Забытый, но открытый для всех путь к бессмертию

В далёкой от нас — и географически, и культурно — Японии в последнее десятилетие множатся проявления феномена со странным названием — «хикикомори». Люди самого разного возраста, как правило — из семей немалого достатка, запираются в своей комнате от семьи, друзей и всей окружающей действительности. Они живут, погружённые в миры виртуальные или фантазийные, как вечные младенцы, под опекой стареющих родителей, которым не решаются даже взглянуть в глаза. Так же не могут они встретиться лицом к лицу ни с жизнью, ни с самими собой.

XXI век стирает границу пространств и расстояний. Из Москвы до Японии можно добраться менее чем за сутки. Восток сохраняет свой колорит, но проблемы его — чисто западные. Мы не можем более сказать, что ничем не походим на «этих азиатов». В конце концов, Япония уже вошла в «глобальный» мир. Капитализм, либеральная «демократия», философия экзистенциализма, западная массовая культура — так ли много теперь между нами различий? Не под грузом ли универсальных проблем ломаются многие сотни тысяч молодых (и не очень) людей — неспособных уже справиться со стрессом даже обычной, мещанской действительности?

Сколько людей на Западе и в России убегают от реальных проблем в виртуальные миры? Сколько пытается заглушить внутреннюю боль или пустоту алкоголем, наркотиками, беспорядочными связями? Не западные ли психологи бьют тревогу об «эмоциональной тупости», навязчивом потреблении, неспособности людей общаться и любить?

Не зная граней. В бешенстве страстей

Забвенья он искал душе своей.

Средь ураганов сердца презирал

Борьбу стихий он, схватку волн и скал;

Средь исступлений сердца он порой

И господа дерзал равнять с собой;

Раб всех безумств, у крайностей в цепях,

Как явь обрел он в этих диких снах, —

Скрыл он, но проклял сердце, что могло

Не разорваться, хоть и отцвело.

Всюду разлито пугающее бессилие. Изучавшие возникновение нацизма интеллектуалы говорили про «конформизм» — соглашательство с любым решением, навязываемым извне. Эрих Фромм был резче — проблемой современного человека он называл «бегство от свободы»: страх враждебного капиталистического мира, где у тебя отнимают любые возможности и способности, а затем бросают на произвол судьбы, переходящий в отказ от свободы и подчинение любому авторитету, обещающему спокойствие и защиту.

Когда разговор заходит о политике, многие из нас отвечают: «Это дело грязное, пусть ею занимаются политики», «Не тревожь мой покой своей политотой». Или — более правдиво: «Миром правят силы большие и зловещие, я же в нём — лишь песчинка». Всякая несправедливость, происходящая на наших глазах, сначала перестаёт вызывать в нас действие («Что я могу один сделать?»), затем — даже чувство негодования. Мы выбираем профессию так, как нам велит рынок. Любим случайно и лишь того, кого можем.

Хорхе Луис Борхес писал про ХХ век:

«В прошлом любое начинание завершалось удачей. Один герой похищал в итоге золотые яблоки, другому в итоге удавалось захватить Грааль. Теперь поиски обречены на провал… Мы так бедны отвагой и верой, что видим в счастливом конце лишь грубо сфабрикованное потворство массовым вкусам. Мы не способны верить в рай и еще меньше — в ад».

Из мира уходит героизм, человеческая сила и отвага, возможность победы. Они кажутся нам «пошлыми», «неправдоподобными», «скучными». Их упоминание бередит какую-то глубокую рану, которую хочется скрыть.

В русском языке слово «романтик» означает пустого мечтателя, оторванного от мира. Нам непонятна тяга к стихии, морю, буре — что это? Желание жить на природе, в лесной глуши — мечта уставших от жизни городских жителей ещё со времён римского Вергилия? Страсти английских романтиков удобно связать с пьянством, кутежом, любовным развратом — словом, тем, что вписывается в обывательский мирок.

От прозы и даже стихов можно защититься превратными интерпретациями, взглядом через кривое зеркало собственной слабости и безверия. Но подобные благостные картины ломает беспощадный факт: английский романтик лорд Джордж Гордон Байрон отдавался стихии не только в литературе, но и на деле. Конец жизни он посвятил настоящей войне: борьбе Греции за освобождение от османского ига. Этому символу свободы, стоящему для Запада даже выше Великой Французской революции.

