Куда катится мир? Ответ западной интеллигенции

Говорят, что правильная постановка вопроса — половина его решения. Западная творческая и иная интеллигенция весьма поднаторела в этом деле: порою даже удивляешься, как после стольких трактатов философов, психологов, сатириков, политиков, экономистов, писателей, художников — можно еще верить в то, что трава по ту сторону границы зеленее. Интернет позволяет с легкостью узнать все про расчеловечивание, эксплуатацию, бессмысленность, любую иную несовершенность современной жизни.

Однако люди ожидают от интеллигенции не только первой половины решения своих проблем — но и второй. Великие революции (в отличие от постоянно случавшихся мятежей и восстаний) начинались не там, где приходило понимание, что жизнь — плоха. А там, где людям показывали иное, светлое будущее — и шаги, которые нужно предпринять для его достижения.

Так как же сейчас обстоят дела с ответами? Желание западной интеллигенции отказаться от коммунизма — удовольствие не из бесплатных. Несмотря на расхожее мнение, века марксистской и социалистической традиции ушли не на развитие идей, как репрессировать наибольшее количество народу. Долгое время только социалисты сохраняли веру в человека, в прогресс, обсуждали возможность превращения людей не в винтики Машины, а во всесильных творцов, разуму и науке которых рано или поздно подчинятся силы природы. Утверждалось даже, что человечество должно преодолеть саму Смерть, воскресить предков, исправить все зло в мире — подобно древним героям, побеждавшим страшных чудищ, завершая дело Богов.

Эти социалистические ответы сыграли ключевую роль в ХХ веке — на них человечество «вылезло» из пучины бессмысленной Первой мировой войны, нанесло поражение мировым черным силам фашизма. Обойти их стороной, проклясть даже «утилитарные» — социальные, промышленные — их достижения… Мало кому удалось сделать это, не отказавшись от каких-то важных гуманистических констант. Прокляни коллективизм (как это сделали многие) — и останешься беспомощным перед лицом социальных и природных сил одиночкой. Откажись от развития человека — и получишь мир холодных машин, перемалывающий людей. Скажи, что все великие, объединяющие и вдохновляющие на подвиги идеи — «тоталитарны», опасны для свободы личности — и обречешь себя копошиться в мелочных вопросах потребительского быта или бессмысленно играть красками в «современном» искусстве.

Куда же мы идем? В капитализм? Социализм? Коммунизм? Что за светлое будущее обещает нам западная интеллигенция? Чем ответят они на вызовы сегодняшнего общества?

Один из самых внятных ответов на все эти вопросы прозвучал на рубеже 2010-х годов — из «уст» известного датского кинорежиссера Ларса фон Триера. Человек, начинавший с «антибуржуазного» манифеста, пришел к некоей финальной точке. Не так важны его заявления по поводу эстетики нацизма и еврейско-немецких корней — это все легко списывается на шутки и эпатаж, построенный как раз на понимании «неприемлемости» данных вещей. Другое дело — фильмы, один из которых — «Антихрист» — режиссер считал вершиной своей карьеры, а героиня второго — «Меланхолия» — была аллюзией на личность автора.

Шершавым языком плаката — конечно, не пролетарского, а «элитарного», богатого метафорами и популярными на Западе отсылками к дохристианской культуре, — яркий представитель западной интеллигенции предлагает зрителю свой «универсальный ответ».

Что человечеству надо сделать, чтобы мир стал лучше? Ответ: умереть.

А ведь, зная людскую привычку жить, — это еще надо устроить.

Слом гуманизма

Конечно, Триер потратил десятилетия не для того, чтобы прийти к выводам a la «мир несправедлив, девушки меня не любят, пора топиться». Пафос его — в том, что зло укоренено в природу человека, и самое благородное, что можно в этом случае сделать, — не застрелиться, а уничтожить весь человеческий мир. Понятно, что подобные заявления требуют серьезного, фундаментального обоснования. Его-то Триер и приводит в фильме «Антихрист».

