Новое «Пугало»: нестерпимая боль настоящего Дара

Дмитрий Давыдов — режиссер с правдивым, пристальным и порой безжалостным взглядом на жизнь. Но его безжалостность не имеет отношения к жестокости, напротив, она проистекает из большой несентиментальной любви к человеку. В прошлом году зрители фестиваля «Окно в Европу» увидели во многом страшный фильм Давыдова «Нет бога кроме меня» — о сыне, который пытается сохранить сознание и память все глубже погружающейся в слабоумие престарелой матери, жертвуя ради этого безнадежного дела всем остальным в своей жизни. Его новый фильм «Пугало» о деревенской шаманке-знахарке взял главный приз на фестивале «Кинотавр» этого года и вошел в программу «Выборгский счет» кинофестиваля «Окно в Европу».

Что мы обычно представляем себе при слове шаманка? Примерно то, что изображено на картинке, которая висит в доме главной героини: красивые женщины в национальных костюмах, которые танцуют и бьют в бубен. Это единственный кусочек красоты в убогой халупе женщины, с наполовину поседевшими неприбранными волосами, прозванной в деревне Пугалом. Потому что живет она не только бедно, но и страшно, а ее шаманские танцы — без всякого бубна — порой напоминают корчи эпилептика.

Фильм Давыдова, в отличие от его строго реалистической предыдущей картины, можно отнести к магическому реализму. Потому что знахарка Пугало действительно лечит даже самые безнадежные случаи, и не травками или гипнозом — все куда серьезнее и необъяснимее. Тут, наверное, можно вспомнить кинговскую «Зеленую милю», только самое последнее, в чем хотелось бы уличить фильм — это вторичность. Нет ее здесь.

Пугало лечит односельчан, которые относятся к ней со смесью страха, благодарности и презрения. Страха и презрения больше. В самом деле, есть за что презирать — Пугало пьет, почти не просыхая. Особенно после очередного «сеанса», рыдая, по-звериному воя, бессвязно жалуясь и заливая литрами водки вобранную в себя чужую боль. И есть за что бояться: колдунья ведь. В самом деле, вдруг родит старая бабка щенка, как грозилась эта ведьма. А ребёнок у хозяйственного Стёпы окажется не его. Вдруг, да правда? За такое пророчество и убить можно, не то что покалечить… Избить до полусмерти, а потом позвать к жене, которая никак не может разродиться. Потому что… куда деваться-то?

Пугалу тоже некуда деваться. А возможно, она не хочет или не может покинуть деревню, где осела когда-то. Где обнимает деревья и скупо выплакивает им своё и чужое страдание. Где живут люди, которые верят в ее дар и которым она нужна. Где живёт единственный мужчина, возле которого она греется во всех смыслах — местный кочегар (конечно же, этих двоих не связывает никакое чувство, только кромешное одиночество). Откуда недалеко до города, где затерялась когда-то ее дочка, ее «ребёночек», которую женщина не оставляет надежд отыскать. И однажды найдёт, но никакого счастливого воссоединения не случится, а случится большая беда.

Сама себя Пугало лечить не может, ей дико даже такое предположение — понятно, почему, ведь свою болезнь не заберешь, не впитаешь в свое тело, чтобы потом выпустить со слезами, черной кровью и струями идущей горлом водки: она и так там. Большую мзду за свое лечение она не берет — только хлебом, все той же водкой и другим самым простым пропитанием. Не берет даже самое нужное — новые сапоги. Что это — святость, гордость или некий договор с таинственными силами — кто знает… Ее самопожертвование просто и буднично: поднять неподъемную ношу и подарить кому-то чудо возвращения потерянного материнства — то, чего лишилась сама — куда лучше, чем головой в прорубь или под колеса грузовика.

Давыдов не выставляет однозначным злом ни диковатую деревенскую жизнь, где едят сырую печень, не ведая о сальмонеллезе и прочих хворях, устраивают гонения на ведьм в миниатюре и бегают жаловаться друг на друга измученному участковому, ни современное городское дно с его проститутками и бомжами. Всюду грехи человеческие одинаковы, всюду люди нуждаются если не в спасении, то во врачевании тела и души. Очень мало однозначных этнических маркеров — герои одеты и ведут себя как деревенские жители любой части огромной страны, а за помощью к знахарке обращаются не только якуты, но и русские. Кроме языка, на котором говорят большинство персонажей и их внешности, разве что якутская скрипка кырыымпа, на которой мечтает научиться играть Пугало, тонким гвоздиком прочно прибивает происходящее к месту.

Фильм снят в виде псевдодокументального дневника, жизнь Пугала показана день за днем, совсем некрасивые и даже отталкивающие чудеса чередуются с бытом совершенно одинокой, порой полубезумной с виду, тяжело пьющей женщины. Виды сверху дают пронзительно ощутить одиночество и внутреннюю силу человека, упорно тянущего сани с дровами — как свою и заодно чужие жизни.

Игра Валентины Романовой-Чыскыырай воистину чудесна. Нет ни капли переигрывания — даже в самые острые и трагические моменты. Нет истерики — страдания Пугала по большей части остаются внутри, а когда безудержно прорываются, то это не гиперэмоциональность, а совсем другое — попытка очиститься от чужой впитанной смерти. Чувства самой героини прорисованы скупо, но точно, словно простым карандашом или резцом на бересте.

Фильм Давыдова о самой настоящей «несвятой святой», даже мученице. Не классической христианской, конечно, — в фильме вообще нет упоминаний о Боге или каких-то иных сверхъестественных силах. «Ворожеи не оставляй в живых…» Но Пугало не ищет от своей ворожбы никаких выгод, она идет на пытку чуть ли не каждый день, на муку, которая ничем не вознаграждается — «гонорарная» водка, принимаемая внутрь, та же самая, которую она льет на разрезанную руку, с той же самой целью. Хранимое вопреки всему спокойное достоинство Пугала можно принять за гордыню — все хорошее можно при желании принять за что-то плохое.

Но фильм о чем-то большем, чем о даре врачевать людей, он о даре свыше вообще. Любой обладатель подлинного, неискаженного эгоизмом дара забирает кусочек чужой смерти взамен на живые, трепещущие куски собственной жизни. Даже если это «всего лишь» дар играть на кырыымпе. Пытаться менять один дар на другой нет смысла — все равно будет больно. Дмитрий Давыдов, без сомнения, обладает даром — чувствовать исцеляющую боль и исцелять ею других.