Стабильность или гибкое развитие: кто навязывает стране ложный выбор?

Колин Крауч. Победит ли гиг-экономика? М: Изд. дом Высшей школы экономики, 2020

Стабильность — пожалуй, самый популярный лозунг в России. Она легко оправдывает и худшие условия труда, и зарплаты пониже, и (парадокс) подсиживающее друг друга взбалмошное начальство. В чуть изменённом виде те же идеи отражаются в политике. Странно, конечно, что за столько лет потребность в стабильности не снизилась, и люди не перестают ощущать шаткость своего положения…

Тем не менее проблема эта не уникальна для России. После неолиберального поворота в конце ХХ века нестабильность, незащищённость, «прекарность» стала бичом и развитых, и развивающихся стран. До сих пор находятся сторонники движения к дикому рынку, твердящие про удобство «гибкого графика», возможности в любой момент быть уволенным (свобода!), ловкого перебора работодателей и заказчиков в поиске лучшего. Неполная, временная, контрактная занятость выставляются как часть «стиля жизни» амбициозного специалиста, немного работающего, а в основном — занятого самообразованием и подготовкой к открытию собственного бизнеса.

Однако гораздо чаще люди бьют тревогу по поводу потери социальных и трудовых гарантий, перекладывания на работника всех рисков, ненормированного рабочего дня (когда тебя могут вызвонить даже на выходных), банального падения зарплат. Молодёжь из регионов, работающая в Москве вахтовым методом, или манипуляции с рабочим временем на заводах и в сетевом питании — более понятны народу, чем мечты о свободных художниках.

Важно понять, что частичная занятость (действительно растущая, особенно на фоне пандемии, но ещё не доминирующая) — лишь одна сторона глобальной проблемы. Наступление на права и защищённость труда как такового, ухудшение условий работы, сокращение социального государства и ослабление профсоюзов… Частичная занятость, оказавшаяся ближе к маргинализации, чем к мечте о свободном художнике и предпринимателе, является лишь крайним проявлением этой общей тенденции. В образе прекариата (работников с нестабильной занятостью) сходятся и капиталистические мифы про успешного предприимчивого работника, и капиталистическая реальность диктатуры богатых.

Этот идиллический образ и лежащую за ним противоречивую ситуацию разбирает британский социолог Колин Крауч в книге «Победит ли гиг-экономика?». Автор анализирует статистику по странам ОЭСР, прослеживает изменения в их законодательстве за последние десятилетия, обсуждает различные подходы международных и правительственных комиссий к защите (или либерализации) труда (особенно прекарного), а в конце предлагает позитивную программу по поддержке работников одновременно и на полной, и на частичной занятости.

Подчёркивая опасность прекаризации, Крауч следует логике Маркса. Хотя рыночная теория предполагает, что и наёмный работник, и работодатель вступают в равные, рациональные, обеспеченные полной информацией отношения (купли-продажи рабочей силы) — в реальности позиции сторон предельно неравны. С одной стороны у нас отдельный индивид, кое-как юридически грамотный, обладающий минимумом информации о рынке труда (и никакой — о том, что творится за дверьми работодателя), срочно нуждающийся в работе для обеспечения своей жизни (иногда ещё семьи и выплат по кредитам), как правило, не обладающий уникальными преимуществами и, тем более, монополией в данной сфере. С другой — немаленькая компания (скорее всего, входящая в разветвлённую корпорацию), с целым штатом юристов и аналитиков, с деньгами, которой не к спеху брать нового работника (вопрос расширения и увеличения прибыли, а не выживания; классический способ борьбы капиталиста с рабочими — закрытие предприятия!), с отделом безопасности и слежки, со связями во власти и т.д. и т.п. Более того: как только стороны заключают контракт, работник переходит полностью в распоряжение работодателя! Как ни прописывай условия (а контракт, конечно, составляют и выдвигают юристы работодателя), реальная работа сильно выйдет за их рамки. Отсюда итальянская забастовка: срывать работу, делая всё согласно букве закона. Маркс добавил бы, что работа, как правило, является авансом со стороны работника. После месяца труда капиталист может выплатить зарплату, а, как показывает практика, может и не выплатить (или выплатить не всю, для чего любят использовать системы штрафов и бонусов).

