Почему глобализация оказалась для Запада столь трудной

***

Бранко Миланович. Капитализм и ничего больше: будущее системы, которая правит миром. М: Издательство Института Гайдара, 2022

К 2000-м годам под глобализацией слишком часто понимали гегемонию Запада: культурную, политическую, экономическую. Оптимисты говорили о конвергенции — по сути, о копировании «передового» капиталистического устройства всеми странами, что должно было привести человечество к равному процветанию. Пессимисты предсказывали разделение мира на центр и периферию, то есть образование неоколониальной системы, при которой Запад эксплуатировал бы остальные государства. Умеренная версия и вовсе походила на лесть, позволяющую установить «партнёрские» отношения с богатыми странами. Все эти простые концепции быстро устарели: США были на спаде ещё с 1980-х годов (хотя и остаются сильным игроком), внутренние противоречия Европы всплывают с новой и новой силой, развивающийся мир (не только Китай) озабочен собственными интересами и борьбой за региональную власть. Будущее стало скорее туманным, чем предопределённым.

И всё же правила игры значительно изменились с ХХ века. Капитал получил свободу и мобильность, развитие финансовых инструментов и коммуникаций ударило по национальным суверенитетам, рынок труда и социальные государства сложным образом трансформируются под новую реальность. Глобализация стала фактором экономики и политики, хоть и не привела к стандартизации. Например, социолог Элизабет Харрингтон описывает транснациональные структуры управления капиталом; аналитик Ручир Шарма же показывает влияние инвестиций этого капитала на судьбы государств. Какие тенденции можно отметить в столь разнообразном, но всё-таки связанном мире?

На этот вопрос пытается ответить сербский экономист Бранко Миланович в книге «Капитализм и ничего больше: будущее системы, которая правит миром». Автор утверждает, что, несмотря на обусловленное социализмом и затем включением в глобальные производственные цепочки развитие многих стран, мировое неравенство не уменьшилось, а лишь приобрело новые формы, затронувшие уже не только «периферию», но и «центр». В первую очередь это обусловлено повсеместной концентрацией разнообразных ресурсов в руках узкой группы лиц.

Раньше для капитализма было характерно противопоставление дохода от капитала и дохода от труда. Но последние 20 или более лет оба источника отходят преимущественно одним и тем же людям. В условиях поляризации рынка труда (выбивания средней квалификации) не только активы, но и лучшее образование (шире — человеческий капитал) становятся привилегией высших классов. Миланович показывает, что в 100 лучших университетах и колледжах США представлены в основном дети богачей; значительная их часть вовсе принимается по праву родства с бывшими выпускниками. Хотя элитные учебные заведения действительно дают отличные знания, в первую очередь они становятся механизмом классовой сегрегации в духе Пьера Бурдьё: поступление зависит от статусных характеристик ребёнка, а успешное окончание почти гарантировано.

Отделение подкрепляется резко выросшей избирательностью в браке: если до 1970-х годов почти не наблюдалось связи между образованием и состоятельностью супругов, то с тех пор треть роста неравенства в Соединённых Штатах и в среднем 11% по ОЭСР объясняется одними лишь брачными союзами. Богатые также уделяют больше времени своим детям — по мнению автора, даже введение высокого налога на наследство (всё равно полезного) не устранит воспроизводства неравенства в человеческом капитале и личных связей элиты.

Тем не менее важность обладания активами лишь увеличивается. Рост дохода от капитала по всему миру обгоняет рост дохода от труда (для большой части населения развитых стран последний стагнирует). Тенденция наблюдается во всех сферах экономики (т. е. не связана с условным преобладанием IT) и не объясняется простой автоматизацией — глобальная мобильность капитала позволяет ему отказаться от лояльности работников в пользу нестабильной занятости. Играет роль и тип имущества, которым обладает человек, и его количество. Так, почти все финансовые инструменты находятся в руках 10% самых богатых. «Средний класс», как показала Хадас Вайс, в основном имеет доступ лишь к приватизированному жилью и пенсионным накоплениям; к тому же этот «капитал» обременён долгами (в США составляющими 80% от «имущества»). Даже с учётом пузыря на рынке недвижимости в период с 1983 по 2013 год финансовые инструменты приносили в среднем 6,3% прибыли, а недвижимость — 0,6%. Богатые могут вкладываться в дорогие и более доходные активы (Кристофер Леонард описывает закрытые рынки, вход на которые требует личных связей); при этом во многих странах налоги на их имущество оказываются ниже (в дополнение к офшорам и исключениям).

