«Наполеонов обоз» Дины Рубиной: лоскутный пейзаж с любовью и смертью

Проза Дины Рубиной похожа на тонкую акварель, помещенную в пробоину танковой брони, или на легкий изящный кружевной зонтик, спицы которого, изготовленные из оружейной стали и остро наточенные, при случае отлично сойдут для обороны или нападения. Причем это вовсе не кажется чем-то неуместным и безвкусным — как не кажется чем-то грубым и противоестественным автомат в руках изящной девушки в форме израильской армии.

Вот и в «Наполеоновом обозе» стальная жесткость соединена с невесомостью паутинного узора, акварельная напевность текста и некоторая размытость образов — с фехтовально-точными психологическими и пейзажными наблюдениями. Но есть здесь и жесткость, почти жестокость, в некоторые моменты текст почти что балансирует на грани «чернухи». Начинается это исподволь, с упоминаний о людоедстве в отступающих войсках Наполеона, переходя через неизбежные истории о ГУЛАГе к современным тюремным ужасам в далекой знойной стране и беспределу 90-х.

Впрочем, грань автор не переходит — для банальной «чернухи» персонажи слишком выпуклы и убедительны — почти все, это вовсе не манекены, слепленные на скорую руку для того, чтобы страдать или причинять страдания, и следить за их душевными движениями куда интереснее, чем за внешними ужасами обстановки, которые отнюдь не тянутся сплошной полосой, а проходят сквозь судьбы героев пятнами темноты и грязи, не способными исказить тонкий рисунок их душ.

Самое ценное в романе-трилогии — пронзительная свежесть юности, подросткового восприятия мира широко распахнутыми глазами, струнной напряженности первой — и единственной — любви. Это, по сути, «Ромео и Джульетта» на новый лад, с тем отличием, что главные герои успели обзавестись проседью в волосах и шрамами на теле, прежде чем всё-таки умереть в один день. Автору удалось справиться с очень трудной задачей — не избегая физиологических подробностей любви и страсти, сохранить в этом сосуде из плоти яркий и чистый свет.

Рубина слегка троллит — изысканно, постмодернистски — любителей сентиментальных мелодрам и «приключенческого» чтива в мягких обложках. В общем, это у нее чаще всего получается. Количество расставленных по кустам оркестрионов просто не подается учету, судьба играет человеками с невероятным размахом, тасуя их с божественным презрением к временам и границам. У автора алиби — писательница честно признается в том, что происходящее в романе совершенно невероятно и ничем, кроме Божьего промысла, не объяснимо. Рубина не предлагает верить всем этим совпадениям и перекличкам, сшивающим сюжет даже не белыми, а светящимися нитками, будто по «ноу-халяу» блистательного маргинала Изюма, она предлагает поблуждать в волшебном лабиринте магического реализма, сценой для которого могут быть отнюдь не только латиноамериаканские джунгли и пампасы.

К сожалению, иногда Рубина забывает о том, что собиралась всего лишь поиграть с читателем и героями в пусть и жестокую, трагическую, но игру и затевает совсем другие игры, которые вызывают некоторое удивление. Ангажированность оказывается на ножах с талантом, как это обычно и бывает. Начать с того, что наполеоновскую силищу, оказывается, сломили в России не талант российских полководцев и самоотверженность русского народа, а… конечно же, «генерал Мороз» и «вязкие» просторы России, непривычные и погибельные для европейца. А так-то Наполеон был совсем неплох, выпустил евреев из венецианского гетто, а если его солдатики и грабили, то на войне грабили вообще все и всегда, и вообще порой культурные ценности спасаются только благодаря мародерам.

Национальная и культурная идентичность, тема поиска которой переплетается с темами любви и рока, оказывается для главного героя Аристарха идентичностью предсказуемо еврейской, а местные, русские, родственные связи, как здоровые, так и токсичные — ложными. Почему-то для героя это так важно, что он негодует на только что умершую и нежно любимую мать и на всю ее родню, у которой ему было так хорошо в детстве, и считает себя обокраденным. Впрочем, символ этой идентичности — наполеоновский клад — на поверку выходит тоже краденым-перекраденным, а попытка защитить свои права на него приводит в итоге Аристарха, да и Надежду к гибели. Так что далеко не всё так однозначно, как говорится. Но легкость, с которой отпрыск «двунадесяти языков», будучи медиком, сбегает от исполнения своего воинского (и врачебного!) долга, воспользовавшись безупречно галахическим происхождением, неприятно царапает. Для автора, судя по всему, этот поступок Стаха является чем-то нормальным и даже сам собой разумеющимся.

Политика то и дело прорастает в тексте романа, как сорняк на грядке. Все, абсолютно все, представители палестинского сопротивления оказываются террористами, симулянтами, наркоманами и моральными выродками, состоящими на обеспечении у врагов Израиля. Как и бедуины — чуть ли не сплошь бандитами и мрачными дикарями, так что стремящиеся к знаниям молодые люди выглядят среди них редчайшей позитивной мутацией. Как с этим вяжется явная симпатия автора и героя к цыганам, точно так же занятым в основном криминалом, понять сложно. Точнее, вполне можно, но всё это слишком далекая отечественному читателю малоприятная и сложнозапутанная экзотика.

Ну, и, наконец, совсем уж странно смотрится перекочевавшая в произведение высокой литературы прямо из желтой зарубежной прессы история Павла Матвеева — отвратительного и при этом совершенно неубедительного и картонного персонажа. О, эти ужасные российские ЧВК, возглавляемые беспринципными мерзавцами-головорезами… Впрочем, может быть, вся эта история в духе агента 007 — своеобразный троллинг? Потому что водрузить это посредине тонкого и талантливого текста — всё равно, что вырастить среди ухоженного цветника не просто сорняк, а огромный борщевик.

И всё же любые странности и прорывающиеся наружу пристрастия автора не могут затмить яркости и живости персонажей, надолго остающихся с читателем как старые знакомые, и неповторимой красоты именно русской провинциальной природы, прекрасно переданной в романе, счастья жить именно здесь, где когда-то сгинула великая чванливая армия. Пусть автор и живет уже давно не тут, а на «исторической родине», которую описывает далеко не с такой нежностью, как покинутые места, ее сердечная память не растратила ничего. А там, где может подвести собственная память, ей на помощь приходит подслушанное и подсмотренное там и тут, настоящий клад чьих-то рассказов, баек, исповедей, заботливо сложенный в крепкую дорожную сумку и донесенный до читателя. Все вместе соединено во что-то вроде лоскутного гобелена, описанного в одной из сцен, где чего только не разглядишь. Этот «обоз» собранных по нитке диковин, в отличие от наполеонова, добрался по назначению в целости.