Дураки и дороги: почему в России стабильность опасней, чем заговор Запада

Мэри Дуглас. Как мыслят институты — М: Элементарные формы, 2020

В конце XIX века западные мыслители проводили принципиальное различие между современным человеком и человеком «примитивным»: первый жил в век рынка, индивидуализма, расчёта, личной инициативы и независимости; последний — в эпоху, когда разум индивида ещё был неосознанным винтиком сообщества, сословия или государства. Одни философы оплакивали разрушение «духовных скреп», другие предвкушали время ярких энергичных индивидуальностей.

Диссонансом звучала критика марксистов: человек ещё не пришёл; народ не осознаёт вполне и не контролирует своё общество; индивид имеет ещё слишком мало пространства для действия, для свободного труда и творчества. Человечество создало рынок, государство, накопило знания и технологии; однако всё это вышло из-под контроля граждан, стало высшей силой, «железной пятой», давящей на них и их ограничивающей. Люди создали золотого тельца, а затем стали рабами его абсурдной воли.

Бессмысленная и жестокая мировая война, тотальные государства и националистический обман, подъём фашизма, конформизм и бюрократизация: ХХ век показал, что человек далёк от осознанности и тем более реальной свободы (хоть индивидуальной, хоть коллективной). Но если золотой телец — всего лишь бездушное создание рук человека, не имеющее воли и разума, — то как ему удаётся раз за разом подчинять себе самых образованных и могущественных индивидов? Кто источник этого невидимого господства? Тайные элиты, манипулирующие массовым сознанием? Но что, если и они лишь играют по правилам системы — хоть и с относительным успехом?

Ответы на эти вопросы искала британский социальный антрополог Мэри Дуглас в книге «Как мыслят институты». Автор отталкивается от работ Дюркгейма, для которого основой общественного порядка были общие категории мышления и доминантные метафоры (государство устроено как природа, как космический порядок и т. д.), сохраняемые и распространяемые социальными институтами. Однако Дуглас подвергает эту схему критике с позиций социологических и антропологических знаний, полученных в ХХ веке.

И в XIX веке, и по сей день люди считают стабильность порядка чем-то естественным, нормальным, изначальным, само собой разумеющимся. Неслучайно древние государства, мелкие и «примитивные» сообщества принято рисовать бесконфликтными, упорядоченными, легко контролируемыми. Несогласие же с «режимом» часто связывается с ростом индивидуализма, своеобразным отпадением от природного идеала в современном сложном обществе. Протест в той или иной степени рассматривают как девиацию, разврат или болезнь — и подавляют во благо «нормальных людей». В теории Дюркгейма ослабление порядка вызывало аномию, то есть иррациональное поведение, хаос, страдания от пустоты жизни и даже самоубийства. Для правых идеологов восстание против системы было сродни разрушительному стихийному бедствию (если только оно не было ширмой для внутрисистемных элитных игр).

Дуглас показывает, что при ближайшем рассмотрении «порядок», рисуемый апологетами как стабильный и чуть ли не вечный, оказывается крайне динамичным, изменчивым, противоречивым. Его постоянно переопределяет борьба групп и подгрупп, балансирование различных интересов, акты насилия, растущее расхождение между декларируемыми принципами и нуждами повседневной жизни («строгость российских законов смягчается необязательностью их исполнения»), противостояние формальных иерархий и неформальных сетей. Даже центральная власть далеко не всегда стремится к установлению равновесия: она может действовать в частных интересах, грабя народ и подавляя неугодные группы.

Автор обращается к исследованиям малых групп и примитивных племён, показывающим, что и в этих «простых» случаях люди вынуждены активно решать аналогичные проблемы. Более того, для современных малых объединений (например, волонтёрских) и соседств порядок и стабильность являются острейшей проблемой, не имеющей однозначного ответа. В итоге по-настоящему загадочным оказывается прямо противоположное: как в столь изменчивом и хрупком мире вообще возможны стабильные структуры?

К сожалению, прослеживая возникновение и функционирование институтов, Дуглас наталкивается на ограничения избранной ею дюркгеймовской традиции. Автор замыкается на нуждах человеческого сознания как чего-то самодостаточного, забывая о его связи с практической деятельностью и материальной реальностью (сначала с природной, а затем и общественной: уже имеющейся организацией труда, власти, развитием техники и пр.). Потому институты в книге «обслуживают» процесс мышления и коммуникации: накапливают знания, пытаются сделать будущее предсказуемым (вырабатывая рецепты и алгоритмы), дают людям общие основания для языка, логики и морали (позволяя договариваться и кооперироваться) и т. д. Не потребности деятельности, практики, выживания, производства создают институты, а некие предвечные, абсолютные потребности «интеллектуальной жизни» (кантианского чистого разума, существующего вне человечества?).

Интересны приводимые в книге исследования обществ в условиях голода: в критической ситуации порядок не просто не рушится, а по-своему даже укрепляется. Дуглас замечает, что граждане делегируют институтам решение отнюдь не рутинных, а самых важных проблем — вплоть до выбора кому жить, а кому убирать. Граждане полагаются на то, что система лучше знает, как решать вопрос: даже если поток еды уходит не самым нуждающимся, а самым властным, что влечёт за собой массовую гибель — эта мера воспринимается как необходимая и даже справедливая.

Вспоминается Ленин, выступавший против надежды социалистов на «стихийность»: если люди не организованы, если у них нет альтернативных структур, инструментов и схем решения проблемы, то кризис не заставит их идти против имеющейся системы. Революция всегда требует известной меры двоевластия: но не только идеологического, не просто пропагандистского, а практически-организационного. К этой идее приходит и Дуглас, утверждая, что человек выбирает не между порядком и некоей индивидуальной предрасположенностью, а между логиками альтернативных социальных институтов. Правда, институт для неё — скорее организация сознания, чем организация практической деятельности.

