Воспитание беспощадности, или О чём умолчал Хичкок?

«ВЕРЁВКА» / ROPE

Хичкок умел забалтывать собеседников. Он ускользал от серьёзного разговора, заваливая своих обожателей пустяками. Снять фильм на безумно важную тему — о беспощадности «сверхчеловеков» — и болтать о технологии съёмок, ни слова не проронив о сути кино, — это как-то очень по-хичкоковски.

Один из немногих разочаровывающих фрагментов книги «Хичкок / Трюффо» — это страницы, где два выдающихся режиссёра обсуждают «Верёвку». Попытка интервьюера сравнить пьесу Патрика Хэмилтона и фильм не встречает поддержки. В итоге интеллектуалы ведут разговор как ремесленники.

Трюффо рассыпается в похвалах. Он заявляет, что первый цветной проект Хичкока — это пример «невиданной дерзости». Он поясняет читателю, что фильм представляет собой один непрерывный план. В нём всего восемь монтажных склеек, которые почти незаметны. Их могло быть ещё меньше, если бы плёнки в кассетах не хватало лишь на десять минут.

Хичкок объясняет, что «Верёвка» для него — это всего лишь трюк, и разоблачает себя как иллюзиониста. Он рассказывает, как ловко была сооружена декорация: мебель и стены, снабжённые колёсиками, отодвигались, давая дорогу камере, а на заднике, изображающем силуэт Нью-Йорка, двигались облака из стекловаты. Он поясняет, как делались монтажные переходы: спина актёра или крышка ящика закрывали камеру, и в этот момент менялась кассета. Он вспоминает свою оплошность — как не учёл того, что за окном сгущаются сумерки, и финальные сцены пришлось переснять.

Хичкок сообщает много прелюбопытного для киноманов, которые по сей день восторженно повторяют подробности его «верёвочного» метода съёмки.

Критики, как правило, пишут о параллели с «Преступлением и наказанием» и ницшеанской морали и ставят точку там, где начинается самое интригующее. Мы постараемся прервать эту замечательную традицию и договорить до конца, потому что речь идёт о вещах крайне важных.

Итак, два холёных и довольно противных гея совершили в собственной квартире убийство. Парень, которого они задушили верёвкой, ни в чём перед ними не провинился. Он был их школьным приятелем. Просто они считали его недочеловеком, серятиной, коптящей небо, а себя считали «сверхчеловеками». Они убили, чтобы пощекотать нервы, доказать свою исключительность и ощутить «жизнь во всей её чудесной полноте».

У одного их них уже имелся опыт удушения. Он душил кур. Перенос имеющегося опыта на человека сказался на убийце самым прискорбным образом. Он испугался совершённого и пал духом. А его приятель и вдохновитель — напротив, испытал наслаждение и ободрился. Он стал распространяться на тему убийства как произведения искусства. По его словам, они оказались на высоте, как художники, и могут взлететь ещё выше. Удушение было лишь первой частью их плана, а второй была вечеринка, куда были приглашены родители несчастного юноши, его девушка, друг и школьный наставник. Этого вдохновителю показалось мало. Он предложил накрыть стол на сундуке, в котором было спрятано тело.

Геи поплатились за свои чудовищные художества. Наставник, который когда-то готовил юношей к жизни, быстро заподозрил неладное. Он догадался, почему на вечеринке не дождались одного из его воспитанников.

Открыв ящик, он пришёл в ужас — сначала от того, что увидел, а потом и от того, что услышал. Убийца-вдохновитель заявил, что усвоил его уроки. Ведь тот всегда утверждал, что для большинства людей убийство — это преступление, а для избранных — привилегия.

Бывший наставник и на вечеринке затронул любимую тему. По его словам, убийство должно быть искусством, и право совершать его должно быть закреплено за немногими высшими существами. Ну, а жертвы — это недочеловеки, жизнь которых не имеет значения. Он щедро приправил свои утверждения чёрным юмором, заявив, что убийство решает кучу проблем. К примеру — дефицита билетов в театр или отсутствия мест в ресторанах. Он предлагал учредить «Неделю головореза» или «День удушений», не подозревая о том, что чёрный праздник настал. Он сам его и приблизил.

