Капитализм и справедливость – две вещи несовместные?

Джон Ролз. Теория справедливости. М: Ленанд, 2017

Мировая идеологическая конъюнктура не располагает к критике системы — капитализма, демократии. У окончательного, наилучшего, безальтернативного мироустройства не может быть фундаментальных проблем вроде «эксплуатации» и классовой борьбы. Наоборот, на повестке стоит общественное примирение (или смирение?), национальное единство и помощь бизнесу.

Однако у людей остаётся чувство несправедливости, копится недовольство. В последние десятилетия оно связывается преимущественно с темой неравенства — одной из немногих «официальных» капиталистических проблем. Особенно наглядным и возмутительным является неравенство в доходах; при том, что большая часть денег уходит людям, сошедшим с антикапиталистических карикатур прошлого: бездеятельным владельцам акций, спекулянтам, чиновникам. Предполагается, конечно, что это лишь случайные «перекосы», ошибки, которые легко исправить — налогами, борьбой с коррупцией, подбором компетентных министров… Странно, что за десятилетия после кризиса левого и рабочего движения второй половины ХХ века эти «случайные ошибки» только множились, налоги стабильно уменьшались, а контроль почему-то не вводился. Неужто совпадение?

Неравенство — вершина айсберга: за ним стоит погоня крупных корпораций за прибылью любой ценой. Очевидные меры не принимаются, поскольку корпорации срослись с государством (которое при капитализме само — корпорация) и обеспечили себе политическую власть. По той же причине борьба с коррупцией сводится к элитным разборкам, а не к защите народных интересов. Несправедливость, неравенство — суть капитализма, его плоть и кровь; социальный конфликт — его двигатель (если ты сдался — не значит, что конфликт исчерпан).

Как же тогда решить проблему неравенства? Более того, как не допустить её повторения? Известен ответ коммунистов: угнетённые организуются, вырывают у узкого круга господ власть, ликвидируют частную собственность и, следовательно, класс капиталистов-эксплуататоров. Но нет ли менее радикального пути к устранению несправедливостей?

Ответить на этот вопрос в духе либерально-демократического Запада взялся философ из США Джон Ролз в книге «Теория справедливости», впервые опубликованной в 1971 году. В целом работу Ролза можно отнести к философским утопиям: автор пытается спроектировать идеальное справедливое общество, предъявляющее минимально возможные требования к гражданам. Тем интереснее, что он приходит к ряду весьма радикальных, даже коммунистических выводов.

Сам Ролз, конечно, открещивается от ярлыка «либерала» или «западника». Он открыто опирается на «рациональное» мышление в духе Иммануила Канта: якобы существует некие «объективные» законы логического мышления, на которые не оказывают никакого действия личные особенности думающего человека. Автор предлагает мысленный эксперимент: пусть общественное устройство является результатом договорённости между множеством людей, которые находятся за «завесой неведения». То есть им не известно, какое место лично они займут в получившемся обществе. Это значит, что люди должны исходить из некоей общечеловеческой логики, исключая все связанные с положением или личной историей интересы, эмоции, стереотипы, приоритеты и т.п.

Как вскользь отмечает сам автор, здесь необходимо избежать двух крайностей. С одной стороны, не впасть в кантовскую иллюзию «чистого разума», совершенно не зависящего от его «носителя»; разум развивался с развитием человека и человеческого общества (для Ролза важно, что «чистая логика» оставляет простор для разнообразия личностей и мировоззрений — т. е. она не «авторитарная», как считалось бы в XVIII веке, а плюралистичная, в духе века ХХ). С другой — не попасть в ловушку «природы человека», когда философ произвольно объявляет какие-то человеческие качества или склонности извечными, естественными, фундаментальными — хотя они также появились на конкретном пути исторического развития. К сожалению, даже со всеми оговорками Ролз находится в плену предпочтений американского либерального интеллигента 1970-х годов: его «чистый разум» ценит свободный рынок, либерализм, демократию, толерантность и т.п.

В конечном итоге, Ролз делает множество оговорок, вроде того, что его схема — лишь одна из возможных, что для неё требуется некий уровень развития общества (и, возможно, каким-то странам придётся пройти через авторитарные режимы, чтобы достичь нужного уровня), что она не абсолютно наилучшая, а просто лучше, чем другие известные схемы… Подобную ограниченность можно было бы просто взять на заметку и относиться к дальнейшим рассуждениям более критически. Однако, с одной стороны, автор принципиально не желает обсуждать реальные условия, породившие его логику (и необходимые, чтобы она работала), стремясь к языку максимальной абстракции; с другой — книга оказывается перегружена излишне подробными (часто тривиальными) рассуждениями о категориях, терминах, философиях, умозрительных вариантах и слишком долгим конструированием мыслительной «исходной ситуации», в которой заключается общественный договор. Короче говоря, попытка откреститься от конкретной ситуации и мыслить «объективно» только неоправданно усложняет текст и отвлекает читателя от сути.

