Поможет ли современным работникам классовое сознание?

Попытки описать проблемы и перспективы современного капитализма возвращают исследователей к теме классов. Двигателем общественного развития являются конфликты, но между кем и кем? Понятно, что на любом, даже межличностном уровне можно обнаружить столкновения интересов; как отделить случайное от фундаментального, незначительное от судьбоносного? Возможно ли это вообще в современном рыхлом индивидуалистическом обществе?

Классовая теория исходит из объективного конфликта интересов, порождаемого тем, что люди занимают различные позиции в производственном процессе. Маркс противопоставлял наёмных работников, продающих свою рабочую силу, и капиталистов, владеющих средствами производства. Экономика требует соединения двух этих факторов — но на каких условиях? Экономист Бранко Миланович в рамках умозрительного эксперимента описал систему, в которой организованные рабочие выступают как монополия, «покупающая» средства производства у капиталистов на своих условиях. Однако исторически именно узкие элиты монополизировали насилие, государство и один из необходимых факторов, манипулируя большинством (например, через угрозу миграции капитала и искусственный дефицит).

Как показала Хадас Вайс, оформившаяся в ХХ веке концепция «среднего класса» атаковала это структурное разделение. Работникам стала доступна собственность, в том числе ценные бумаги, то есть (косвенно) доля в средствах производства. Некоторые мыслители объявили, что классовое деление изжило себя, и проблема свелась к справедливому распределению ресурсов среди принципиально равных граждан (талантливым дать больше зарплат и акций, ленивым — меньше). К сегодняшнему дню структурное неравенство действительно изменилось, но не уменьшилось. Мало того, что 90% собственности находится в руках у 20% самых богатых; даже в развитых странах большинство остаётся пролетариатом, «средний класс» имеет лишь «второсортные» активы вроде пенсии, дома и автомобиля (если быть точным — долги за дом и автомобиль), а ценные бумаги, относящиеся к средствам производства, остались монополией узкой группы. Изменения коснулись слоя «профессионалов», то есть одновременно высокостатусных и высококвалифицированных работников, действительно получивших небольшую долю в капитале, при этом сосредоточив в своих руках большую часть зарплаты.

В общем, марксистская оппозиция сохраняется. Но разве она исчерпывает все различия в производственных позициях? Уже в XIX веке были очевидны различия внутри крупной фабрики: квалифицированные рабочие защищали свою роль от автоматизации, женского и неквалифицированного труда; над работниками оформились слои надзирателей; над надзирателями — инженеры (Торстейн Веблен и другие считали их передовым классом, именно по структурным причинам) и аналоги «топ-менеджмента»; собственник же уходил в финансово-инвестиционные вопросы. Идея тенденции рабочего класса к однородности, вероятно, появившаяся из частных наблюдений Энгельса («Положение рабочего класса в Англии»), вскоре подверглась обоснованной критике. Современный завод не менее резко разделяется на «офис» и «цех», не говоря уже о выделении слоёв механиков (относительно образованных) и контролёров.

Такая множественность структуры остаётся костью в горле детерминистов: на каждую тенденцию приходится по три контртенденции, и описать какую-либо внутреннюю, встроенную в производство саму по себе направленность развития оказывается невозможно. Попытки выставить одну схему «истинной», а другую — «иллюзорной» (либо полностью выводимой из первой) принесли больше вреда, чем пользы. То, что рабочему движению противостояли не только капиталисты, не было локальным сумасшествием, «ложным сознанием» или технической ошибкой. С высоты XXI века ясно: развитие не было однонаправленным и предопределённым. Неужели структуры вообще ничего не значат? Или, наоборот, ни одну из них нельзя «отбросить» как малозначимую?

Выходя за рамки производства, мы получаем массу схем «расслоения» общества: по уровню дохода, по доступу к инфраструктуре и иным благам, по расовым, половым и иным признакам. Крайней точкой можно считать теорию интерсекциональности, как бы накладывающую на общество сразу все «сетки» и «схемы», получая на выходе совсем мелкие гомогенные группы (допустим, частично занятые молодые темнокожие женщины-медсёстры с мужем-алкоголиком и одним младенцем, живущие на периферии французского города-миллионника в депрессивном регионе). Подобная модель ставит в тупик: как вообще возможно целенаправленное коллективное действие? История показывает, что широкие альянсы всё же формируются, то есть в определённых ситуациях некоторые отношения «затмевают» другие.

