Анархия без берегов. От поиска лучшей власти — к идее безвластия

Идея, что власть должна находиться в руках лучших, достойнейших, — кажется очевидной. Так или иначе она заложена во все «традиционные» политические системы: вопрос лишь в том, каков критерий оценки кандидатов. Монархия подразумевает, что царь — априори лучший человек (если не божество), избранный Богом. Демократия — что народ выбирает лучших депутатов и президентов.

Кризис этих систем протекает, в общем-то, по их правилам: оказывается, что король — голый, а выборы фальсифицируются (либо на этапе подсчёта голосов, либо ещё раньше — на этапе подбора и выдвижения кандидатов). Аналитики провозглашают «кризис политического меню» и призывают составить правительство из «хороших людей», экспертов и/или популистов.

Немногие «радикалы», зрящие в корень, предлагают немного видоизменить саму систему — создав «социальные лифты», наладив «справедливый отбор» в стан господ, наконец — выстроив систему «сдержек и противовесов», которая должна предотвратить узурпацию власти отдельными негодяями или даже целыми классами.

К сожалению, если что-то и объединяет все «традиционные» государства, от Французской республики до СССР, — так это исторический опыт их перерождения, превращения в инструмент господства закрытых элитных групп.

Этот печальный опыт породил смелый вопрос: если любая власть ведёт к господству элиты, то можно ли создать общество вообще без власти (или с её минимизацией)? Эту тему исследовал (в теории и на практике) итальянский анархист Амедео Бертоло, идеологические статьи которого вошли в сборник «Оставим пессимизм для лучших времён».

Для Бертоло важно разделить четыре категории: власть, господство, авторитет и влияние. Поскольку человек — существо социальное, у которого отсутствуют (или слабы) природные инстинкты, для развития ему требуется создавать и обеспечивать выполнение норм. Нормы как бы «структурируют» человека: не дают ему «расплыться» на случайности, формируют психику и интеллект (т.е. создают основу для высшей психической функции — сознания и осознанного выбора), создают в реальности те «альтернативы», между которыми выбор и происходит. Хотя необходимость норм заложена в человеке, их конкретное содержание — не предопределено, оно вырабатывается и изменяется самими людьми.

Если же создание и обеспечение выполнения норм становится привилегией не всего общества, а какой-то его части (в пределе — закрытой элитной группы), то Бертоло предлагает говорить о «господстве». Анархист не берётся объяснить, как именно господство стало ведущей формой власти. Он лишь предполагает, что это стало результатом «культурной мутации» в каких-то отдельных сообществах, которые на определённом историческом этапе смогли подчинить себе других людей. Однако господство никогда не было единой формой власти: так, ряд примитивных племён до сих пор не знает таких отношений.

Наконец, авторитет для Бертоло — это власть, возникающая из социальных ролей (например, профессии или родственных отношений), а влияние — из личных особенностей. Оба вида по своей природе временны и локальны: в одной ситуации человек А будет авторитетом (будет определять поведение) человека Б, в другой — наоборот.

В целом рецепт Бертоло ясен: власть без господства, т. е. без монополизации какой-либо группой функций создания и обеспечения соблюдения норм. Иными словами — борьба с иерархией во всех её проявлениях (даже в собственной партии). При этом вопрос для анархиста лежит не только в политической и экономический сфере, но и в культуре (и, хотя этот тезис не раскрывается, даже в экологии, во взаимоотношениях с природой). Бертоло резонно замечает, что люди с иерархическим сознанием и при прямой демократии восстановят деспота. А влияние «господствующей» политики и экономической системы не позволят создать «островок анархизма» в частной жизни, для себя или для отдельной коммуны.

Внешняя свобода для Бертоло вообще неотделима от внутренней: если люди не контролируют общественные и государственные силы, то они вторгнутся в их жизнь, даже в их психику. Более того, анархист оспаривает идею либералов о том, что твоя свобода ограничивается свободой других. Наоборот, для Бертоло освобождение окружающих людей — основание твоей собственной свободы: рабовладелец, окружённый рабами, в полном смысле не свободен.

