В периодически возникающих в Санкт-Петербурге или в связи с ним инициативах «увековечивания памяти» Карла Маннергейма есть какая-то неизбывная провинциальность. И она тем более печальна, что это провинциальность не провинции по отношению к метрополии, а метрополии по отношению к бывшей провинции, а сегодня — части чужого союза. Я не говорю о экспозициях об этом финском военном и государственном деятеле в музеях или частных заведениях или об издании книг о нём — в конце концов, Маннергейм прожил долгую, насыщенную и небезынтересную жизнь. Провинциальным мне представляется желание показать, что его фигура имеет какое-то особое значение и для города на Неве, и для нашей, русской, культурно-исторической памяти.

Как известно, в 2009 году попытка установить в память о Маннергейме доску на доме, где он некоторое время проживал в Петербурге перед Русско-японской войной, встретила совершенно обоснованное сопротивление петербуржцев-ленинградцев. Власти тогда посчитали, что настаивать нецелесообразно. На этот раз мемориальную доску планируют установить на фасаде здания по адресу Галерная, 31, которое Маннергейм посещал в 1906 году, являясь слушателем краткосрочных курсов находившейся в нем Академии Генштаба. Сегодня в этом здании также находится учреждение Минобороны России. Другими словами, взята установка на то, чтобы увековечить Маннергейма именно в качестве достойного исторического сослуживца современных российских офицеров.

Примечательно также, что теперь инициатива исходит сугубо из Москвы, от Российского военно-исторического общества, возглавляемого министром культуры Владимиром Мединским. Помнится, несколько лет тому назад он настаивал, говоря о блокаде Ленинграда, что «смерть почти миллиона жителей города от голода стала возможна потому, что финны замкнули свою половину кольца» и что «Маннергейм… дружил с Третьим рейхом не за страх, а за совесть». Теперь, видимо, у него «концепция поменялась». А вот у сторонников своего рода «культа Маннергейма» в Северной столице и, как мы видим, не только в ней она, похоже, не только остается прежней, но и укрепляется.

Основные факты, имеющие отношение к тому, кем был Маннергейм до и после 1917 года, хорошо известны не только историкам. Понятно, что кое-какие немаловажные документы по предвоенному и военному времени в широком обороте всё еще отсутствуют, но если картина и будет меняться, то только в худшую для имени Маннергейма сторону. Поэтому вряд ли кто-то всерьез рассчитывает, что думающие люди поверят россказням о финском главнокомандующем как чуть ли не о «спасителе» Ленинграда в годы блокады или о том, что финны «остановились на старой границе», и тем более — что в решении о выходе Финляндии из войны с СССР преобладала добрая воля, а не удушающие военные и экономические обстоятельства. Или что они будут особенно умиляться трепетному отношению Маннергейма к последнему российскому императору, чей портрет якобы он всегда держал на своём рабочем столе

Даже если бы Маннергейм был выдающимся российским военным и его след в изучении Китая и Монголии превзошёл сделанное другими действительно выдающимися российскими путешественниками и исследователями, даже в этом случае решение о сохранении памяти о нём в архитектурных формах в нашей второй столице было бы не чем иным, как свидетельством утери историко-культурного иммунитета. Мы не имеем права забывать ни об общей роли Маннергейма как союзника нацистов, ни о таких деталях, как, например, его согласие с осуществлением немцами осенью 1942 года с территории Финляндии попытки перерезать «Дорогу жизни». Или авианалёты на Ленинград, которые тоже осуществлялась с финской территории. Или о том факте, что в Финляндии в годы войны использовался принудительный труд советских граждан, ввезённых туда с территории Ленинградской области и Эстонии.

Повторю ещё раз: можно отдать Маннергейму дань памяти на территории Финляндии (хотя он и не является бесспорным национальным героем для всех финнов), можно интересоваться его жизнью и творчеством, но переводить его в категорию достойных доброй памяти соотечественников мы не имеем права. Мы же не прославляем пошедшего на союз с Гитлером П. Н. Краснова, хотя он тоже был военным исследователем Манчжурии, Китая, Японии и даже Индии, а в Первую мировую войну — генерал-лейтенантом и командовал дивизией, которая одной из первых начала известный Брусиловский прорыв. И будут ли сегодня ветераны-афганцы добрым словом вспоминать своего бывшего боевого товарища по той войне, если он даёт приказы расстреливать в Донбассе мирные жилые кварталы, — вопрос, как говорится, риторический.

К сожалению, обмен первородства на «блага» сотрудничества с Западом — это уже, можно сказать, одна из традиционных линий русской истории. Она была насаждена в начале XVIII века через Петербург, но, будем точными, выходцем из Москвы. Повторю ещё раз: она не чужая, хотя для исконной русской традиции и чуждая. Её сразу не преодолеешь. Преодолеть, однако, надо, как бы ни противились этому «эффективные менеджеры» будь то от культуры или от политики, и сколь бы ни привлекательны были в современных непростых обстоятельствах посулы использования наших старых и новых соседей в виде неких якобы необходимых нам «мостов», «посредников» и «ходатаев».