История начинается с показа того, как главные герои — муж и жена — занимаются любовью. В это время их маленький сын вылезает из кроватки и выпадает из окна. Женщина тяжело переносит утрату: месяц она сидит в больнице в беспамятстве, не в силах принять зло мира, который отнял у нее ребенка. Врачи советуют жене забыться и жить дальше нормальной жизнью, радуясь каждому дню, будто ничего и не бывало. Муж — психотерапевт — видит тупиковость и нечестность этого пути и решает лечить свою возлюбленную самостоятельно.

Понятно, что врач — это посланец обычного буржуазного общества. Он не может ответить героине на вопрос о природе зла — и старается просто не замечать эту проблему, замести ее под ковер, заполнить душевную пустоту бытом и потреблением. Такой — неосознанный — тип жизни предлагает человеку капиталистическое общество. Муж же — персонаж, воплощающий «здоровую» (на самом деле — ницшеанскую) рациональность, силу воли. Верящий, что человек может встретиться с проблемой зла «лицом к лицу». И не сломаться внутренне, а ужиться с ней. Основания его веры не совсем понятны: отчасти он надеется на научное объяснение (ведь то, что понятно, — уже не страшно), отчасти — выставляет себя стоиком, гордо принимающим лишения, посланные судьбой. Муж хочет взять человеческую природу под контроль, не дать эмоциям и психологическим травмам диктовать ему, как жить.

Для того чтобы женщина встретилась с собой, мужчина вывозит ее за пределы оберегающего человеческого общества, города, культуры. Тем более что дома жена постоянно убегала от «прямого разговора» — засыпала, впадала в прострацию, спасалась через половую близость (разрядку, позволяющую ей забыться). Пара приезжает в примитивный домик посреди леса.

Конечно, чтобы добраться до него — женщине нужно перейти мост, — некую границу между культурным миром людей и лесным царством природы. Чтобы понять этот момент, не раз возникающий у Триера, надо обратиться к исследованиям по культуре древних народов. Одним из ключевых противоречий для человека было противостояние леса и деревни. Лесной массив — это воплощение первозданного хаоса, силы стихии, зловещей природы, постоянно наступающей на поля и жилище, созданное людьми. Это — противоположность культуры, искусства, осознанности, человеческой жизни. В лесу живут не только дикие звери, но и разнообразные чудища, Тьма. Для русских существовал хотя бы образ березовой рощи, пронизанной божественным светом — знаком, что Бог не покинул мир, что в Творении есть добро. Для западного же человека лесной массив — беспросветный мрак.

Пара живет в избушке, в которую буквально колотится окружающий хаос. Мужчина чуть ли не впадает в панику, когда его высунутая в окно ночью рука с утра оказывается покрыта клещами. Тем не менее он «ведет» женщину к тому, чтобы она слилась с этой природой: жена лежит в траве, страх отступает, ей начинает мерещиться что-то загадочное.

Наконец, героиня «сбрасывает» с себя культурную кору и сливается с природной стихией. Она убегает в лес, предается там плотским утехам, просит мужа бить ее. Оказывается, что ранее в этом доме жена занималась исследованиями по поводу убийства женщин в древности и пришла к выводу, что женская природа — зла. Однако объясняется это тем, что женщины менее «окультурены» и рациональны, чем мужчины, — и потому находятся ближе к природной стихии. Настоящий антихрист — это сама природа, жизнь, окружающий мир. Поскольку зло сокрыто в природе вообще, то и природа человека — тоже зла. Женщины, как существа более «естественные», — больше, мужчины — меньше.