Примем данный парадокс за исходную точку. Допустим, Маркс ставил противоречие наёмной рабочей силы и собственности на средства производства выше антагонизма рабочего и менеджера, поскольку видел в первом путь к коммунизму (а во втором — к увековечиванию капитала). Так может, правильней будет начать с поиска «нужного» сознания, практик, солидарности; а уже затем смотреть, какие структурные элементы их порождают? Мыслители, разочаровавшиеся в «детерминизме», видят свою миссию не в пророчестве и не в проектировании, а в точечном влиянии: усилении желательных моментов и ослаблении нежелательных. Кажется, что левые активисты также всё больше склоняются к экспериментированию, поддерживанию любых ростков солидарности и антикапиталистического протеста. Мы не должны ни абсолютизировать роль класса (или иной структуры), ни отрицать её; мы должны понять, как и когда, при каких условиях работают его механизмы.

Рассмотрим несколько исследований, демонстрирующих сложность и неочевидность данной проблемы. Особый акцент сделаем на потенциальном разделении внутри «пролетариата» — а именно, на часто выделяемых «сервисных» классах и «прекариате» (работниках с нестабильной занятостью). Для начала обратимся к работе социологов Питера Лангсэфера и Джоффри Эванса (The British Journal of Sociology, 71,4,2020), сравнивающей отношение разных слоёв работников к неравенству доходов и их политические ориентации в 18 странах. Общие закономерности более-менее предсказуемы: классические рабочие и (может, неожиданно) работники интеллектуального труда, занятые рутинными задачами, оказались самыми левыми; низшие звенья сферы услуг заняли умеренную позицию; элитная сфера услуг, профессионалы и самозанятые отличаются значительно более «правыми» взглядами.

Проблема возникает с конкретными параметрами, характеризующими положение работника. К примеру, с ростом дохода в каждом классе негативное отношение к неравенству доходов снижается. Однако пропасть между рабочими и профессионалами оказалась в разы больше, чем может объяснить разница доходов. Для самозанятых важнейшим параметром оказалась автономия в рабочих процессах, но она также не объясняет разницу во взглядах между классами. И т. д. Интересно, что происхождение из другого класса не влияет на текущую позицию работника. В целом авторы приходят к выводу, что классовая принадлежность как таковая неким образом влияет на политические взгляды; причём чёткие разграничения проходят и внутри марксистского «пролетариата». Исследователи предполагают, что ответ следует искать в идентичности, нормах и социальных сетях (замкнутости личных контактов) — хотя все эти механизмы лишь воспроизводят мнения, зависящие от иных (внешних) условий. Если речь идёт не об очевидных показателях, то, возможно, разница возникает из особенностей трудового процесса?

Социолог Татьяна Гаврилюк (Социологический журнал, 27,3,2021) анализирует специфику неэлитной сферы услуг («сервисная работа на передовой»). Автор отмечает подчинённое положение таких работников в организационной иерархии (противостояние с менеджерами), отсутствие контроля над условиями труда и выбором конкретных операций, распространённость нестабильной занятости. По её мнению, главное отличие от рабочего здесь заключается в наличии третьего полюса — клиента. Потребитель ассоциирует работника с оказываемой им услугой, а также с корпорацией, что подкрепляет селективные практики найма (например, фактор пола и расы) и сегрегацию рабочего класса. При этом законодательство никак не защищает работника от дискриминации или унижения со стороны клиента; напротив, капиталисты заинтересованы в том, чтобы повесить всю ответственность на сотрудника, а непосредственным объектом его недовольства сделать потребителя (менеджмент старается всегда оставаться «за кадром»). В отличие от рабочих, занятые в сфере услуг склонны не гордиться своей профессией и навыками, а внутренне отстранять себя от рабочего процесса (во избежание эмоционального выгорания). С другой стороны, они не желают демонстрировать недовольство, так как очевидный урон будет нанесён «невинным» клиентам.