Объективные факторы дополняются сознательным стремлением элиты выйти из «общественного договора». По мнению Милановича, социальные системы середины ХХ века проектировались с расчётом на более-менее схожие жизненные пути граждан и, соответственно, типичные проблемы: декрет, болезнь, потеря работы, обеспечение должного уровня образования и т.п. Однако расслоение и прекаризация создают группы, выбивающиеся из универсальной схемы (аналогичен эффект миграции). Богатые стремятся создать отдельную, частную инфраструктуру и социалку; вкладываться в общенациональные проекты для них теряет смысл — учитывая концентрацию ресурсов и низкие налоги, это становится смертельной угрозой для социальных государств. Вместо этого высшие классы направляют средства на захват политической власти. С 2001 по 2014 год в мире доля миллиардеров, сделавших состояние на политических связях, выросла с 3,8% до 10,2%. Как показывает практика левых правительств, даже если деньги не решают исход избирательной борьбы, экономическая власть (в такие моменты проявляющая глобалистскую классовую солидарность) пересиливает волю к радикальным переменам.

Ситуацию осложняет коррупция. Миланович утверждает, что она является не какой-то культурной проблемой «неразвитых» народов (хотя в некоторых обществах неформальные отношения компенсируют слабость институтов), а порождением глобального капитализма. С одной стороны, идеология капитала создаёт мотивацию: обогащение является высшим благом; неравенство внутри стран и между ними означает, что индивид с большой вероятностью видит пример людей с тем же уровнем квалификации и должности, зарабатывающих гораздо больше, и чувствует себя ущемлённым. С другой стороны — что гораздо важнее — глобализация создала средства (можно даже сказать, целую индустрию) коррупции. Офшоры, фонды, банки, частные рынки представляют даже чиновникам из стран с сильной центральной властью пути вывода денег. Такие финансовые центры, как Лондон, Нью-Йорк или Сингапур, буквально предлагают юристов и управляющих капиталом, специализирующихся на обмане других государств и скрытной покупке активов в «первом мире».

Иными словами, крупные игроки на Западе заинтересованы в усугублении коррупции как внутри своих стран, так и в остальном мире. Здесь возникает странная ирония: раньше дуализм между буружазией и народом (страдающим от международных связей) был характерен для колоний и «периферии». Теперь, когда капитал мигрирует в развивающиеся страны, обзаводясь «страховочными» механизмами в западном финансовом секторе, глобализация стала бичом работников на Западе. Миланович приводит ряд характерных примеров. Так, глобальные финансы позволяют капиталистам выводить средства в «офшор» просто затем, чтобы вернуть их обратно в страну — к уходу от налогов добавляются привилегии «иностранных» инвестиций. Западные фонды и НКО дают богачам уникальную возможность одновременно прослыть меценатами и отмыть деньги. При этом международные организации вроде МВФ защищают права «частной собственности» (в том числе на отказ от спонсирования социалки) по всему миру.

Дополнительные трудности создаёт неравенство в мобильности между капиталом и трудом. Разница в уровне жизни и социальных гарантиях порождает стремление бедных попасть в богатые страны (интересно замечание, что особо успешные работники могут переехать и в нищую страну с высоким неравенством — последнее сулит выгодные условия), из-за чего возникает проблема степеней гражданства. Кого и на каких условиях следует пускать в страну? Шарма отмечает, что, хотя миграция капитала кажется всегда безусловно положительным фактом, это впечатление обманчиво: ради привлекательности для инвесторов правительства склонны вводить режим экономии и ущемлять права работников. Миланович сетует на безразличие большинства людей к глобальнрму неравенству (которое может быть ценой равенства внутри благополучной части мира), но видит потенциал в формах частичного гражданства (дающего лишь некоторые социальные гарантии, вроде охраны труда). Впрочем, звучит это весьма цинично; тем более что в конечном счёте именно движение капитала диктует, куда следует переехать рабочему, чтобы его навыки были востребованы (даже если условия труда при этом ухудшаются). Принципиальным решением была бы либо полная мобильность работников, либо уравнивание государств — что не очень-то вероятно.

