Он прожил долгую жизнь, став для Русского зарубежья одним из немногих признанных литературных патриархов.

Историк литературы Алексей Любомудров (Пушкинский дом ИРЛИ, Санкт-Петербург) собрал и откомментировал ранее не публиковавшиеся произведения Бориса Зайцева (1881—1972). В книгу вошли художественные произведения, путевые очерки (о Франции, Италии, Финляндии), статьи о литературе и театре, воспоминания, а также обращения, юбилейные заметки, анкеты и интервью.

В столь разнообразном наследии, думается, наибольший интерес представляют мемуары автора «Золотого узора». Вот, например, как он описывал одну из встреч с крупным партийным функционером, членом политбюро ЦК РКП (б) Львом Каменевым, которого поверхностно знал еще до революции. Каменев хорошо относился к Зайцеву, и писатель нередко ходатайствовал перед ним за других.

«Когда я сказал ему об арестованном в Одессе эсере Соболе (Андрей Соболь, писатель — А. М.), он поморщился.

— В чём же его обвиняют?

— По нашим сведениям, ни в чём. Сидит за то, что эсер.

— Это он написал роман «Пыль»?

— Он.

— Плохой роман. Пусть посидит».

Объективности ради следует сказать, что Каменев Зайцеву редко отказывал, и именно с его помощью мемуарист получил возможность уехать из Советской России.

Касаясь своих коллег-писателей, Зайцев иногда бывал предвзятым критиком, что, впрочем, в данном случае скорее достоинство, чем недостаток, потому что лучше передает атмосферу прошедшей эпохи. Поэтому, делясь воспоминаниями об Александре Блоке, чья «стеклянность взгляда» запомнилась мемуаристу, он отмечал его «холодок» и противопоставлял ему внешнюю «сдержанность и холодноватость» Евгения Замятина. Ведь за ней скрывалась «отзывчивость и благожелательность к окружающим». Зайцев заключал, что певец прекрасной дамы «никакой живой идеи… не нёс, был расплывчат, тепличен, нездоров, некрепок: истек «клюквенным соком».

Впрочем, в отличие от своего друга Ивана Бунина (также не любившего Блока), Зайцев чаще бывал мягок к своим современникам. Так, вспоминая протопресвитера Василия Зеньковского (и мимоходом упомянув промелькнувшего рядом «живописного Бердяева»), он на страницах мемуаров воссоздал образ «пастыря доброго», его «мягкость, сочувствие, излучение некоего природного оптимизма, человечность».

И всё-таки ценность данного издания заключается в том, что, помимо устоявшегося портрета «тихого» Зайцева, на страницах книги предстает временами пристрастный полемист. Думается, этот образ точнее передает лицо писателя, хотя некоторые человеческие черты еще не отмечены. Но aut bene aut nihil.