Путь Байрона описан в его произведениях — и нельзя понять, выводил ли его поэт для потомков или для самого себя. Возможно, сам романтик не совершил бы главного шага своей жизни, не напиши он «Шильонского узника», «Прометея» или «Паломничество Чайльд-Гарольда». В любом случае эти произведения способны стать руководством для нового поколения. Понять их — наша жизненная необходимость.

Изгнанник по собственному желанию

В ставшем культовым фильме «Брат» некий карикатурный «браток» читает стихотворение Лермонтова:

Нет, я не Байрон, я другой,

Ещё неведомый избранник,

Как он, гонимый миром странник,

Но только с русскою душой.

Романтики действительно предлагают нам отправиться в некое странствие, в панике бежав из родных пенатов. Что же это за бегство? Кем и за что был изгнан Байрон?

Поэт-романтик был наследником славного рода. Далёкий его предок был соратником Вильгельма Завоевателя, дед — прославленным адмиралом. Поговаривали поэтому, что Байрон дорожил своей родословной больше, чем собственными творениями. Впрочем, уже отец поэта вступил на извилистую дорожку: он несколько раз расчётливо женился, а все полученные деньги — спустил. Байрон продолжительное время жил с матерью под опекой деда в относительной бедности, а после его смерти оказался на попечении не совсем вменяемого дяди-мизантропа.

Ситуацию усугубляло то, что поэт с рождения был хром, и потому считал себя уродом. Байрон сторонился незнакомых людей, боясь колкости или даже насмешливого взгляда, намекавшего на его недостаток. Ничто не могло ранить его самолюбие больше, чем слова «хромой мальчишка», оброненные случайно его матерью. Разве что только разгромная критика, которой подвергся первый сборник его стихов — «Часы досуга». Впрочем, у Байрона уже было припасено другое произведение, сатирическое, которое принесло ему успех и как-то залечило кровоточащее самолюбие.

Стала ли затаённая обида на критиков поводом для первого путешествия: из Европы — в Турцию и Малую Азию? Или Байрон хотел распроститься с не самыми приятными воспоминаниями о юности? Покидал Родину он действительно не в лучшем расположении духа. Вернулся же — совсем мрачным. За время поездки умерла его мать. Однако, как показало ближайшее будущее, глодало его душу не только это.

Вопреки распространённому мнению, основной темой романтиков было не «отношение к женщине», и даже не соревнование с природной стихией. Их с самого начала волновала борьба простого человека за свободу и свои права. У Байрона, как и у других поэтов-романтиков, много строк посвящено борьбе Ирландии (также называемой «Эрин») против британского господства, греческой революции, восстаниям европейских рабочих.

Я завидовал, Эрин, твоим храбрецам,

Хоть в цепях был их остров и гений гоним;

Я завидовал жарким ирландским сердцам,

А теперь я завидую мертвым твоим!

Даже приписываемое романтиком «поклонение великим политическим деятелям» вроде Наполеона не может быть оторвано от этой боли за судьбу простого человека.

Наполеон или Капет —

В том для страны различья нет,

Ее оплот — людей права,

Сердца, в которых честь жива,

И Вольность — бог ее нам дал,

Чтоб ей любой из нас дышал,

Хоть тщится Грех ее порой

Стереть с поверхности земной

Гений остаётся гением ровно до тех пор, пока думает о своём ближнем. Именно в этом «падения» Наполеона, по мнению Байрона:

Когда, солдат и гражданин,

Внимал он голосу дружин

И смерть сама щадила нас —

То был великой славы час!..

Пока, тщеславием томим,

Герой не стал царем простым?

Тогда он пал — так все падут,

Кто сети для людей плетут!

В своей первой речи в английской Палате лордов — через несколько лет после путешествия — Байрон заступится и за подавляемых Британской империей ирландцев, и за рабочих, и даже пригрозит «империи тиранов» восстанием против неё «смуглой расы с берегом Ганга». Переписка поэта свидетельствует, что ирландский вопрос мучил его ещё до путешествия, однако посещение других стран открыло перед романтиком гораздо более широкую картину людских бед.

Байрон яростно критикует любое проявление слабости в восставших регионах — например, пышный приём и раболепство перед английским королём Георгом IV, решившим посмотреть Ирландию. Однако главной проблемой для него остаётся безразличие и холодность англичан, а также собственная слабость.

Восстань! (Не Греция восстань —

Уже восстал сей древний край!)

Восстань, мой дух! И снова дань

Борьбе отдай.