Муж не соглашается с выводом возлюбленной. На протяжении всего фильма он встречает зверей, создающих аллюзию на героиню: оленя, вынашивающего мертвого олененка; лису, пожирающую свою плоть (даже говорящую герою: «Хаос правит»). Несмотря на это, муж считает, что природа сама по себе — нейтральна, если не добра, а качеством «зла» наделяет ее уже сам человек. Наконец, догадка героя подтверждается: врачи присылают результаты вскрытия сына, в которых указывается, что ступни его — деформированы. Внимательно рассмотрев старые фотографии, мужчина замечает, что ботинки на ногах ребенка перепутаны местами. Оказывается, что женщина уже давно истязала своего сына, но почему-то этого не замечала — хотя иногда ей «мерещились» доносящиеся откуда-то крики боли. Более того, Триер показывает нам, что в начале фильма жена внимательно наблюдала за действиями вывалившегося из окна ребенка — и именно его смерть доставила ей сексуальное удовольствие.

Конечно, сошедшей с ума на почве своей «природности» женщине в смерти сына мерещился закон идущей по кругу жизни: одно дитя погибает — другое зачинается. Слишком поздно мужчина понимает, кто находится рядом с ним. Жена калечит его и приковывает к тяжелому точильному кругу. Женщина одержима желанием полового акта — отчасти для «замыкания круга» рождением нового ребенка, отчасти для еще большего слияния с природной стихией. При этом она калечит себе эрогенные зоны: заниматься любовью ради удовольствия — это слишком по-человечески.

Мужчина тем временем и сам начинает «вступать в контакт» с природой: он прячется от жены в лисьей норе, спасается благодаря тому, что освобождает из-под пола дома замурованную там ворону — находя в результате гаечный ключ. Герой освобождается, убивает жену — и убегает в лес.

Там он встречает «здоровые» и красивые призраки животных — тех, которые раньше представали ему в уродливом и полумертвом состоянии. Мужчина ползает по траве, питается ягодами. Наконец, ему является видение: множество безликих женщин разных эпох, идущих среди деревьев. Зла и агрессии в сцене не ощущается.

Кажется, что прав оказывается главный герой: в природе нет зла, оно — порождение человека. Однако уже этот вывод опасен: что именно в людях является источником зла? Если их сущность, их природа — то не являются ли они главными врагами жизни? Ведь животные обретают уродливый, «сатанинский» вид как раз под воздействием главных героев. Идея, что человек — главная опасность для мира — не есть порождение воспаленного воображения одного только Триера: это утверждают многие западные экологи, философы, художники. Примерно в те же годы одна американская писательница рассуждала на курируемой ею «арт-выставке» о том, как петрушка в саду Дахау ужасалась действиям людей в концлагере. Так что мысль Триера не является уделом «злого гения», а давно уже стала расхожей.

Впрочем, далее режиссер показывает, что его волнуют вещи более значимые, чем мнение петрушки.

Конец света

«Некоторые люди просто хотят видеть, как мир горит», — этими словами пытается объяснить свою мотивацию Джокер, злодей из фильма братьев Ноланов «Темный рыцарь». Эта же фраза как нельзя лучше описывает следующий фильм Триера — «Меланхолию».

Лимузин, везущий главную героиню Жюстин и ее жениха Майкла на свадьбу, никак не может вписаться в поворот. Мужчина активно пытается помочь водителю, в то время как женщина относится ко всему как-то безразлично-растерянно. На празднестве ее ожидает все человеческое общество. Там будет и ее босс, каждые пять минут требующий от героини придумать рекламный слоган — даже прямо во время поздравительной речи. Нанятый им паренек Тим, глупый и необразованный, под страхом увольнения вынужденный докучать героине расспросами про слоган. Мать Жюстин, презирающая всех и вся — и не скрывающая своего раздражения «ненужными ритуалами» вроде празднования свадьбы. Отец, издевающийся над супругой, приударивший за какими-то относительно молодыми дамами. Конкурсы, слуги, сестра героини Клэр и ее муж Джон, желающие, чтобы свадьба прошла пышно, пафосно — и по назначенному плану…

Лимузин не может втиснуться в этот мещанский буржуазный мирок, да и Жюстин не горит желанием в него окунаться. Она уже другая — в том же смысле, что и героиня «Антихриста»: притягиваемая к природе. Однако, упорством жениха, Жюстин оказывается вынуждена все-таки явиться на свадьбу — с двухчасовым опозданием.