Поскольку свобода подразумевает такое «внешнее» измерение, анархизм включает коллективность. Она же невозможна без равенства (качественного, но лучше — и количественного, пусть не абсолютного в материальном плане), «интеграции» ручного и интеллектуального труда. При этом равенство не должно убивать разнообразие: даже касательно анархической доктрины Бертоло хотел, чтобы были сформулировано лишь её «ядро», а всё остальное отдавалось на откуп творчеству на местах.

Последнее стоит отметить особо. С годами партийные организации анархистов переживали спад, и сам Бертоло признавал, что на революцию рассчитывать не стоит. Запал активистов снижался, и Амедео предложил сделать ставку не на немногочисленный партийный актив, а на вовлечение более-менее пассивных сторонников и сочувствующих. Если партия подразумевала конкретную доктрину и программу, то на новом этапе движение анархистов должно было объединить множество людей и групп на местах, взгляды которых в деталях различались, но в «ядре» совпадали. Открытость к критике и готовность принять взгляд «низового актива», даже народа на проблемы — положительная сторона Амедео.

Читайте также: Политика и власть в мире новых технологий: пришло ли время коммунизма?

Похоже, однако, Бертоло планировал также больше сосредоточиться на культурных и идейных преобразованиях, нежели на актуальной политике. Он называл анархизм «культурной мутацией», которую следует распространять во всех сферах жизни — не столько через разовую революцию, сколько через пропаганду и построение различных сообществ и коммун. А также отстаивал необходимость построения утопий — как вдохновляющих и красивых образов, которые должны напоминать людям, что есть возможности и за границей наличной реальности.

Во всём этом чувствуется разочарование и желание отложить дело преобразования общества в «долгий ящик» — особенно в противоречии описанного с рассуждениями самого Бертоло о невозможности провести существенные изменения в «частной жизни», не касаясь политической власти.

Негативная сторона Амедео, соответственно, — излишняя размытость рамок, желание затянуть в анархизм все слои общества — а значит, и никакие конкретно. Бертоло критиковал «дуалистичный» подход к анализу общества: так, по его мнению, даже марксисты на практике пришли к грубому делению «буржуазия-пролетариат», не учитывающему всего сложного переплетения интересов классов. Тем не менее сам анархист повторил приписываемую другим ошибку.

Главную опасность Бертоло видел в «технократии» — нарождающемся слое специалистов-управленцев, менеджеров, которые вместо капиталистов распоряжаются компаниями. Анархисту казалось, что в СССР пришли к власти именно они: как бы «нейтральные» люди, «просто» знающие, как наладить производство или общественную жизнь. Естественно, вскоре они выделились в особую касту «обладающих компетенцией», которые по факту начали господствовать над остальными советскими гражданами.

То же самое, говорил Бертоло, происходит и с капитализмом: на первую роль выходят не держатели акций, а управляющие компаниями. Они занимают важные государственные посты, зачастую сохраняя место и в частных структурах. В результате, господство переходит в руки новой «технобюрократии» — поначалу как бы ничем не владеющей (ни частной, ни госсобственностью), но всем управляющей (в своих интересах). Этим Бертоло объяснял и явное повсеместное сращивание государства и капитала: якобы не крупный бизнес захватывает чиновничьи посты, а чиновники (управленцы) проникают в обе структуры. К ним присоединяются также люди, добившиеся высоких постов в партиях и профсоюзах. Хотя эта тенденция и кажется логичной, до сих пор основным выгодополучателем корпораций являются именно держатели акций. Управленцы же скорее довольствуются подачками «сверху» (и зависят от них), чем осознают себя как отдельный класс.