На одном берегу ждала суровая реальность, взыскующая войны за освобождение угнетённых всего мира, но сулящая настоящую, «живую» жизнь. На другом, в покое и мещанском комфорте, находился Байрон и его европейские современники. Между берегами — бушующее море. Чтобы переплыть его, нужно отправиться в странствие, в объятие стихии. Как это осуществить? Как заставить себя сделать хотя бы первый шаг?

Плавание

«Мой латник верный, что с тобой?

Ты мертвеца бледней.

Предвидишь ты с французом бой,

Продрог ли до костей?»

«Сэр Чайльд, привык я слышать гром

И не бледнеть в бою,

Но я покинул милый дом,

Любимую семью»…

«Ты прав, мой верный друг, ты прав,

Понятна скорбь твоя,

Но у меня беспечный нрав,

Смеюсь над горем я…

Мне ничего не жаль в былом,

Не страшен бурный путь,

Но жаль, что, бросив отчий дом,

Мне не о ком вздохнуть.

Вверяюсь ветру и волне,

Я в мире одинок.

Кто может вспомнить обо мне,

Кого б я вспомнить мог?

Мой пес поплачет день, другой,

Разбудит воем тьму

И станет первому слугой,

Кто бросит кость ему.

Наперекор грозе и мгле

В дорогу, рулевой!

Веди корабль к любой земле,

Но только не к родной!

Привет, привет, морской простор,

И вам — в конце пути —

Привет, леса, пустыни гор!

Британия, прости!»

Эти строки — из «Чайльд-Гарольда», опубликованного через два дня после выступления Байрона в защиту угнетённых. Она посвящена англичанину, отправившемуся в странствие и встречающемуся с миром, в каждом конце которого человек воюет с несвободой. Однако кабала — это не только крестьянин, лишённый всего властью своего господина, ила подчинённое положение женщины. Это ещё и внутренняя несвобода западного обывателя, прикованного к мелочным радостям мещанской жизни, буржуазной семье и «дому», который, как известно, всегда остаётся «с краю».

Наш юный жар кипит, увы! в пустыне,

Где бури чувства лишь сорняк плодят,

Красивый сверху, горький в сердцевине

Обыватель прикован к месту не видимыми цепями, а «непреодолимыми» жизненными обстоятельствами: работой, семьёй, бытом, неверием в свои силы, «здравым смыслом». Он боится потерять даже крохи имеющегося у него комфорта. Хотя жизнь даёт ему только одну миллионную часть того успеха, что есть у «властителей мира» — Абрамовичей XIX века — мещанин довольствуется и этим, поскольку это — известно, это — «надёжно», это — «признано обществом». Он бежит от свободы ради призрака «стабильности». Об этом и твердят спутники Чайльда.

Подробный счет былых потерь —

Чем были мы, что мы теперь —

Разбил бы слабые сердца…

Однако в глубине этой жизни зреет непонятная тоска. Её стараются заглушить — работой, досугом, пьянкой и гульбой, «шоппингом». Гонимые этой сущностной тоской, некоторые люди становятся «беглецами из рая», изгнанниками — именно так описывает Байрон Гарольда:

Но в сердце Чайльд глухую боль унес,

И наслаждений жажда в нем остыла,

И часто блеск его внезапных слез

Лишь гордость возмущенная гасила.

Меж тем тоски язвительная сила

Звала покинуть край, где вырос он, —

Чужих небес приветствовать светила;

Он звал печаль, весельем пресыщен,

Готов был в ад бежать, но бросить Альбион

Бушующее море не есть метафора неумеренных наслаждений. Это — символ борьбы и неизвестности, с которыми сталкивается человек, покинувший отведённый ему обществом уголок. Да, для Байрона и многих других странствие было буквальным: они покидали дом и уезжали за границу, силой срывали себя с насиженных мест, следуя принципу:

Как грешник, изгнанный из рая,

На свой грядущий темный путь

Глядел, от страха замирая,

И жаждал прошлое вернуть…

Так я, отверженный судьбою,

Бегу от прелести твоей,

Чтоб не грустить перед тобою,

Не звать невозвратимых дней,

Чтобы, из края в край блуждая,

В груди своей убить змею.

Могу ль томиться возле рая

И не стремиться быть в раю!