Нельзя сказать, чтобы собравшееся там общество испытывало какое-то уважение к древнему человеческому ритуалу: их пребывание бессмысленно, чисто формально. Они живут «по инерции», злясь и ссорясь, но неловко пытаясь получать хоть какое-то удовольствие от момента.

Жюстин уже находится где-то за гранью этого мира. Все ее попытки удержать себя в его рамках оказываются тщетны. Она убегает в ночь, на безлюдную площадку, любуется звездами (особенно одной — Антаресом), принимает долгие ванны, попросту спит, напивается… Но праздник все равно оказывается сорван. Впрочем, формально молодожены умудряются пройти все основные «реперные точки» программы.

Жюстин ищет спасения у близких. Она говорит с матерью, но та — тоже саботирующая мероприятие — прямым текстом указывает ей на дверь. Отец буквально сбегает от дочери с какими-то очередными барышнями. Сестра вроде бы сочувствует Жюстин — но давит на нее, чтобы та не срывала вечер. Так же, но более холодно, поступает Джон. Маленький мальчик Лео — не подходит для излияния душевного горя.

Однако не способна к близости и сама Жюстин. Ее жених — самый живой человек в фильме, он пытается быть искренним, надеясь, что любовью пробьется к сердцу своей невесты. Однако все его попытки оказываются безрезультатны. Хуже того — Жюстин действительно чувствует в нем какую-то человечность. Ей надо «разрядиться» после пережитой свадьбы — но она отказывает Майклу в супружеской близости и выходит на улицу, где занимается любовью с первым встречным — которым оказывается Тим. Жених понимает, что его усилия напрасны, и со слезами прощается с возлюбленной, уезжая, чтобы никогда больше не вернуться. Антарес исчезает с неба.

Проходит неопределенное время, и Жюстин возвращается в особняк сестры, в котором праздновалась свадьба. Она находится в полной прострации — не может думать, говорить, перемещаться. Героиня как бы окончательно «отпала» от «нормального» мира, и просто влачит отведенные ей пустые дни.

Клэр тем временем беспокоится по поводу обсуждаемой в интернете новости о планете Меланхолия, направляющейся к Земле. Ученые — и среди них Джон — утверждают, что бояться нечего: планета пролетит мимо. Однако Клэр не покидает страх, что в рациональных расчетах ее мужа содержится фундаментальная ошибка. Здесь муж и жена олицетворяют почти те же начала, что и в «Антихристе». Джон — культура, законы общества, рациональность, делающая вид, что держит все под контролем, — и заметающая все неудобные, угрожающие ей вопросы под ковер. Клэр — природа, сущность, нутром ощущающая реальность и силу укорененного в мире зла. В отличие от героини, изначально принадлежащей «лесу», ее сестра находится как бы на границе двух миров. Она цепляется за мужа, боится за будущее сына. Когда планета подлетает совсем близко, Клэр успокаивает себя, говоря, что Меланхолия выглядит «доброй» и неопасной — то есть буквально закрывает глаза на ощущаемое ею зло, следуя заветам Джона.

Чем ближе подлетает опасная планета — тем живее становится Жюстин. Она любит лошадей и каждый раз, выезжая на них, пытается пересечь мост, отделяющий поместье от леса. Однако конь — это окультуренное, верное человеку животное — отказывается перевозить ее на ту сторону. Это вызывает у Жюстин даже взрыв гнева, когда она жестоко избивает своего скакуна. Впрочем, в ночь, когда Меланхолия оказывается совсем близко к Земле — героиня наполняется такой силой и решимостью, что сама убегает во тьму леса и голой (сбросив одежду человеческой культуры) лежит среди травы, у ручья, под лучами смертельной планеты.

