Странность положения Русской православной церкви в российском государстве на протяжении XVIII—XIX веков заключалась в том, что ей удавалось совмещать как бы несовместимое — быть министерством, осуществлять предпринимательскую деятельность в свою пользу и одновременно каким-то образом соотноситься с духовной жизнью русского народа. К началу ХХ века эта практика показала свою неэффективность и инерционное существование в качестве пережитка, собственно, как и монархическая форма правления. Это понимали и политические элиты, и народ. Отсюда характерен пример с причастием солдат на фронтах Первой мировой: после объявления причастия необязательным количество причащающихся сократилось на 90%. С поправкой на традиционный для русского сознания налет обрядоверия эта цифра крайне значительна для понимания авторитета РПЦ в начале ХХ века — что примечательно, до прихода к власти большевиков.

Борис Михайлович Кустодиев. Большевик. 1920
Изъятие церковных ценностей

В ходе гражданской войны Россия жестко разделилась на два лагеря. Осенью 1919 года патриарх Тихон обратился с призывом к православным не вмешиваться в политическую борьбу и подчиниться советской власти, однако этого не произошло, по сути, церковнослужители поддерживали кого угодно — лишь бы не красных. То, чего хотел Тихон — избежать статуса врага, — не удалось, и становилось понятно, что противостояние с Церковью в ее старом виде для Советской России было совершенно неизбежно.

Принятый в 1918 году Декрет о свободе совести, церковных и религиозных обществах поставил вопрос о Церкви не как о государственном, а, напротив, как об общественном институте — какой должна быть ее роль в новых условиях, когда вера стала частным делом каждого гражданина? На основании чего Церковь, переставая быть частью государства, продолжает обладать гигантскими богатствами? Это частная собственность частных лиц, иерархов Церкви, или коллективное хозяйство добровольно собравшихся верующих граждан России? Вопрос о церковных владениях повис в воздухе — но ненадолго. 17 мая 1919 года на основании Декрета о свободе совести была объявлена национализация церковного и монастырского имущества.

О хозяйственной стороне Церкви хорошо пишет Г. И. Шмелев, член-корреспондент РАН, главный научный сотрудник Института экономики РАН:

«Деловая жизнь монастырей являлась ярким примером российского предпринимательства. Это, в частности, относится к Кирилло-Белозерскому, Соловецкому монастырям, Троице-Сергиевой Лавре. Церковь до революции владела большим количеством земель, значительным имуществом и денежными средствами. Согласно статистическим данным 1905 г., по 50 губерниям Церковь располагала 1,9 млн десятин земли, еще 0,3 млн десятин находилось в частной собственности духовных лиц. Ей принадлежало немалое количество промышленных предприятий и торговых заведений, доходных домов. В конце XIX в. Святейший Синод отпускал на содержание православного духовенства 7 млн руб., а государственное казначейство — 18 млн руб. в год. Церковь получала пожертвования, доходы от церковных земель, имущества и проценты с капитала».

Под национализацию подпадала вся церковная собственность. Это был не первый документ, которым затрагивались имущественные интересы Церкви, потому что уже на следующий день после революции был принят Декрет о земле, провозглашавший ее передачу в пользование всех, трудящихся на ней; национализации подлежали также земли монастырей и церквей «со всем их живым и мёртвым инвентарем, усадебными постройками и всеми принадлежностями».

В мае 1919-го основанием для национализации собственности стали пункты Декрета о свободе совести:

12. Никакие церковные и религиозные общества не имеют права владеть собственностью. Прав юридического лица они не имеют.

13. Все имущества существующих в России церковных и религиозных обществ объявляются народным достоянием. Здания и предметы, предназначенные специально для богослужебных целей, отдаются, по особым постановлениям местной или центральной государственной власти, в бесплатное пользование соответственных религиозных обществ.

Проблема с практической стороной национализации состояла в том, что никаких конкретных указаний, как именно проводить сам процесс, прописано не было. На местах это принимало самые разные, и подчас нездоровые, формы. Кроме того, как и сегодня, оставалось не вполне определенным само понятие Церкви: что это, добровольное собрание верующих — или структура, призванная участвовать в управлении государством через переданные ей от него возможности? Отсюда и неразбериха с понятием собственности и владения, что тогда, что сейчас.

Сейчас положение отнюдь не прояснилось. Заведенная было речь о «реституции» вызвала широчайший протест. И не просто речь — а поведение Церкви, которая алчно принялась бросаться на один источник дохода за другим, будь то Исаакиевский собор, объекты Владимиро-Суздальского музея-заповедника или даже здания, в которых давно находятся государственные учреждения, например колледжи, как на Урале. И если вопрос с Исаакием пока что застопорился из-за своей резонансности, то другие эпизоды позволяют говорить о «ползучей» реституции, в ходе которой «не грех» посягнуть и на музей, и на кукольный театр, и на детскую спортивную школу…

Читайте также: РПЦ хочет просто вернуть свое? Или забрать всё, что плохо лежит?

Один из основных аргументов со стороны выгодоприобретателя — это «компенсация за годы гонений»; как сказала руководитель юридической службы Московской патриархии игуменья Ксения Чернега, «возвращают главным образом то имущество, которое было незаконно изъято». Поправка на «главным образом» звучит особенно любопытно, действительно, бывает, что Церковь требует вернуть ей даже то, что ей вообще никогда не принадлежало. Но есть и еще один момент — вопрос законности.

Изъятие церковной собственности проводилось на законных основаниях, в соответствии с действующим законодательством. Во время, когда стране требовалось обеспечить свое физическое выживание, боеспособность, достаточную, чтобы справиться с интервенцией и Гражданской войной, и, наконец, преодоление международной изоляции. Ситуация была куда сложнее, нежели теперь, хотя и сейчас Россия находится в очень серьезном положении, из которого невозможно выбраться стране, терзаемой внутренними распрями. Если чего можно (ну или хотя бы нужно) ждать в этой ситуации от Церкви — это не дальнейшего нагнетания в обществе антиклерикализма своими же действиями, а попыток сделать шаг навстречу обществу. Вариантов множество — защита бедных (не в смысле западной присказки «хочешь помочь бедным — не стань одним из них»), борьба за лучшее социальное обеспечение, защита семьи и детства, за дружественные простому человеку законы, против оболванивания молодежи и нагнетания потребительской истерии, против национализма и преклонения перед золотым тельцом. Совмещать служение Богу, обществу и государству с поклонением капиталу не выходит: если для Церкви в чём и есть глубокий урок начала ХХ века, то именно в этом.