Известно, что и сейчас многие люди пытаются уйти от проблем буквально — переехав на другое место. Конечно, на короткий срок это помогает — но вскоре все старые беды догоняют тебя. Борхес писал по этому поводу:

«Кто-то из досократиков рассказывает о редких душах, которые, и переселяясь в животных, оставались львами, а среди деревьев — лаврами; герои нашего раздвоенного романа Себастьян и Мерседес, переходя от одной аватары к другой, тоже по сути не меняются. Нищета и трагизм — не в обстоятельствах, а в них самих».

То же написано в «Плаванье» Шарля Бодлера, жившего уже после Байрона:

Что нас толкает в путь? Тех — ненависть к отчизне,

Тех — скука очага, ещё иных — в тени

Цирцеиных ресниц оставивших полжизни, —

Надежда отстоять оставшиеся дни.

В Цирцеиных садах дабы не стать скотами,

Плывут, плывут, плывут в оцепененьи чувств,

Пока ожоги льдов и солнц отвесных пламя

Не вытравят следов волшебницыных уст.

Главное — не сменить окружение, а измениться внутренне. Для этого нужно не просто море, а бушующая стихия — то есть борьба, в которой «перековывается человек». Война не ради войны, а ради некоей высшей цели, лежащей вне тебя — например, освобождения угнетённых. А также жгучее чувство тоски и одиночества — не «индивидуализма» и, тем более, эгоизма, а невозможности соединиться с другими людьми в дружбе и любви, пока не исчерпан некоторый порог имеющейся у тебя жизни.

Когда человек отпускает то немногое, что имеет. Когда он выходит на тропу борьбы — с тиранами, с обстоятельствами и с самим собой. Если он не сворачивает на «удобные» тропки, вроде разврата или тщеславия:

И тех, что носятся в волнах с обрывками снастей, —

Ветр буйный мчит на риф вины иль в океан страстей.

И коль в крушеньи счастья им остался цел магнит, —

Ах, знать к чему, где скрылся брег, что их мечты маниn?

Смертельный холод их объял, мертвей, чем Смерть сама:

К чужой тоске душа глуха, в своей тоске нема.

Где слез ключи? Сковал мороз волну живых ключей!

Блеснет ли взор — то светлый лед лучится из очей.

Только тогда у человека появляется возможность начать вытравливать из себя дух мещанства. «Я по капле выдавливаю из себя раба,» — писал Антон Чехов. И только если и это проходит успешно — то человеку открывается подлинная жизнь, с настоящей дружбой и любовью. А также силой, позволяющей не быть вечным рабом обстоятельств, а стать настоящим «хозяином своей судьбы».

Невозможность вырваться из тисков общества, существующего мира — главная трагедия, описываемая Байроном. Ей посвящён «Шильонский узник». В заточении погибают (оказываются «заживо схоронены») прикованные браться главного героя: сначала тот, который «дух имел боевой», был «Рад вызвать к битве целый свет». Затем — другой, «смиренный ангел», опора для братьев и радость для отца, воплощение добра и чистоты. Главный герой, находясь рядом, не может при этом не то что спасти братьев, а просто проявить человеческую близость:

Не от нужды скорбел и чах

Мой брат: равно завял бы он,

Когда б и негой окружен

Без воли был… Зачем молчать?

Он умер… я ж ему подать

Руки не мог в последний час,

Не мог закрыть потухших глаз;

Вотще я цепи грыз и рвал —

Со мною рядом умирал

И умер брат мой, одинок;

Я близко был — и был далек.

Байрон сравнивает гибель братьев с неудавшимся плаванием, гибелью в борьбе — но видит, что их свели в могилу не обстоятельства, а «болезнь души». То есть отсутствие, невозможность странствия. Смерть (пронизывающая мещанскую жизнь) одержала верх:

О боже! боже! страшно зреть,

Как силится преодолеть

Смерть человека… я видал,

Как ратник в битве погибал;

Я видел, как пловец тонул

С доской, к которой он прильнул

С надеждой гибнущей своей…

Но там был страх — здесь скорбь была

Болезнь глубокая души.

Однако самое страшное — что темница пустила в душе главного героя корни. Она стала естественной и безальтернативной:

И мне оковами прорыть

Ступени удалось в стене;

Но воля не входила мне

И в мысли… я был сирота,

Мир стал чужой мне, жизнь пуста,

С тюрьмой я жизнь сдружил мою:

В тюрьме я всю свою семью,

Все, что знавал, все, что любил,

Невозвратимо схоронил,

И в области веселой дня

Никто уж не жил для меня;

Без места на пиру земном,

Я был бы лишний гость на нем…

Теперь тюрьма не отпустит главного героя, даже когда он физически покинет её пределы. То есть «сменит обстановку»:

И… столь себе неверны мы! —

Когда за дверь своей тюрьмы

На волю я перешагнул —

Я о тюрьме своей вздохнул.

