Верный — Неверный: Осмысляя город

Эссе об Алматы к годовщине основания Верного. Забавная задача, поскольку мне иногда кажется, что только об Алматы я и пишу и больше ни о чём, что в стихах, что в эссе, что в критических статьях умудряюсь написать пару слов об Алматы. Решил пересмотреть написанное, от всего отказаться и подойти к любимому городу со стороны последних трендов.

Верное — Верный — Алма-Ата — Алматы. В этой последовательности городу 162 года. Основанное в 1854 году укрепление превращается через пару лет в казачью станицу, затем в областной центр и даже в столицу сперва союзной республики, затем — независимого государства. Растёт вполне себе непрерывно, обрастает хроникёрами и историями, собственной мифологией, городскими сумасшедшими и поэтами.

Алмату (Алматы?) — Алматау (?) — Верное — Верный — Алма-Ата — Алматы. В этой последовательности — тысяча лет. Примерно. Точно никто сказать не может, но археологические находки указывают на то, что город был. Каким — археологи опять же сказать затрудняются, а чиновникам, вероятно, не очень и важно, главное — юбилей отметить, пусть и условный, но так ведь в Степи всегда много условностей: ветер заметает следы, разрушает стены, стирает границы. Для Степи что сто лет, что тысяча, что пять — всё равно, стряхнёт с себя обитателей (или поменяет их) и живёт себе дальше.

Вторая последовательность мне, как алматинцу, приятнее. Город с древней историей, пусть и не очень верный своему имени, придаёт горожанину особое чувство, особую гордость, что ли. Хотя и не очень понятно, можно ли чем-то гордиться, но чувствовать себя в том же праве, что и, скажем, москвичи или парижане — приятно. Если, конечно, есть нечто в облике города, сохранившее дух истории. Указывающее на непрерывность его существования.

Вообще непрерывность в истории города самый важный, пожалуй, элемент. Для сравнения возьмём израильский Акко. Можем ли мы говорить, что Акко, он же Ашхаф, он же Птолемаида, он же Антиохия, он же Сен-Жан д’Акр, построенный госпитальерами, и бедуинский (а после — османский) Акко — это один и тот же город? Я бы не решился. От бедуинов к османам ещё перекидывается нить (времён связующая), а вот между крестоносцами и бедуинами 450 лет без города в принципе. Так, рыбацкая деревня с остатками крепостных стен. Но город крестоносцев по меньшей мере откопан, по нему можно пройтись, и он находится прямо под османскими строениями. Ниже на несколько метров. Звучит дико, выглядит дико, шизофренично, но история ощущается. Хотя и разная. Но более-менее непрерывная и описанная.

И вот в этом месте лежит алматинская проблема: подлый дух истории непрерывно и отчётливо овевает лишь последние полтора столетия существования Алматы (в рамках его нынешних границ; Талхиз/Талгар существует отдельно, в том числе — в хрониках). Именно отсюда возникает досужий шум, и именно поэтому его унять не удастся, пока не будет данных, более доступных для ненаучной публики, чем монеты.

И эту проблему одним эссеистическим текстом я не сниму. Целый Карл Байпаков не смог дать в публичное пространство ни понятных и пригодных для медиасферы аргументов для своих сторонников, ни контраргументов для противников.

Опять же, я не археолог, да и этот текст не об археологии и не о том, каков возраст города, это лишь повод поговорить о том, что для меня, алматинца, важно. Мне вообще не очень нравится вопрос «сколько лет Алматы — 160 или тысяча?». Он изначально лежит в плоскости, где спекуляции не просто возможны, но и неизбежны, что продемонстрировано в тексте выше (это чистой воды спекуляция на теме).

Поэтому хочется ответить на другой вопрос: что мы знаем об истории города в его последние полтора века? То есть — в период, который мы можем отследить непрерывно. И на этот вопрос у меня есть несколько ответов.