Планета подлетает к Земле и, как предсказано Джоном, пролетает мимо. Впрочем, он проговаривается, что внутренне допускал возможность столкновения — и даже готовил под это какие-то припасы. Клэр злится на него: ранее Джон ругал ее за то, что она купила таблеток для безболезненной смерти в случае падения на Землю Меланхолии, хотя сам делал то же самое. Но в любом случае опасность миновала — и «обычная» жизнь спасена.

На следующий день Джон нервничает, ходит вокруг телескопа, что-то высчитывает — пока, наконец, куда-то не пропадает. Клэр обнаруживает, что Меланхолия все-таки «решила» упасть на Землю — и теперь стремительно приближается. Джон же, забыв о жене и сыне, выпил заготовленные женой таблетки и тихо умер в конюшне.

Жюстин ранее уже объясняла сестре, что просто «знает» о неизбежном столкновении — поскольку она находится «по ту сторону» и «слышит» нечто, не доступное живущим в культурном человеческом обществе. Смерть не пугает ее — напротив, именно уничтожение всего живого героиня и ожидает с нетерпением. Ведь мир — зол (а люди — и подавно).

Клэр паникует, хватает ребенка и хочет ехать в находящуюся рядом деревню — не потому, что там есть путь к спасению, а просто ради того, чтобы воссоединиться с человеческим обществом, вернуться под его защиту. Однако вся техника отказывает, причем именно на мосту, отделяющем поместье от леса. Клэр вглядывается в лесной хаос — и поворачивает назад. Жюстин наблюдает за сестрой как за сумасшедшей — с усталостью и презрением во взгляде.

Клэр, в отчаянии, предлагает встретить конец по-буржуазному: на террасе, с бокалом вина, с песнями и музыкой. «Может, с Девятой Симфонией?» — передразнивает ее Жюстин, иронизируя, подобно всем врагам человеческого рода, над бессмертным творением Бетховена. И продолжает: «С таким же успехом можно встретить смерть, сидя в туалете». К сестре Жюстин не проявляет никакого сострадания, насмехается над ее страхом и не скрывает сладостного ожидания конца. Единственное, что хоть как-то «пробивает» ее, — это маленький Лео.

Мальчик на протяжении всего фильма просит героиню показать «пещеры». Когда под конец фильма он спрашивает свою тетю: неужели спастись нельзя? Жюстин отвечает: методом мужчин (Джона и других «культурных» людей) — нельзя. Но лично она, как посланец «иного мира», может построить спасительную «магическую пещеру».

Лео и Жюстин идут в лес, собирают палки, для вида чистят их ножичком от кожуры — и складывают в шалаш. Три персонажа собираются в нем, берутся за руки — и ждут гибели. В последний момент Клэр закрывает ладонями свое лицо и плачет навзрыд. Земля поднимается на дыбы — и героев сносит огненной волной вместе с их «шалашом».

Гибель мира

У педантичного зрителя должен возникнуть вопрос: как же так, петрушка ни в чем не виновата? Почему планета уничтожила не людей, а всю Землю — с лесами и зверушками, отсутствие зла в которых было как бы показано в «Антихристе»?

Необходимо понять, что Триер подразумевает под «лесом», противостоящим человеку. Это — не буквальные сосны и ели, лисы и олени. Скорее разговор идет о противостоянии некоего хаоса, тьмы, Абсолюта — и жизни, Творения, развития, представителем которого является человек. Так, сцена «пожирания» Земли Меланхолией — растворения одной планеты в другой — показывает не банальное столкновение двух небесных тел. Это — уничтожение Творения, натолкнувшегося на стену Абсолюта. Растворение космоса в хаосе. Не о противостоянии человек — природа идет речь, а о противопоставлении бытия и небытия. Поэтому Жюстин злом называет именно «мир».

В чем же значение эпизода с шалашом? Что это, компромисс, ложь, на которую пошла героиня ради успокоения ребенка — к которому все-таки испытывала человеческие чувства? Или нечто большее?

