Начавшаяся весной 1876 года война Сербского княжества против Османской империи развивалась совсем не так, как планировали горячие головы и романтики-славянофилы. Военные действия не носили решительного характера. Значительная часть простого народа не хотела никакой войны. Сербская армия попросту не была готова вести энергичное наступление. Войска не имели достаточного количества обученных кадров, тыловая и медицинская службы находились в зачаточном состоянии. Тем не менее Милан попытался установить связь с Черногорией в Ново-Базарском санджаке и провести диверсию в Болгарии для того, чтобы «оживить восстание» там. Последнюю задачу и должна была решить главная Тимокско-Моравская армия. План был разработан майором Саввой Груичем, начальной целью сербской армией стала крепость Ниш. Черняев не мог не понимать неподготовленности сербов — вместе с Миланом накануне начала военных действий он проделал двухнедельную поездку по стране. Тем не менее этот амбициозный план был принят. «Практическим человеком М[ихаил] Г[ригорьевич] не был, — вспоминал русский дипломатический представитель в Белграде, — он жил воображением». Имея под своим командованием около 40 тыс. чел., он планировал осуществить вторжение в Болгарию и пополнить там армию за счет добровольцев-болгар. Первоначально генерал рассчитывал дойти до Софии всего за три дня.

Князь Милан Обренович

Болгарские четы формировались в пограничном городе Зайчаре. Очевидно, Черняев просто не понимал, насколько далеки по качеству сербские войска от тех, которыми он командовал в Туркестане. Накануне начала военных действий не было проведено ни одного учения. План действий сразу же провалился — Черняев, который ни разу не командовал крупными армейскими соединениями, не справился с руководством импровизированным крестьянским войском. Личная храбрость генерала не могла исправить его ошибок. Собранные силы были в целом неплохо обеспечены продовольствием, обмундированием, оружием и боеприпасами, однако хорошо действовала только немногочисленная артиллерия, имевшая неплохой обученный еще в мирное время кадровый состав.

В начале 1860-х русский военный специалист дал довольно точный прогноз возможным действиям сербских вооруженных сил:

«Столь незначительная армия, без прочной организации, без перевозочных средств, без резервов, без дисциплины и внутренней связи между ее частями может быть, конечно, пособием для поддержки восстания населения стран, ближайших к Сербии, но уже никак не может сделаться орудием для каких-либо правильных наступательных действий, а тем более для внешних завоеваний».

К масштабным наступательным действиям на уровне армии, обладавшей кадровым офицерским корпусом (в целом на батальон приходилось по 1 офицеру), солдатами и унтер-офицерами, имеющими за спиной длительный срок службы под знаменами, сербское ополчение и добровольцы не могли быть готовы и в середине 1870-х. Их наступление привело к частным успехам, после взятия Бабиной Главы (20 июня — 4 июля) оно остановилось. Победа была достигнута только после третьего штурма турецких позиций, когда командующий лично появился на поле сражения. Потери, понесенные в этих боях, самым негативным образом повлияли на авторитет Черняева среди сербов — ополченческая армия не могла ни избежать, ни стойко перенести их. Победа парализовала Тимокскую армию — всё самое худшее для нее было впереди. В тылу царил беспорядок, уровень дисциплины падал. В армии распространилось членовредительство, и Милан призывал Черняева принять самые жесткие меры против такого рода дезертиров.

Михаил Черняев

Наиболее удачно действовали черногорцы. Их армия формально состояла из 2 дивизий по 10 тыс. чел. и по 1 горной батарее в 4 орудия в каждой. Фактически это было клановое ополчение, слабо и весьма разномастно вооруженное устаревшими винтовками русского и австрийского производства, штуцерами, гладкоствольными ружьями. Для вооружения имелось 12 тыс. карабинов системы Минье, 300 игольчатых ружей, около 1 тыс. переделанных гладкостволок и самого разного оружия. Игольчатыми ружьями, уже устаревшими, вооружались лучшие стрелки. Запас патронов был незначительным. Имевшиеся орудия также были старыми и не годились для стрельбы боевыми зарядами. В строю эта армия насчитывала около 30 тыс. чел., из которых 11 тыс. — резерв, в который входила молодежь младше 17 лет и мужчины старше 50. Использовать этот резерв в наступлении было невозможно, и князь Николай Черногорский вторгся с 11 тыс. бойцов в Боснию, где почти сразу же его армия увеличилась до 20 тыс. за счет местных добровольцев из православного населения. 28 июля разбили турок под командованием Мухтар-паши, а потом и Махмуд-паши, остатки отрядов которого были блокированы в Медуне недалеко от Подгорицы и через 4 месяца осады принуждены к сдаче.