Свобода и человечность

Да, внутренняя свобода многое даёт человеку. Однако для Байрона она сулит нечто большее, чем персональное счастье. Борхес писал: «на чем держится наша Вселенная, — быть может на наших добрых мыслях и на справедливых делах?» Байрон был убеждён, что освобождение человечества — задача, важная для судьбы мира. По его словам, в человека вложен огонь, согревающий вселенную и побеждающий смерть:

На вес не то же ль: груда глины

И полководца бренный прах?

Нас Смерть равняет в час кончины,

Всех, всех на праведных весах.

Но хочешь верить, что в герое

Пылает пламя неземное,

Пленяя нас, внушая страх…

Огонь этот роднит смертного человека с Прометеем — титаном, восставшим против тирании богов из-за любви к людям и к творению. Человечество должно продолжить его миссию:

…Что смертным ты пример явил

И символ их судеб и сил.

Как ты, в тоске, в мечтах упорных

И человек отчасти бог.

Он мутно мчащийся поток,

Рожденный чистым в недрах горных.

Он также свой предвидит путь,

Пускай не весь, пускай лишь суть:

Мрак отчужденья, непокорство,

Беде и злу противоборство,

Когда, силен одним собой,

Всем черным силам даст он бой.

Бесстрашье чувства, сила воли

И в бездне мук сильней всего.

Он счастлив этим в горькой доле.

Чем бунт его — не торжество?

Чем не Победа — смерть его?

В голосе Байрона есть кажущийся пессимизм: даже «преображённый» странствием человек, выйдя на главный, вселенский бой за жизнь и свободу — погибает. Однако герои не превращаются в прах: их сила остаётся в этом мире и начинает его направлять.

Та кровь исчезнуть не могла.

Как смерч из океанских вод,

Она из жгучих ран встает,

Сливаясь в вихре горних сфер

С твоей, герой Лабэдойер…

Багровой тучей в небо кровь

Взметнулась, чтоб вернуться вновь

На землю. Облако полно,

Чревато грозами оно,

Все небо им обагрено;

В нем накопились гром и свет

Неведомых грядущих лет;

В нем оживет Полынь-звезда,

В ветхозаветные года

Вещавшая, что в горький век

Нальются кровью русла рек.

Подобная вера Байрона — не пустые слова. В 1821 году началась греческая революция — и поэт, жизнь которого до этого момента была «эксцентричной», «разнообразной», — но не более того, перешёл черту. Его странствие состоялось не в 1809 году, когда Байрон выехал из Англии в Малую Азию. Нет, отплытие в Грецию — вот когда в действительности оправдались все написанные поэтом строки, начиная с путешествия Чайльда-Гарольда.

Байрон порвал все связи с предыдущим миром: он бросил семью (хотя болезнь его дочери Ады тревожила поэта и на греческой земле), распродал всё своё имущество и бросился в неизвестность, сулившую гибель. Вожди революции на первом этапе не сильно ладили между собой. Материальной базы, нужной для восстания, у них не было — и постоянные ссоры не слишком помогали её создать. Деньги Байрона и его усилия по созданию единства среди революционных предводителей оказались как нельзя кстати.

Скосила поэта не пуля врага, но слепая стихия — он заболел лихорадкой. Байрон умер в возрасте 36 лет, в Миссолонги — единственном в Греции городе-герое, ставшем символом революции. Поэт за свои заслуги был провозглашён национальным греческим героем. Байрон помог делу свободы не только как возвышенный певец, но и как настоящий воин. Он доказал, что романтические порывы — не миф, не игры разума, а пусть к человеческой полноте и подлинному бессмертию. В Греции, на острове Кефалония, Байрон напишет строки, пропитанные силой и решительностью, венчающие его творчество и знаменующие результат долгого странствия:

Встревожен мертвых сон, — могу ли спать?

Тираны давят мир, — я ль уступлю?

Созрела жатва, — мне ли медлить жать?

На ложе — колкий терн; я не дремлю;

В моих ушах, что день, поет труба,

Ей вторит сердце…