Как же это соотносится с отмеченным выше равнодушием к справедливой оплате труда? Возможное объяснение даёт социолог Мария Сорокина (Социологические исследования, 5,2018), анализирующая высказывания работников сетевой торговли в интернете. Автор отмечает, что основной темой обсуждений здесь является не зарплата (на 2016 год — 81% от средней по стране; однако отдельные исследователи сообщают о 60%), а условия труда; соответствующий пункт главенствует в резюме и в списке обещаний работодателей, а также в свободных дискуссиях. Отчасти такой сдвиг приоритетов объясняется большим числом женщин и людей до 40 лет среди работников ретейла. Интересно, что профессиональное сообщество чаще обсуждает низкий профессионализм, грубость руководителей и невозможность на них повлиять, чем обиды со стороны покупателей. Также выражена проблема нестабильной занятости: плохие условия труда связываются с текучкой кадров (что образует порочный круг).

Социолог Джо Макбрайд (Capital & Class, 45,1,2020) обнаруживает схожие проблемы у английских уборщиков. Хотя в данном случае работнику даётся большая свобода действий и выбора, она оборачивается лишь усложнением рабочего процесса и увеличением нагрузок. Автор отмечает, что снижение бюджета на уборку обостряет антагонизм работника и «потребителей» (местных жителей или других работников, например, университета). Порой это выливается даже в насилие (психологическое и физическое!) над дворником, вдобавок к общему пренебрежению «неквалифицированным» трудом. В целом работники осознают, что их не понимают ни начальство (например, уборщикам не считается нужным сообщать о запланированных мероприятиях), ни окружающие люди.

Хотя описанные выше группы обладают схожими взглядами, понимают свои типичные проблемы и ориентируются в сложных отношениях с начальниками или клиентами, всё это не перетекает автоматически в классовое сознание и солидарность. Формирование последней на фабрике (напомним, внутренне разделённой) прослеживает социолог Марина Вырская (Журнал социологии и социальной антропологии, 22,1,2019), анализируя опыт своей коллеги, год проработавшей укладчиком-упаковщиком. На первый взгляд, для создания общности достаточно соприсутствия и взаимопощи в каждодневных задачах. Однако автор утверждает, что создаваемая в таких условиях группа отличается крайней закрытостью и противопоставлением себя даже другим сменам/бригадам, находящимся в идентичной ситуации («другие» постоянно поступают «неправильно», например, жульничают или тратят хорошую бумагу). Порой атакам подвергаются и новые члены общности — удобным поводом служит их неопытность и незнание неписаных правил.

Естественно, врагами становятся работники офиса, контролёры, начальники производства, отчасти механики (в принципе не способные заставить устаревшие машины работать нормально; здесь видна перекличка с проблемами сферы услуг). Однако непосредственная причина — не в конфликте классовых интересов, а в «инаковости» (странно себя ведут, не ориентируются в неформальных отношениях, непонятно, чем занимаются). При этом Вырская отмечает, что в среде рабочих отличия считаются предметом гордости, а проблемой они становятся именно в случае других классов.

Автор доказывает, что основанием здоровой солидарности оказываются форс-мажорные ситуации или внутригрупповые «поломки», конфликты. То есть ситуации, вырывающие работников из нормального процесса труда, требующие особых коллективных усилий для преодоления. Коллеги распределяются на тех, кто оказался «по ту» и «по эту» сторону рабочей ситуации, — и это разделение уже ближе к марксистскому видению. Поскольку сбои при плохих условиях труда и устаревшем оборудовании происходят часто, формируется широкая «профессиональная» общность, со своим особым языком, знаниями и авторитетом. Специфическая негативная сторона форс-мажоров заключается в том, что эти вызовы не ведут к развитию, повышению качества; предельной целью остаётся «не ухудшение» процесса труда. Солидарность направляется на решение (а порой и создание!) рутинных проблем, а не на прогрессивные требования. Вырская упоминает попытку исследовательницы инициировать письмо администрации о проблемах на производстве. Поначалу работники посчитали затею бессмысленной, но через некоторое время работники стали обращаться к социологу с просьбой составить письма или записки, адресованные начальству. Хотя это не привело к радикальным переменам, таким образом удалось достигнуть частных улучшений. Остаётся неясным, насколько перспективны такие «толчки» с точки зрения отстаивания рабочими своих прав.