10(22) июля А.М. Горчаков решился отойти от практики твердого нейтралитета и согласился с предложением секретных поставок оружия сербам, для чего было сделано соответствующее распоряжение таможням на южной границе. Подъем славянского движения захватил и двор — благотворительностью в пользу сербов и болгар открыто занималась императрица. Тем временем значительный подъем наблюдался и в Турции, в Константинополе прошли демонстрации сторонников войны за сохранение целостности Османской империи. Недовольство правительством привело к новому государственному перевороту. 31 августа Мурад V был низложен и заключен под домашний арест в султанском дворце. Его брат Абдул-Гамид II был настроен еще более непримиримо. Война и резня христиан продолжились.

Перед Александром II стояла нелегкая задача — летом он еще был убежден в необходимости избежать столкновения — над ним тяготели воспоминания о начале царствования, Крымской войне, и он не хотел рисковать ее повторением. 15(27) июля император заговорил об этом со своими приближенными:

«Постоянно слышу я упреки, зачем мы остаемся в пассивном положении, зачем не подаем деятельной помощи славянам турецким. Спрашиваю себя, благоразумно ли было бы нам, открыто вмешавшись в дело, подвергнуть Россию всем бедственным последствиям европейской войны? Я не менее других сочувствую несчастным христианам Турции, но я ставлю выше всего интересы России… Конечно, если нас заставят воевать, — мы будем воевать; но я не должен сам подать ни малейшего повода к войне. Вся ответственность падет на тех, которые сделают вызов, и пусть тогда Бог решит дело. При этом не надобно забывать, что секретный союз, заключенный мною с Германией и Австрией, есть исключительно союз оборонительный; союзники наши обязались принять нашу сторону, если мы будем атакованы; но они не сочтут себя обязанными поддерживать нас в случае инициативы с нашей стороны, в случае наступательных наших предприятий, и в этом случае может выйти то же, что было в Крымскую войну — опять вся Европа опрокинется на нас…»

С другой стороны, с развитием кризиса на Балканах вера императора в союз с Австро-Венгрией и Германией также начала колебаться. Именно в этот период военный министр начинает всё активнее вмешиваться в дела МИДа. Он постоянно отходит от своей позиции весны 1876 года, когда он полагал возможным ждать, пока дипломаты выработают план действий, ждать, пока не скажет своего слова князь А.М. Горчаков. Канцлер молчал, а европейская пресса открыто ставила под вопрос возможность России, ослабленной реформами, вступить в войну. В ответ на это русская печать выступила с диаметрально противоположенными заявлениями. Таким образом, вопрос о том, усилили или ослабили Россию реформы 1860-х, был поставлен публично. Под критику попало и военное министерство, глава которого счел себя незаслуженно обиженным.

«Никогда еще, положительно никогда, — отмечал он в своем дневнике 27 июля (8 августа), — Россия не имела в готовности такой силы, со всеми материальными средствами, как теперь; никогда и не могло быть прежде подготовления к такой быстрой мобилизации. Досадно, что на все превратные толки, злые клеветы и ругательства приходится отвечать молчанием. Не публиковать же нашего плана мобилизации, цифры наших сил, наших запасов. Да если б и публиковали — ничему не поверили бы, когда атмосфера пропиталась уже зловредными миазмами недоверия, подозрения и порицания. Одна война может фактически выказать, насколько мы готовы к ней. Но ужели для своего оправдания, для удовлетворения своего оскорбленного самолюбия желать бедствия России. А по моему убеждению, война была бы для нас неизбежным бедствием, потому что успех и ход войны зависят не от одной лишь подготовки материальных сил и средств, но столько же от подготовки дипломатической, а с другой стороны — от способности тех лиц, в руках будет самое ведение военных действий. К крайнему прискорбию, должен сознаться, что в обоих этих отношениях мало имею надежд: дипломатия наша ведется так, что в случае войны мы неизбежно будем опять одни, без надежных союзников, имея против себя почти всю Европу; а вместе с тем в среде нашего генералитета не вижу ни одной личности, которая внушала бы доверие своими способностями стратегическими и тактическими».