ХХ век можно рассматривать как борьбу работников с этим дисбалансом. Потребовались сильные профсоюзы (кое-где вошедшие в правительство или госкомиссии), тотальное социальное государство и угроза революции (или перехода в соцлагерь), чтобы как-то сравнять позиции. Это видно, например, по доле совокупного дохода, уходившего труду в передовых странах: до 2/3. Конечно, даже 1/3 кажется большой долей для небольшого числа капиталистов, отдавших бразды правления менеджерам, а риски — государству. В СССР вопрос решили более радикально, хотя номенклатура и претендовала последовательно на всё большую долю пирога (что закончилось приватизацией).

За последние 40 лет маятник качнулся в обратную сторону: капитал получает всё больше гарантий и свободы (в том числе от обязательств перед работниками и социальной системой), его интересы (то есть максимизация прибыли в ближайшей перспективе) становятся центром политики. Конечно, социальное государство не было просто в одночасье отменено. Сами крупные корпорации зависят от государства, от его гарантий, готовности вложить деньги налогоплательщиков в развитие инфраструктуры или образования, нужного бизнесу, либо в финансовую поддержку компаний.

Потому капитал борется не только за отмену, но и за трансформацию социалки. Крауч показывает, что в большинстве стран ОЭСР одновременно с подавлением коллективных договоров и профсоюзов развивалась поддержка женщин с детьми и иных ущемлённых категорий населения. Автор объясняет это тем, что капитал ослабляет переговорные позиции работников, но при этом пытается вовлекать в рынок труда новые категории населения (женщин, меньшинства, мигрантов). Можно вспомнить критику экономистом Филиппом Ван Парайсом альтернативных безусловному базовому доходу социальных программ: многие из них направлены на то, чтобы переложить часть ответственности (допустим, по поддержанию минимальных зарплат) с бизнеса на государство. Сам базовый доход иногда продвигается либералами как отказ государства от социальных функций (даём деньги, но перестаём заниматься школами и больницами, оставляя их бизнесу).

Идеализация и продвижение неолибералами частичной занятости как «современного» и «неизбежного» (например, из-за автоматизации) стандарта труда трактуется Краучем именно как оправдание ослабления переговорных позиций работников и защищающих их институтов. Мол, если все скоро войдут в прекариат, то профсоюзы и рабочие законодательства больше не нужны. Крупные корпорации делают своим «ядром» чисто финансовую деятельность, стараясь вынести реальных работников, производство и услуги на периферию (или вообще на «аутсорсинг» — по контракту с целой цепочкой других компаний). Альтернатива — «платформы» вроде Uber или Amazon, которые как бы ничем не владеют (кроме электронной системы, к которой все остальные по факту, но не юридически, привязаны) и ни за что не отвечают. В условиях, когда компании могут быть зарегистрированы в офшорах или других странах, регуляция рынка труда действительно становится проблемой. Ещё сложнее становится заставить капитал участвовать в финансировании социальных программ (в частности, социального страхования) в данной стране.

Собственно прекариат, по данным Крауча, имеет не такое большое значение, как все эти трансформации капитала и социалки: в ОЭСР в 2015 году он составлял порядка 25% от всех занятых (не считая теневой экономики), с разбросом от 15% до 50% в конкретных странах. Впрочем, четверть работников — всё равно очень много; и эта доля постепенно растёт, со скачками в постоянно случающиеся кризисы. Особенно высока доля прекарности среди молодых работников — при этом автор считает именно тех, кого временные и неполные подработки не устраивают (понятно, что для студента частичная занятость является нормальной). В целом Крауч согласен, что в ряде стран образовался разрыв между полностью занятыми высоко оплачиваемыми рабочими и опускающимися прекариями. Но это не значит, что стабильные места не находятся под ударом; просто их падение происходит медленнее и не в таких крайних формах. Автор критикует тех, кто пытается противопоставить интересы полной и частичной занятости.

Рассматривая попытки различных стран работать с новой конфигурацией труда и силой капитала, Крауч выделяет опыт Нидерландов, Дании и Швеции. Важным фактором их успеха стало то, что профсоюзы сохранили своё участие в опротестовании увольнений и решении коллективных споров. Одновременно, уже в рамках общей тенденции, государство и профсоюзы обратили своё внимание на организацию переобучения, оплату ухода за детьми и т.п. Социальная система сократила прямые денежные трансферы (но сохранила пособия по безработице) и вложилась в развитие государственных услуг. Автор подчёркивает, что именно сохранение роли профсоюзов, при повороте их внимания от конкретных фирм к труду в целом (в том числе прекарному), позволило удержать стандарты труда и задействовать все положительные возможности переподготовки, гибких контрактов и т.п. В противном случае работники массово оказываются жертвами социального демпинга, ухудшающихся условий труда, и все теоретически открывающиеся «возможности» гибкой занятости оказываются вне их досягаемости.