Рискну высказать некое предположение. Шалаш стал ответом Жюстин на реплику сестры: если Земля окажется уничтожена — то где жить детям? «Пещера», которую создает Жюстин, — это некий портал в новую жизнь для «избранных», отпавших, «очистившихся» от Творения — и присоединившихся к другому источнику. Именно его «слышит» главная героиня, он дает ей знания о мире, большие, чем у ученых. Жюстин угадывает количество шариков в лотерее, знает о грядущем столкновении и тайнах других персонажей. Она связана с Абсолютом — материально выраженным в Меланхолии — и ждет его прихода. Смерть для нее — это не просто «конец всего», а со сладострастием ожидаемое соединение с неким другим, темным, противоположным жизни началом. Поэтому шалаш называется именно «пещерой» — опускаясь туда в ходе определенных ритуалов, древние люди соединялись с потусторонним миром. Таким образом, Жюстин как бы спасает своих «возлюбленных», допуская их в место соединения с Абсолютом.

Короче говоря, извращенный гуманизм Триера в этом случае заключается не в том, что всех людей нужно убить, чтобы они «не мучились» и не успевали натворить зла. И, конечно, не в том, что петрушку нужно спасти от разрушающего воздействия человека. Рискну предположить, что Триер раскрывает более сложную схему: Творение как источник зла нужно уничтожить. Но действительно спастись могут только избранные — соединенные с этим самым Абсолютом, который останется после ликвидации тварного мира.

Предполагать именно эту схему можно, поскольку она имеет глубокие традиции: на ней строился и нацистский оккультизм, и некоторые средневековые культы, и раннехристианский гностицизм. Последние делили людей на категории, одна из которых обладала духом (позже их назовут пневматиками), а другие — душой (психики) и телом (гилики). И только те, в ком живет дух, — часть иного, высшего мира — могут спастись, с этим миром вновь соединившись. Естественно, уничтожив удерживающую их материю (Творение злого божка — Демиурга). Насколько мы можем судить, традиция эта уходит и в еще более глубокую древность.

Так или иначе, Триер не верит в то, что человек может спастись — изменить себя, общество, окружающий мир. Единственный выход для него — гибель. Гуманизм в этом случае — это уничтожение злого мира, чтобы больше никто в нем не рождался.

Нравится ли тебе такое будущее, читатель? Но ведь именно к нему мы и стремимся — перечеркнув все советское наследие, издеваясь над по-настоящему гуманистическими идеями, за которые погибали наши предки. Погибали, в частности, в битве с более последовательными, чем Триер, гражданами: фашистами, перерожденной капиталистической элитой и в отчаянии пошедшим за ней народом, желавшими остановить прогресс и установить в мире вечное средневековье. Режим абсолютного господства, разделения рода человеческого на людей и нелюдей, в ядре которого лежала накаленная ненависть к развитию, творчеству, миру и особенно — к человеку.

Разгромленные нацисты с легкостью вошли в западный «истеблишмент», ряд профашистских режимом держался еще много лет после падения Рейха, недобитые бандеровцы и иные каратели составили ядро международных антикоммунистических организаций. Теперь последователи Бандеры открыто выступают на Украине — и пользуются западной поддержкой. В Латвии с согласия «мировой демократии» существуют неграждане. Тут и там поднимают голову неонацисты и гитлеровские недобитки. Соединенные Штаты стремятся к господству, хотя удержать его они могут только грубой силой.

Разве этот мир так уж опровергает пророчества Триера? Не к катастрофе ли он идет? И что, кроме социалистической идеи, имеем мы в качестве альтернативы имеющемуся курсу? Триер не рассуждает об экономике и «репрессиях» — как талантливый и умный человек он «зрит в корень». Куда катится мир, что ожидает человечество завтра? Поднимем ли мы снова на флаг товарищество, творчество, веру в человека и его великие цели? Или обречем себя на одиночество и гибель?

Триер знает ответ на этот вопрос. А Вы?