В то же время анархист всё более считал различия в среде «управляемых» несущественными: он утверждал, что основное противоречие эпохи — политическое, а не экономическое. Позднее Бертоло даже заявил (на основании статистики по использованию велосипедов), что рабочие Италии стали уже не такими бедными, как раньше — а значит, обращаться нужно не к ним, или, по крайней мере, не только к ним. Тем более, что «синих воротничков» среди анархистов становилось всё меньше.

Как и большинство анархистов с самого появления этой философии, Бертоло не смог определить, чьи же интересы он выражает, на кого именно опирается — и почему. Он больше говорил о некоем «поэтическом» стремлении людей к свободе, нежели о материальных предпосылках и возможностях этого (хотя и считал себя материалистом). Трансформация народных активистов в бюрократов для него загадочна; понимание, что бюрократии (в том же СССР) опираются не сами на себя, а на какие-то слои общества, также отсутствует. Несмотря на разговоры о «мутациях» и постепенный захват, Бертоло не хочет рассматривать борьбу противоположных тенденций в едином целом.

Стоит ли удивляться, что загадку перерождения КПСС Амедео решает просто: приписыванием марксистам изначально «иерархических» взглядов, желания построить сильное государство. При этом анархисту приходится прямо перевирать и Маркса, и Ленина, и даже (зачем-то) Троцкого. «Плюрализм» взглядов Бертоло на марксистов почему-то не распространяется.

Всё это отражается и на предлагаемой Амедео схеме нового общества. Поскольку единодушное принятие решений возможно только в небольших гомогенных группах, «прямая демократия» у него — это достояние самого низового уровня. Далее эти «ячейки» выбирают много уровней делегатов, причём чем выше — тем больше система прибегает к голосованию и победе простым большинством. Так, хотя Бертоло сохраняет за ячейками право отзыва делегата, он выступает против «императивного» мандата (когда на решения делегата накладываются некие рамки или ему вовсе дают конкретные указания). Ведь, замечает Бертоло, чем выше уровень — тем больше разных интересов нужно учитывать; речь теперь идёт не о консенсусе, а о компромиссе. Иными словами, если марксистская система Советов опирается сначала на единство интересов передового класса, а зачем — на устранение принципиальных противоречий в бесклассовом обществе, то Амедео рассчитывает построить самоуправление с сохранением классов. Т. е. с потенциалом внутреннего взрыва и борьбы за господство между, по факту, по экономической необходимости враждующими слоями.

Делегатов у Бертоло ограничивает то, что власть при анархии уменьшается от периферии к центру системы (у низов её больше, чем у верхов); хотя почему это должно быть так — не поясняется (как же объективная роль управленцев, описанная самим Амедео?). Наконец, анархист допускает, что делегатов можно было бы выбирать по жребию.

В итоге Бертоло уточнил термины и некоторые взгляды своих анархических предшественников, а также уловил ставшую сегодня явной тенденцию на замену «иерархических» партий сетью низовых активистов, в которой взгляды людей «на местах» не подавляются, а включаются в общедвиженческую повестку. Однако, как и анархисты прошлого, Амедео не прислушался к марксистской идее поиска в обществе базы опоры, класса, чьи интересы выражал и оформлял бы анархизм (что и привело к утере связи с любыми массами). Хотя Бертоло и готов бунтовать против «господ», идея разделения (и, в известной мере, противопоставления) угнетённых кажется ему слишком негуманной, как и стремление к резким радикальным преобразованиям.

Читайте также: Как подготовить человечество к революции: «Педагогика угнетённых»

В век, когда мир действительно поляризуется на господ и наемных работников; когда жёсткое иерархическое управление в ряде сфер вступает в противоречие с прогрессом и эффективностью — идеи анархистов кажутся не такими уж идеалистическими, как раньше. Тем важнее анархизму преодолеть свои «родовые травмы» и не прятаться в занятия культурой от проблем актуальной политики, с её столкновением интересов и отсутствием прямого пути к «всеобщему единению».