха, Вергилий в своей «Энеиде» для своих идеологических и метафизических целей выводит на сцену «средиземноморскую хтонику» — культовую метафизическую систему, имеющую доолимпийский генезис. Если же говорить конкретней, то Вергилий и его патрон император Август были поклонниками культа Кибелы — Великой темной матери богов.

Эту традицию, несмотря ни на какие ограничения, налагаемые христианством, мы в полный рост видим и у Данте. Будучи горячим поклонником не только «Энеиды», но и «Фарсалии» римского поэта Лукана, Данте вводит в свою «Божественную комедию» все соответствующие темные сущности, наряду с некромантией, которая была строжайше запрещена в христианстве и в древнем иудаизме.

В «Божественной комедии» Вергилия заставляет подняться из мертвых фессалийская колдунья Эрихто, та самая, которая открывает античный шабаш ведьм во второй части гетевского «Фауста», и которая подробно была описана Луканом. Вергилий, будучи проводником Данте, говорит ему следующее:

«Но некогда я здесь прошел и сам,

Злой Эрихто заклятый, что умела

Обратно души призывать к телам.

Едва лишь плоть во мне осиротела.

Сквозь эти стены был я снаряжен

За пленником Иудина предела».

В этом отрывке вроде бы есть некоторая неоднозначность по поводу отношения Вергилия и самого Данте к Эрихто и ее некромантии. Однако в другом месте Вергилий прямо говорит о другой богине — Фортуне:

«И я: «Учитель таин заповедных!

Что есть Фортуна, счастье всех племен

Держащая в когтях своих победных?»

«О глупые созданья, — молвил он, —

Какая тьма ваш разум обуяла!

Так будь же наставленьем утолен.

Тот, чья премудрость правит изначала,

Воздвигнув тверди, создал им вождей,

Чтоб каждой части часть своя сияла,

Распространяя ровный свет лучей;

Мирской же блеск он предал в полновластье

Правительнице судеб, чтобы ей

Перемещать, в свой час, пустое счастье

Из рода в род и из краев в края,

В том смертной воле возбранив участье.

Народу над народом власть дая,

Она свершает промысел свой строгий,

И он невидим, как в траве змея.

С ней не поспорит разум ваш убогий:

Она провидит, судит и царит,

Как в прочих царствах остальные боги.

Без устали свой суд она творит:

Нужда ее торопит ежечасно,

И всем она недолгий миг дарит.

Ее-то и поносят громогласно,

Хотя бы подобала ей хвала,

И распинают, и клянут напрасно.

Но ей, блаженной, не слышна хула:

Она, смеясь меж первенцев творенья,

Крутит свой шар, блаженна и светла».

Фортуна поставлена самим Богом (!) править судьбами людей и отвечает за власть. О каком боге на самом деле идет речь у Данте — вопрос отдельный. Зато у Лукана фессалийские колдуньи говорят о Фортуне следующее:

«Если же цепь при­чин от нача­ла все­лен­ной исхо­дит, Если всем судь­бам беда, коль посме­ешь ты что-нибудь тро­нуть, И под уда­ром одним весь род чело­ве­че­ский собран, — Мы, фес­са­лий­ки, тогда всей тол­пой гово­рим, что Фор­ту­на Ныне все­силь­нее нас».

Стало быть, по Лукану и по Данте, который тащит всю эту темную метафизику в «Божественную комедию», Фортуна является повелительницей фессалийских колдуний и, стало быть, не без ее ведома некромантка Эрихто вызывала Вергилия из мертвых.

Главное же, что следует еще сказать о Фортуне, это то, что она, будучи богиней случая, наследует древнейшей и метакультурной метафизике игры. В греческом варианте ее звали Тюхе или Тиха. В своей знаменитой книге «Жизнеописание Эллады» греческий историк Павсаний, живший во 2 веке н. э., описывая достопримечательности Аргоса, говорит о Тюхе следующее:

Павсаний указывает тут на связь Тихе с метафизикой игральных костей, которая пришла в древнюю Грецию через Крит с Ближнего Востока (скорее всего, из Египта), и которая также хорошо известна в Индии. То, что Риму понадобилась эта метафизика, совершенно закономерно, ибо когда кончается история, на ее место приходит лишенная какой бы то ни было направленности игра.

Именно с таким царством игры и соответствующими сущностями боролся шекспировский Гамлет. Шекспир также, как и Вергилий, и Данте, рассматривает Данию (а на самом деле через нее — свою родную Англию) через призму Римской империи. Друга Гамлета не случайно зовут Горацио, то есть почти также, как и великого римского поэта Горация. Более того, Горацио прямо так и заявляет: «Я римлянин, но датчанин душою». А когда ему с друзьями является призрак отца Гамлета, он напрямую адресуется к римской истории:

«Горацио:

Соринка, чтоб затмился глаз рассудка.