Иными словами, социальные программы не работают без параллельного укрепления переговорных позиций работников и без уравновешивания естественной доминантной позиции капитала.

Крауч доказывает, что удержание (и улучшение) условий труда запускает цепную реакцию: мотивация и возможность повышения квалификации — рост производительности — создание чувства уверенности, увеличивающего потребление — увеличение спроса — расширение экономики. Хотя контроль со стороны общества может отпугнуть часть ищущих быстрой наживы капиталистов, национальный рынок всё равно остаётся для капитала лакомым кусочком (особенно когда особого выбора неосвоенных рынков уже нет). А услуги обычно привязаны к территории, на которой они оказываются. К тому же хорошие условия труда привлекают квалифицированных работников. С другой стороны, отсутствие контроля приводит к тому, что привилегии получают нестабильные и неквалифицированные работы, и экономика в целом идёт вниз — даже если прибыли каких-то отдельных капиталистов растут. Крауч напоминает, что обеспечить воспроизводство, а тем более требуемое эпохой развитие труда, не допустить постепенной деградации массы работников — ничуть не менее важная стратегическая задача, чем не спугнуть сейчас безответственный капитал.

Наконец, автор предлагает новую систему обязательств и социальных выплат, которая охватывает и традиционные формы занятости/капитала, и их новые трансформации. Так, вместо категории работодателей Крауч предлагает рассматривать организации, «использующие труд» (более N человеко-часов за данный период). Со всех них взымаются социальные взносы, с послаблениями для тех, кто берёт на себя конкретные обязательства перед используемыми работниками. Также предлагается собирать налоги по прогрессивной шкале со всех доходов граждан (и, вероятно, с полученных мигрантами на территории данной страны денег?).

На собранные деньги государство создаёт фонд социального страхования и развивает социальную инфраструктуру (образование, медицину, общественные пространства и пр.). Автор не считает правильным просто вводить безусловный базовый доход, явно более рассчитывая на централизованную политическую волю, чем на самоорганизацию граждан. Но Крауч требует обширных пособий для незанятых — что, по его мнению, близко к базовому доходу. Социалка должна распространяться и на мигрантов, чтобы те не создали сегрегированный уровень «плохого» труда и не стали поводом понижать общие условия. Однако от каждого, претендующего на бонусы, требуется готовность работать: не в частном секторе, так в социальном, в уходе, на общественно необходимых работах. В то же время, отказ от неких «необязательных», не слишком нужных обществу видов работ, должен допускаться: впрочем, на этом вопросе Крауч не задерживается.

В целом автор исходит из того, что человеческий труд ещё необходим экономике, а капитал не может просто уйти в наднациональные финансовые спекуляции и должен хоть как-то привязываться к людям и территории. Крауч предлагает перетрясти старую связь социального государства и рабочих организаций, не меняя принципиально её целей (например, заявив об отказе от доходности и экономической эффективности ради выходящего за рыночный расчёт качества жизни). Максимум — наделив профсоюзы более широкими полномочиями вроде контроля за производительностью (вместо корпоративной слежки) и сделав их ответственными за поддержание в обществе уровня «доверия». Прекариат рассматривается не как качественное изменение труда, а как локальная победа капитала, которую можно обратить вспять исправлением некоторых формулировок в законах.

Поскольку мы боимся ставить под вопрос капитализм (например, из-за реальной текущей власти капитала), его приоритеты (доходы вместо удовлетворения) и модернистские цели «роста экономического пирога» (с бюрократически-менеджерским поворотом в «эффективность»), то рассуждения Крауча весьма ценны и точны. Пожалуй, верна и более общая идея о том, что для развития обществу необходима какая-то мера защищённости и уверенности. Но если рассматривать прекарность как знак каких-то более фундаментальных перемен (вплоть до тупика и самопожирания капитализма), требующих переоценки ценностей — то автор слишком надеется на силы (профсоюзы в сцепке с чиновниками) и компромиссы (плавное развитие экономики), у которых почва уходит из-под ног. В конце концов, автор доказывает, что прекарные работы не будут «хорошими» — но не приводит аргументов в пользу того, что стабильная занятость не будет отмирать. Предложения Крауча не самые умеренные, особенно учитывая профсоюзный компонент, но стоящая за ними картина мира — весьма консервативна.