Уже через два дня, 29 июля (10 августа) 1876 г., после очередной волны критических публикаций в русской прессе (даже миролюбивые «Отечественные записки» выяснили — «На русском народе лежит исторический долг отстоять свободу от турецких солдат, во что бы то ни стало»), военный министр счел необходимым в письме к Горчакову объяснить свое мнение относительно готовности страны к военным действиям. Он сделал это в несколько иной, более энергичной манере, из которой уже нельзя было сделать вывод о том, что подобная перспектива является, по его мнению, бедствием: «Если б я не опасался предавать гласности какие бы то ни было только сведения о наших военных силах, то, конечно, мне было бы легко несколькими цифрами рассеять распространенные вредные для нас толки о том, будто Россия не готова к войне. Ни одно государство не бывает во всякую минуту готово открыть военные действия. Даже Пруссии нужно хоть несколько недель, чтобы начать кампанию. Россия, конечно, не может никогда приготовиться так быстро, как Пруссия (на это есть географические и другие причины); но смело могу сказать Вашей Светлости, что никогда еще военные силы России не были столько подготовлены (разр. авт. — А.О.) к войне, как теперь. Но, конечно, с каждым годом, с каждым месяцем готовность эта будет больше».

Между тем положение на Балканах постоянно усложнилось. С 25 августа (6 сентября) 1876 г. в Ливадии проходили совещания по восточному вопросу, в которых принимали участие император, наследник-цесаревич вел. кн. Александр Александрович, министр двора граф А.В. Адлерберг, министра иностранных дел канцлер князь А.М. Горчаков, посол в Турции генерал-адъютант граф Н.П. Игнатьев, военный министр генерал-адъютант Д.А. Милютин, министр финансов граф М.Х. Рейтерн.

Свой первый день на совещаниях Рейтерн описал следующим образом: «Государь меня тотчас принял и сказал мне, что несмотря на его желание кончить дело мирным путем, это по всему вероятию не удастся и что следует готовить средства для войны. Я начал было объяснять государю трудность вообще и в особенности в год, экономически неблагоприятный. Государь, против своего обыкновения, меня прервал словами, что нечего делать, приказал переговорить с другими и затем доложить ему… Общая атмосфера в Ливадии была крайне воинственна». Почти теми же словами описал настроения на совещаниях и Игнатьев.

Сторонником военного вмешательства в конфликт был только Милютин, но именно его доводы возобладали над другими. Таким образом, было намечено одно из основных противоречий между сторонниками и противниками войны на ливадийских совещаниях. Впрочем, письмо Милютина не произвело никакого впечатления на Горчакова. Позиция последнего к концу лета 1876 г. была уже достаточно ясной. Опасаясь того, что вмешательство России в восточный вопрос вызовет резкое обострение внешнеполитической ситуации, он так же, как и в феврале, был готов предоставить Сербию и Черногорию «на произвол судьбы: пусть оружие решит, которая сторона одолеет и которая погибнет».

Николай Черногорский

Тем временем турки стянули против сербов наиболее боеспособные части и артиллерию. С середины июля они постепенно овладевают инициативой и начинают контрнаступление. Под городом Алексинацом 7—13 (19—25) и 16−29 августа (28 августа — 10 сентября) им удается нанести сербам чувствительные поражения. Тимокская армия бежала. Страх охватил всех. Сначала с фронта была снята артиллерия. Увидев, как пушки выводятся в тыл, за ними ринулись и пехотинцы. Началась паника, дорога быстро покрылась бегущими. Вслед за ними наступали турки. Отсутствие у них многочисленной кавалерии спасло сербскую армию от погрома. Один из русских участников отхода вспоминал: «Бегущих трудно было удержать: чувство самосохранения заговорило в каждом так громко, что заглушало собою чувство долга и любовь к отечеству». Положение сербов казалось безнадежным.