В высоком Риме, городе побед,

В дни перед тем, как пал могучий Юлий,

Покинув гробы, в саванах, вдоль улиц

Визжали и гнусили мертвецы;

Кровавый дождь, косматые светила,

Смущенья в солнце; влажная звезда,

В чьей области Нептунова держава,

Болела тьмой, почти как в судный день;

Такие же предвестья злых событий,

Спешащие гонцами пред судьбой

И возвещающие о грядущем,

Явили вместе небо и земля

И нашим соплеменникам и странам».

Однако, в отличие от своих великих предшественников, Шекспир считает, что классическая «модель» удержания власти с опорой на соответствующие сущности темного матриархата и замену истории игрой, не только не приемлема, но ведет Рим к гибели. И, надо сказать, история реального Рима подтверждает правоту Шекспира. Поэтому он объявляет Фортуне и всем этим бесконечным ведьмам, возглавляемым Гекатой, настоящий бой. Гамлет ценит Горацио прежде всего за то, что он не является игрушкой в руках Фортуны. Он говорит Горацио:

«Едва мой дух стал выбирать свободно

И различать людей, его избранье

Отметило тебя; ты человек,

Который и в страданиях не страждет

И с равной благодарностью приемлет

Гнев и дары судьбы; благословен,

Чьи кровь и разум так отрадно слиты,

Что он не дудка в пальцах у Фортуны,

На нем играющей. Будь человек

Не раб страстей, — и я его замкну

В средине сердца, в самом сердце сердца,

Как и тебя».

Как мы видим, для Гамлета главным критерием человечности является свобода от власти Фортуны. Кроме того, во всем произведении Гамлет противопоставляет подчинению и игре любовь и свой театр, в основе которого лежит служение духу отца, которого Гегель справедливо назвал «духом истории».

Следование Гамлета этому пути истории и любви спасает Данию, то есть Рим, от потопления в водах хаоса. Шекспир, именно как пришествие предвечных вод, как потоп, описывает попытку стихийного восстания, возглавляемого Лаэртом. Некий дворянин говорит об этом Клавдию следующее:

«Второй дворянин:

Спасайтесь, государь!

Сам океан, границы перехлынув,

Так яростно не пожирает землю,

Как молодой Лаэрт с толпой мятежной

Сметает стражу. Чернь идет за ним;

И, словно мир впервые начался,

Забыта древность и обычай презрев —

Опора и скрепленье всех речей, —

Они кричат: «Лаэрт король! Он избран!»

Взлетают шапки, руки, языки:

«Лаэрт, будь королем, Лаэрт король!»

Трагедия же заканчивается тем, что Гамлет указывает на Фортинбраса как на будущего властителя Дании и завещает Горацио поведать народу о том, что на самом деле произошло, то есть правду о его истории, согласно которой новая власть Фортинбраса будет легитимной. Вот финальный диалог Фортинбраса и Горацио:

«Фортинбрас:

Поспешим услышать

И созовем знатнейших на собранье.

А я, скорбя, свое приемлю счастье;

На это царство мне даны права,

И заявить их мне велит мой жребий.

Горацио:

Об этом также мне сказать придется

Из уст того, чей голос многих скличет;

Но поспешим, пока толпа дика,

Чтоб не было ошибок, смут и бедствий».

То есть благодаря Гамлету, его поступкам и героической смерти (его хоронят с военными почестями как героя) преодолевается хаос, который после непродолжительной власти Клавдия должен был неминуемо поглотить королевство. Теперь, когда правда объявлена, или, говоря современным языком, когда заключен новый общественный договор, «ошибок, смут и бедствий» больше не будет (по крайне мере, до появления нового Клавдия), ибо Гамлет починил время и тем самым вновь «включил» работу истории.

Как мы знаем, и реальный Рим был спасен теми, кто проповедовал ни игру и подчинение, а любовь и историю. Константин оперся на христиан, и благодаря этому Рим просуществовал еще тысячу лет. Поэтому, пожалуй, по-настоящему классической исторической традицией в большей степени является традиция Шекспира, нежели та, которая тянется от Вергилия к Данте и далее.

Сегодня, после краха СССР, мы вновь лицезреем эту коллизию, но уже в глобальном масштабе. Спасет ли новый Гамлет или партия гамлетов сегодняшний падающий Рим или победит власть Клавдия, которая приведет сначала к глобальному государству «железной пяты», а потом к его ликвидации — вот в чем главный вопрос западной политической культуры как сегодня, так и на протяжении всего времени ее существования.