В свете вышеописанного несколько озадачивает сравнение автором «либерального» (как в США) и «политического» (как в Китае) капитализма. Миланович заявляет, что привлекательность первого «естественна», вытекает из самой структуры: демократия, свобода и т.п. Второму же требуется постоянно поддерживать свою легитимность высоким экономическим ростом, параллельно с борьбой против классового сплочения буржуазии и коррупции. Ближе к концу книги возникают два логичных вопроса: если работники не голосуют за производство из соображений эффективности централизованного управления и если граждане не имеют возможности разбираться во всём разнообразии политических мер (более того, по необоснованному мнению автора, вообще не ценят свободное от работы время) — чем политический капитализм с его партийным контролем за рынком хуже? Вернее, есть ли принципиальная пропасть между типами?

В теории власть при демократии не должна быть зависима от бизнеса; тогда вопрос сводится к процедурам избрания и степени участия народа в управлении. Различие немаловажное, но и «либеральные» государства исторически держали рынок под контролем. Собственно, Миланович заканчивает констатацией, что в будущем либо должна произойти конвергенция обеих систем в плутократии (когда граница между буржуазией и партиями исчезает), либо найдётся третий путь. В любом случае вера в демократию на Западе уже подорвана — как показывает книга, не безосновательно. Описанная Трауинном Эггертсоном китайская децентрализация и разнообразие форм собственности у предприятий (например, поселково-волостных, десятилетиями показывавших самый быстрый рост) выглядит привлекательно, однако Миланович указывает на уникальность местных управленческих традиций и численность населения (автор даже сравнивает «соцсоревнование» регионов Китая с конкуренцией стран Европы) как на препятствия к простому переносу этого опыта. Интересно замечание, что конкуренция с Западом подстёгивает китайскую систему к постоянной ротации кадров и меритократии; подобным образом СССР, по мнению ряда экономистов и историков, своим существованием удерживал капитализм в рамках приличия. Не факт, что победа Китая не приведёт к его стремительной деградации; также сомнительно, что перехват управления буржуазией и установление свободного рынка приведут там к демократизации.

По итогу Миланович не видит потенциала для принципиального разрешения проблем глобального капитализма. Со ссылкой на опыт Тайваня он рекомендует реформу налоговой системы для сокращения концентрации капитала, вложения (в том числе из полученных из налогов денег) в образование, ограничение частной социалки (например, приведение частных школ к общему стандарту), повышение гибкости гражданства ради прибыли от миграции, жёсткие границы финансирования политических кампаний. Более смелой идеей является перераспределение капитала среди граждан — например, передача акций компании её работникам, распространение финансовых активов во всех слоях общества. Совсем умозрительным вариантом для автора выступает широкая организация работников, которая бы позволила перевернуть отношения труда и капитала, сделав рабочую силу ценным монополистическим ресурсом: тогда инвесторам пришлось бы «одалживать» капитал демократически организованным компаниям. Остаётся неясным, как все эти меры должны работать в глобальном капитализме, с его конкуренцией за инвестиции, способные быстро перемещаться из страны в страну.

Как ни странно, более реальным выглядит вариант, описанный Милановичем с максимальным скепсисом (автор считает, что человеческая природа уже испорчена рационализацией). Глобальный капитализм открывает новые рынки сбыта, коммерциализируя все сферы человеческой жизни: досуг, уход за другими, любовь, хобби, черты характера и пр. Если люди будут считать какие-то из этих сфер принципиально неэкономическими, неизбежная «колонизация» их капиталом вызовет протест, способный стать точкой разворота. К тому же уничтожение межличностного и институционального доверия подрывает эффективность самой рыночной экономики. Западные социологи показывают, что современные антикапиталистические и оппозиционные настроения в широких массах действительно связаны с подобными ценностными вопросами. В этой точке простые вопросы материальной выгоды ослабляют своё влияние.

Глобальный капитализм усложнил правила игры и сделал затратными многие традиционные меры сдерживания. Но Миланович, похоже, переоценивает достигнутую глобализмом степень стандартизации: люди не пришли к единым целям и ценностям; нации с их особыми обстоятельствами существуют и борются за благосостояние и влияние; привлекательность инвестиций и богатства уравновешивается социальной и человеческой ценой, которую за них требуется заплатить. Автор показывает, что сам набор проблем не остаётся неизменным; одни решаются, другие появляются. Либеральный «конец истории» даже не маячит на горизонте. А значит, у мира есть ещё большой потенциал для неожиданных разворотов и экспериментов; больше, чем кажется на первый взгляд.