Читайте также: Россия на перепутье: элитные игры против реальной политики

Дуглас рассматривает механизмы самозащиты институтов. Одним из них является миф о вечности или совершенстве данного порядка: весь мир, от природы и небес до общества, устроен так и только так, а все отклонения — либо иллюзия (не способная претендовать на альтернативу системе), либо деградация. Другой — коллективная забывчивость: события и знания, не вписывающиеся в текущую систему, предаются забвению. Что-то подобное наблюдали исследователи развития науки: открытия, вписывающиеся в имевшиеся системы, принимались и прославлялись, а факты, противоречащие устоявшимся представлениям, принимались в штыки. К счастью, Дуглас упоминает также о том, что коллективная забывчивость обычно с течением времени сменяется «повторным открытием»: когда, в ходе исторического развития, тирания старых институтов ослабевает.

Возможно, Маркс с его материалистической диалектикой стал жертвой такой забывчивости? Утверждение тотальных государств и империализма к началу ХХ века явно не способствовало распространению марксистской критики власти, государства, народного единства, иерархического порядка, капиталистических отношений. Характерно, что со второй половины ХХ века Маркса начали заново открывать: и европейские социологи, выросшие в левом интеллектуальном поле, и множество мыслителей, как бы заново открывших материализм, связь мышления и деятельности, историчность, низовую организацию, демократию как конфликт классов и групп и т .д.

Сама Дуглас, пересматривая Дюркгейма, то и дело выходит на марксистскую постановку вопросов — но почему-то упорно не делает последнего шага. Вместо этого автор постоянно создаёт порочные круги. Например, общественный порядок в книге связывается с материальным миром через метафору. Институты рождаются не как отражение действительности, не как форма, обеспечивающая коллективное действие по преобразованию мира или производству благ, а как остроумная аналогия, как красивый набор слов. Однако, как известно, аналогия — худшее из доказательств: ведь её можно провести между любыми двумя явлениями. Спенсер обосновывал через природу индивидуализм и конкуренцию, Дарвин видел в природе развитие в направлении кооперации и коллективизма. Сами метафоры оказываются вторичными, зависящими от какой-то уже имеющейся у нас схемы, интерпретации. Дуглас указывает, что в публичном споре стороны адресуются к некоему общему принципу, вызывающему симпатию у зрителей. Но разве книга не должна объяснить как раз эту (мнимую) действенность конкретных метафор и принципов (по сравнению с другими метафорами и принципами)?

Автор оговаривается, что, возможно, действенность природных метафор как-то зависит от текущего уровня знаний о природе. Но откуда тогда берутся эти знания и как они уживаются с имеющейся в институтах системе (ведь всё новое коллектив может просто забыть!)?

Понятно, что знания о природе черпаются из практической деятельности. В той мере, пока наши представления согласуются (или хотя бы не препятствуют) решению практических задач, мы можем их сохранять. Как только противоречие становится слишком острым — никакие «забывания» не спасут систему знаний. Именно в человеческой деятельности, труде, преобразовании мира как характерном способе выживания увидел Маркс источник новизны, рано или поздно рушащий любую стабильную идеологическую систему. Гораздо позднее социологи вроде Гидденса или Латура показывали, как институты и социальный порядок (поскольку они не являются отдельными мыслящими субъектами, духами или богами) реализуются и сохраняются в регулярной деятельности людей, в конкретной практике власти и подчинения. А с другой стороны — как институты могли фактически лишаться действенности и исчезать, оставаясь существующими лишь на бумаге (или, по инерции, в сознании людей).

Избегая связи мышления с практической деятельностью, с повседневными нуждами, с развитием человека и техники — автор закольцовывает мышление само на себя. Особенно ярко это проявляется в рассмотрении того, как разные традиции замыкаются в самоподдерживающиеся циклы. Всё так. Но где же та сила, что рано или поздно разрывает любой такой цикл? И, вообще-то, если схема автора не включает столь существенный элемент — насколько её можно считать адекватной?

Дуглас подводит к тому, что социальные науки должны изучать не варианты свободного выбора индивида в условиях рынка, а разоблачать институциональные ограничения и самоочевидные места, порочное стремление власти к стабильности за счёт развития, искать пути для обретения людьми истинного самосознания. Более того, автор замечает, что уже существует целая традиция таких критических исследований, но она попала под действие «коллективного забывания» как опасная для существующих институтов.

С этим призывом можно согласиться. Однако, если следовать логике книги, дело тут вовсе не в социальных науках и тем более не в личном выборе отдельных учёных, которые «должны» (не из соображений же релятивистской морали?) нечто делать. Носителем «самосознания» также должен быть институт! В этом можно усмотреть парадокс, к которому приводит описанная выше зацикленность Дуглас на мышлении. Но интересней провести параллель с марксизмом: отмирающее государство можно рассматривать как особый институт, уничтожающий господство институтов (самоорганизация разъедает власть; диктатура пролетариата уничтожает классы; общество преодолевает разделение труда, неравенство, частную собственность, создавая условия для развития индивидуальности и при этом коллективного контроля за направлением развития).

В общем, Дуглас интересно описывает механизмы «самозащиты» институтов, порядка и власти, убедительно разоблачает реакционные мифы, призывает к нонконформистской борьбе. Но у неё не получается связать все эти описания и здравые мысли в единую систему: ей не хватает элемента практической деятельности и вытекающих из неё объективных противоречий, отсутствие которых приходится прикрывать сомнительными логическими переходами и созданием порочных кругов. Но, если держать этот недостающий элемент в уме, книга способна прояснить ряд проблем классового и индивидуального сознания.