Однако то, что Ролз отстаивает не «общечеловеческие», а более узкие западно-либеральные ценности, лишь прибавляет остроты его результатам. Так, философ доказывает, что популярные на Западе критерии «эффективности» или справедливости общества (вроде максимизации общего количества благ или улучшения положения усреднённого гражданина) — слишком спекулятивны и попросту недостаточны. Эти критерии удобны для власть имущих, но они плохо отражают проблемы и среднего класса, и бедных, угнетённых, бессильных. Автор предлагает строить политику, отталкиваясь от точки зрения «наименее удачливых» как более адекватной.

Ролз показывает, что «базовые блага» здорового общества не могут сводиться к узкому перечню (весьма произвольно определяемому) материальных благ; неравенство не исчерпывается доходом. Автор рассматривает проблему достоинства, возможности кооперироваться, формальной и реальной политической власти, активной гражданственности (требующей образования и определённой независимости). Особенно интересно, как он пытается ввести в систему максимальную свободу выбора профессии, деятельности, интересов и даже мировоззрения: чистой эффективности Ролз противопоставляет творческое разнообразие (впрочем, только пока оно не покушается на принципы справедливости).

Читайте также: Достигнет ли Россия национального единства — и какой ценой?

При этом автор отвергает индивидуалистический подход: тонкий баланс свободы и справедливости, как ни странно, требует коллективизма. Ролз показывает, что современное усложнившееся производство, наука, творчество — равно как и политическая жизнь требуют от каждого гражданина сознательности, доверия, кооперации; ему необходима публичность, полнота информации и возможность влиять на большие решения. Автор приходит к тому, что даже любимый им свободный рынок потому требует больших ограничений и дополнений: по сути, он сводится к ценовому выражению потребительских желаний, а реальная организация производства и распределения отводится менее стихийным силам государства или гражданских объединений.

Если марксизм говорил об «общественном характере производства», то в книге описывается «общественный характер» почти каждой сферы современной жизни. Ролз утверждает, что справедливость и соответствующая мораль — это уже не просто отвлечённые гуманистические мечтания, а требования практической жизни. По крайней мере, если человечество нацелено на дальнейшее развитие: экономическое и культурное.

Хотя автор докапывается даже до психологических механизмов, на которые могло бы опереться справедливое общество, его сложно отнести к чистым идеалистам: отталкиваясь от данного уровня развития человека и материального мира, Ролз проектирует систему институтов, которая должна направить дальнейшее развитие общества (и человеческой психики) в правильное русло. Немалое место занимает в книге доказательство стабильности такой коллективистски-справедливой системы. Правда, автор слишком уж упирает на создание свода правил и поддерживающих его институтов, образно говоря, способных «переработать» любого индивида с какой угодно мотивацией.

Марксисты, например, гораздо меньше обращались к безошибочным системам предписаний или законов и больше — к противоречиям и потенциалам имеющегося общества. Сам Маркс подчёркивал, что работа с конкретной текущей ситуацией ему интересней, чем разработка умозрительных утопий. В книге же Ролза критика текущей ситуации, её перспектив и официальной идеологии является как бы постыдным побочным эффектом. То, что в марксизме представляется как рискованный, не предопределённый, тяготимый всей своей конфликтной историей путь, у автора предстаёт как нечто подконтрольное и просчитываемое (люди сразу попадают в идеальный порядок, полностью их определяющий, не конкурирующий с остатками прошлого строя или опыта). Там, где марксисты вынуждены ставить на одну из сторон (которая кажется им более прогрессивной), Ролз надеется на разумный «общественный договор», в корректности которого нужно убедить все стороны. Потому его справедливое общество ещё менее может служить в качестве ориентира для реальной политики, чем коммунизм Маркса (выводимый всё-таки из актуальных противоречий и тенденций). Конечная точка интересна, но не факт, что к ней можно провести путь из текущего положения.

Скорее, схему Ролза стоит рассматривать как парадокс: чтобы реализовать идеалы западного общества (свобода, самореализация, справедливость, разнообразие, толерантность…), необходимо до неузнаваемости изменить его структуру, его философию, его логику. В устройство условных США нужно внести столько изменений, что проще оказывается пересобрать всё с нуля. И если власть имущие блокируют даже банальные меры вроде налогов на богатство — понятно, какие перспективы у полной справедливости и «общественного договора». Похоже, либерально-демократические идеалы, если подойти к их реализации серьёзно (не ограничиваясь формальными «правами»), потребуют не менее радикальной политики, чем коммунизм.