Ошеломлённый наставник произнёс гневную речь. Он заклеймил своих учеников как чудовищ, извративших смысл его слов и заставивших его устыдиться своих концепций о сверхлюдях и недочеловеках. Он театрально провозгласил: «Отныне мне ясно, что все мы — абсолютно разные существа с правом жить, работать и мыслить как индивидуумы, но и с обязательствами перед обществом». Он вскричал, обращаясь к своему былому благодарному слушателю: «Кто дал тебе право заявлять, что ты принадлежишь к некой группе избранных? Кто дал тебе право решать, что этот мальчик хуже тебя и потому может быть вот так просто убит? Ты возомнил себя богом?!» После этого оратор оригинальным способом вызвал полицию — трижды выстрелил из окна.

Здесь и начинается самое интересное. Наставник заявил, что ученики извратили смысл его слов, но в чём заключался их подлинный смысл — не раскрыл. Это осталось загадкой. И ещё одна загадка оказалась связана с самой фигурой наставника. Что это за персонаж? Это плод воображения автора или чей-то портрет?

Пьеса Патрика Хэмилтона была написана в 1929 году по следам знаменитого дела Натана Леопольда и Ричарда Лёва — продвинутых юношей из семей чикагских миллионеров, которые убили знакомого мальчика. Мотив преступления был ровно тот, что и заявлен в «Верёвке» — желание преступить законы, написанные для низших существ. Оба были страстными поклонниками философии Ницше, приобщившись к ней в частных школах и университетах Чикаго и Мичигана.

Патрик Хэмилтон был марксистом. Он видел в англосаксонской элите не меньший источник зла, чем в набирающем силу фашизме. Он понимал, как она формировалась и что внутри себя культивировала. Его совсем не радовало воспитание у отпрысков богатейших семей беспощадности. И его пьеса показывала, куда эта дорожка ведёт. Она прямо обвиняла наставников «золотой молодёжи» в том, что они создают холёное зверьё, такое, как Леопольд и Лёв. А когда это зверьё срывается с цепи и начинает мочить без разбора, мочить своих, мочить ради себя, а не ради своего класса — отходят в сторонку.

Наставник в пьесе — фигура центральная. Это винтик системы, работающий по определённой программе. Известно, в английских закрытых школах детишкам вбивали в мозг идеи совсем не гуманистические. В них воспитывали социальное презрение и волю к власти. То есть наставник, как и его коллеги, воспитывал элитарность и беспощадность, но при этом не хотел, чтобы его ученики теряли рассудок и становились маньяками. Ведь им предстояло влиться в высшее общество и проводить эффективную политику, применяя радикальные меры к другим народам или букашкам внизу. Его ученики не должны были убивать сами. А они начали.

В этом был ужас. Поэтому он и пролепетал, что его не так поняли, а затем стал голосить, выступать театрально, словно репетируя речь на суде. Он очевидным образом оплошал — не разглядел в своих учениках маниакальных симптомов. Ему нужно было решительно откреститься от этих двоих, переступивших черту и потерянных для грядущей классовой деятельности. Сделать это можно было, лишь заявляя о ценности человеческой жизни и ответственности перед обществом, а свои былые концепции объясняя склонностью к чёрному юморку. Предстоял публичный процесс, и нужно было отработать позицию, отшлифовать аргументы. И, разумеется, впереди была большая работа по корректировке наставничества.

В этом суть пьесы Хэмилтона, создавшего собирательный образ наставника британской «золотой молодёжи». Не тени Раскольникова и Ницше здесь мелькают, как объясняют нам знатоки, а тень Франкенштейна.

Для Хичкока, шокированного увиденным в концлагерях, суть его художественного высказывания была, в общем-то, той же. Новаторский приём съёмки отнюдь не главенствовал в его первом независимом фильме. (Последний рабский проект, «Дело Парадайна», он осуществил для хитрющего Сэлзника, чтобы тот от него, наконец, отвязался.) «Верёвочный» метод, без сомнения, окрылял его, но желание залепить оплеуху своим элитариям, которые не краше нацистов, желание сопротивляться идеям, которые не испарились, а трансформировались в респектабельные учения, явно стояло на первом месте.

Именно поэтому Хичкок дал одному из убийц фамилию «Морган». Именно поэтому он нечто добавил к образу ключевой фигуры — наставника. Его скромное учительство осталось в прошлом. Он перешёл на другой уровень — стал издателем философской литературы. И не ветхой классики, а современных смелых воззрений. Такая деятельность без поддержки и одобрения свыше была просто немыслима.

Хичкок не был героем. Он атаковал в своём фильме то, что считал мерзостью, а потом уходил от серьёзного разговора, болтая о ерунде: облаках их стекловаты и мебели на колёсиках. Это был его способ уцелеть, не позволить себя задушить продвинутой публике, стоящей над «традиционной моралью».