Интересно сравнить это описание с исследованием самоорганизации и протестов курьеров в Великобритании и Италии у социологов Арианны Тассинари и Винцензо Маккарроне (Work, Employment and Society, 34,1,2020). Авторы отмечают схожие компоненты: с одной стороны, наличие регулярных «мест ожидания» (между заказами), свободных от надзора менеджеров, способствовало установлению коммуникации и размытого сообщества. Затем необходимость решать нарушающие обычное течение труда проблемы (сбой приложения, аварии, невозможность выйти на смену) сформировала солидарность и механизмы взаимопомощи (чаты и собрания — доступность помещений для регулярных встреч сыграла особую роль в Италии). После того как изменение условий труда спровоцировало стихийные протесты, борьба за права была подхвачена частью выстроенного сообщества.

Здесь важны два момента. Во-первых, на организацию сильно повлияла «внеклассовая» специфика курьеров: в Великобритании костяк составили мигранты из Латинской Америки, хотя впоследствии, после вмешательства существующих профсоюзов и создания объединения курьеров, в последний вошли в основном молодые европейцы. В Италии же передовыми работниками оказались итальянцы, оставшиеся независимыми от профсоюзов, но им пришлось столкнуться с пассивностью (из-за страха) мигрантов и менее опытных курьеров (придерживавшихся менее прямых форм протеста и присоединявшихся к акциям в последнюю очередь). Во-вторых, с разрастанием и усложнением протеста в игру, как было сказано, вмешались крупные профсоюзы. С одной стороны, повышение ставок и активные действия ускорили развитие курьерского сообщества, его самосознания и радикализацию требований. С другой стороны, переход инициативы от самоорганизации к существующему бюрократизированному институту резко обрубил это развитие. На этом моменте особенно акцентируются социологи Маттео Риззо и Маурицио Атзени (Work, Employment and Society, 34,6,2020), исследующие аналогичные забастовки курьеров в Аргентине и Танзании.

Иными словами, с развитием протеста внутренняя структура и логика солидарности менялись: особенно это видно на примере «вытеснения» латиноамериканских мигрантов молодыми европейцами в британском случае. Социолог Гленн Морган (Work, Employment and Society, 34,1,2020) отмечает широкие вариации в выстраивании сообществ в зависимости от профессии, класса, национального контекста и уровней организации (предприятие, отраслевой профсоюз, государство). Ситуация осложняется необходимостью не только создать группу, но и наводить мосты с другими группами, что предполагает ещё большее разнообразие частных особенностей и расхождений.

В итоге, хотя класс задаёт определённые общие идеи, оценки или типичные ситуации, этапы формирования самосознания, постановки целей и организации коллективного действия оказываются зависимы от иных факторов. Можно предположить, что, если подобрать правильную стратегию «выстраивания солидарности» для каждого конкретного случая, организованные работники выйдут на уровень общих классовых интересов. По большому счёту, нечто похожее описывает Чарльз Тилли, анализируя успешные революции прошлых веков. Однако «классовое сознание» — лишь «вишенка на торте», а не действенный способ выстраивания конкретных коллективов. Похоже, возрождение рабочего движения (да ещё в новой, более адекватной сегодняшнему капитализму форме) потребует знания не только марксисткой теории, но и широкого поля социологии, философии, психологии. Там, где раньше можно было положиться на стихийные силы, теперь требуется детальное знание механизмов солидарности. Тем более что усложнившееся общество порождает самые разнообразные комбинации факторов (как отмечает Морган, недостаточно ориентироваться на опытных рабочих-мужчин, составляющих ядро рабочей силы). Впрочем, возможно, именно этой «щепетильности» и не хватило коммунистам прошлого для успеха.