Первым в дело вмешался Лондон. 25 сентября его дипломатам удалось добиться перемирия в Сербии сроком на 7 дней. Одновременно через посредство британских дипломатических представителей в Белграде и Константинополе должны были начаться переговоры об условиях будущего мира. Необходимо отметить, что английское посольство в Турции начало зондаж турецких условий прекращения военных действий уже в начале сентября, после наметившегося поражения сербской армии. Турки категорически отказывались заключать длительное перемирие, а в качестве условий мира предлагали следующие: 1) переезд князя Милана в качестве заложника в Константинополь и принесение им публичной присяги султану; 2) размещение турецких гарнизонов в 4 сербских крепостях; 3) выплата военных издержек и увеличение дани; 4) роспуск мобилизованной сербской армии и ее последующее сокращение до 10 тыс. чел.; 5) строительство под турецким управлением железной дороги Белград — Ниш — Адрианополь — Константинополь; 6) возвращение всех турок, покинувших Сербию.

Это были совершенно неприемлемые условия для Сербии, которая не могла уже защищаться. Ее судьба зависела теперь от России. После разгрома Сербии придерживаться нейтралитета стало почти невозможно. Между тем Черняев использовал передышку на фронте для активного занятия политикой, его попытки наведения порядка в штабном управлении завершились провалом. Черняев предлагал князю то провозгласить себя королем, то, опираясь на русских добровольцев, разогнать Скупщину и управлять княжеством без этого традиционного для Сербии варианта парламента (от чего, к счастью, отказались). Милан, судя по его письму к генералу 3(15) сентября, был настроен весьма критически к этим предложениям. Он сомневался в поддержке Петербурга и просил Черняева не торопиться с действиями. Тем не менее 4(16) сентября Милан был провозглашен королем, что не имело никаких последствий, кроме раздражения Петербурга и отзыва турецкой делегации с переговоров о продлении перемирия. Новый «король» был неприятно поражен действиями армии провозгласившей таким образом независимость страны и с самого начала искал возможность отступления, которое устроило бы всех — как вовне, так и внутри Сербии.

В Константинополе в это время праздновали долгожданные успехи. Селямлик — шествие султана в мечеть — в честь победы над Сербией был особо торжественен, так как ее воспринимали как победу над Россией.

«Ликованию мусульманской толпы, находившейся за линией охраны, — вспоминала свидетельница этого торжества, — не было границ: вся она, полная жизни и огня, трепетала и горела в порывах дикого восторга. Слова: «Алексинац, Белград, Черняев» так и резали воздух, окружавший ее, а протяжное эхо повторяло их на тысячу ладов».

В это время финансовое положение Белграда стало таким тяжелым, что Милан 12(24) сентября обратился с просьбой к Черняеву организовать через знакомых генерала займ в России на 200—300 тыс. рублей. Тем временем турки продолжили наступление. На креветских позициях 16—21 сентября (28 сентября — 2 октября) в тяжелейших условиях сербская Тимокско-Моравская армия с трудом отразила турецкие атаки. Артиллерия сербов все больше испытывала проблемы со снабжением — производство снарядов на единственном заводе в Крагуеваце не превосходило 350 штук в день.

Конечный исход боев был уже неизбежен. Все, что мог сделать в этой обстановке Милан — это просить Черняева остановить пропаганду объявления Сербии королевством. 22 сентября (4 октября) князь писал генералу:

«Относительно объявления Сербии королевством, вот крайняя уступка, которую могу Вам сделать: игнорировать этот факт, напечатать приказ по армии и в Делиграде оставить всё в настоящем положении. Но при этом я прошу Вас дать честное слово воина не стремиться к распространению этого дела и не прибегать к пропаганде в других войсках и в народе, предупреждая Вас, что этому я формально воспрепятствую. Мое личное убеждение осталось все тоже, а именно, что это было с нашей стороны очень несвоевременно. С теперешним неопределенным положением мы возбудим против себя всю Европу, признав объявление независимости. Только из уважения к Вам я соглашаюсь оставить дело в неопределенном положении».

Судьба Сербии повисла на волоске. Авторитет России на Балканах оказался напрямую связан с последствиями сербо-турецкой войны, начатой Белградом вопреки желаниям Петербурга.