Алматы — город ссыльных. Да, конечно, поначалу — город военных и немного купцов (вспомним архитекторов Зенковых: отец из купечества, сын — военный инженер). Но затем — город ссыльных и эвакуированных. Город, который стал самим собой благодаря ссыльным и эвакуированным. Тарле, Раевский, Домбровский, Зальцман, Жовтис — это только самые громкие имена — сотни их. Они не только жили в Алматы, и если и не остались здесь до конца жизни, то оставили здесь часть себя. Важную часть. Иногда — мифообразующую, как Юрий Домбровский. Весь алматинский миф (с которым в забавное противоречие вступает нынешнее тысячелетие Алматы) создан Домбровским. Иногда мифо‑ и образообразующую (извините) в ином совсем смысле и иным методом — эвакуированный Павел Зальцман до конца жизни проработал художником на «Казахфильме». Эвакуированный Жовтис до сих пор легенда филологических факультетов КазНПУ и КазНУ. А иногда и градообразующую: Поль Гурдье, история которого достойна исторического детектива, — экс-француз, вынужденно принявший из-за долгов российское подданство и создавший первую арычную систему Верного и массу зданий, сформировавших исторический облик города.

Сейчас, после города ссыльных, Алматы — город экспатов. Их сюда в ссылку не отправляли и ниоткуда не эвакуировали, они приехали сюда работать, зарабатывать. Латыши и украинцы, узбеки и киргизы. Русские (уже не в роли старшего брата), французы (теперь уже не в роли гувернёров), индусы (чаще всего в роли студентов и таксистов, иногда — сразу в обеих) — «все флаги в гости будут к нам». И они тоже становятся своими. Вот — историк из Иркутска, открыл здесь рекламное агентство, а на досуге читает на писательских курсах лекции по культуре Двуречья, а вот — фулбрайтовский стипендиат, который устраивает алматинцам экскурсии по городскому кладбищу и другим историческим местам.

Конечно, это не компенсирует в полной мере роста преступности, как со стороны приезжих, так и местных, и не делает алматинцев внешне более дружелюбными или привлекательными. Мы чаще всего прём по улицам, уткнувшись лбом в колени. И тем не менее (хотя это банально и пафосно, но) Алматы — город взаимопомощи. Так чудесно сложилось, и, возможно, именно это обусловило пункт со ссыльными. Понимаю, звучит плакатно, но тут не случайно крест с полумесяцем практически сразу слились на гербе. Как и не случайно ссыльные получали неплохие должности и вливались в город, как в родной, и оставались в нём. Приведу кусок из документа, опубликованного в книге «И дрогнула земля…», выпущенной пару лет назад. Вот как описывается (в частности) поведение заключённых верненской тюрьмы во время землетрясения 1887 года:

«К счастью, нашлись самоотверженные люди из среды самих арестантов: таранчинец Заир Сатыбалдин и казак Варфоломей Мочалов, выломав дверь своей камеры, не искали спасения, а с неустрашимостью, засвидетельствованной всеми арестантами и тюремным начальством, помогали открыть двери других камер, чем, несомненно, спасли многих своих товарищей по заключению от увечий, а может быть и от смерти, так как некоторые из них, в том числе женщины, от страха и удушливой пыли в камерах лишились чувств и были вынесены названными арестантами на руках». (Из донесения степного губернатора Г. А. Колпаковского министру внутренних дел графу Д. А. Толстому о землетрясении 28 мая 1887 г.)

Тонны гуманитарной помощи, отправленные безо всякого участия государства во время наводнения из Алматы в Караганду в прошлом году, — тому подтверждение.

И ещё Алматы — это город бесстрашных. Правда. Несмотря на противоестественность своего расположения, город продолжает жить. Город постоянно трясёт, горожане боятся остаться похороненными под обломками после разрушительного землетрясения, которого ждут десятилетиями со дня на день, «со дня на день, вот завтра нам всем конец». Но каждый, кто пережил здесь хотя бы пару землетрясений, — становится алматинцем. И появляется в нём некая лёгкость. Лёгкость, которую сложно уничтожить, что бы ни происходило.

Да, здесь грязно. Да, здесь что ни градоначальник, то всё адовее, а что ни зима, то травмоопаснее. Да, здесь дикая архитектура и память постоянно стирается — людьми и горами, или горы же грозят стереть всё вообще к чертям собачьим. Здесь велик страх, но велика и лёгкость, которая ему противостоит. С этой лёгкостью алматинцы принимают всё.

И это такая своего рода традиция. Традиция открытости и присвоения лучшего.

Хочется верить, что этой традиции — принимать в себя чужое и делать его своим, превращать энергию отверженных в творческую, этот город навсегда останется верен, сколько бы лет ему ни исполнилось.