Массовая культура: отупление народа или признание его интересов?

***

* * *

Е. Н. Шапинская. Очерки популярной культуры. М: Академический проект, 2020

Положение высокой культуры во все времена было шатким. Одним аристократам приходилось полагаться на безродных сказителей и песнопевцев, другим — на распущенных актёров и бродячих музыкантов; трагедии завершались скабрезными комедиями, прерываемыми несдержанной публикой; классическая музыка опошлялась мелодиями Стравинского или романсами Свиридова, более востребованными, чем сложные арии… Распространение образования, особенно высшего, в ХХ веке означало, что Гомера, Достоевского и Гёте прочитало больше людей, чем, наверное, за всю предшествующую историю. Но идиллия быстро рассыпалась под ударами массовой культуры.

Властные манипуляторы взялись уничтожить индивидуальность: рок, поп, современное искусство, этнические мотивы, футбол и хэндмейд, дауншифтинг, политические ток-шоу, обзоры новинок косметики, Гарри Поттер и феминистские исследования… В общем, разнообразие, изобретательность и эмоциональность массового бескультурья сбросили Пушкина с корабля современности. Ну, или не сбросили, судя по опросам молодёжи об их любимых поэтах, — также, по другим исследованиям, ценящей наставления западного рэпа и энергичность тяжёлой музыки.

Если борьба и разнообразие действительно отражают уровень жизненных сил, то культурная жизнь сегодня явно бьёт ключом. Строгие стандарты интеллигенции, исторически связанные с верой во всеобщий упадок и неисправимую глупость потомков рабочих и крестьян (а также романтическими мифами про бедных бескорыстных художников), мешают понять происходящее. Можно лишь удивляться, почему образованные люди, констатирующие радикальные изменения в формах культуры, не спешат бороться за умы и сердца на новом поле — неужели Париж не стоит обедни? Или так страшно потерять сословные привилегии «высокого вкуса», опустившись на уровень народа (где тебя и обругать могут)?

Скорость изменений зашкаливает, и конфликты будут множиться — уже (а может, как и всегда) на поле массовой культуры. Куда же оно движется? Что за ценности сцепились в бою? И можно ли неравнодушному гражданину (раз уж интеллигенция отчаялась) повлиять на процессы? Разобраться пытается российский культуролог Екатерина Шапинская в книге «Очерки популярной культуры».

Автор отмечает, что презрительное отношение к широкой культуре как таковой, увлечённость однонаправленными «воздействиями» манипуляторов/структур/институтов (сводящаяся к детерминизму: А определяет Б), помноженные на ревность «интеллектуалов» к популярным увлечениям, сильно затормозили научное понимание жизни и мышления реальных людей. По большому счёту, поверхностную критику смогло прервать лишь новое поколение исследователей, у которых складывались не менее сложные отношения с академизмом: антропологов, культурологов (ставших «погружаться» в изучаемые группы), марксистов. Стоит заметить, что речь идёт про 1950-е годы, когда доступ к высшему образованию на Западе получили широкие массы. Как утверждает автор, схожие попытки к началу ХХ века сводились к «туристическим заметкам» высших слоёв, как бы с удивлением замечавших, что в рабочем классе есть какая-то экзотическая культура. В России же до сих пор сильно мнение, что массовая культура (в том числе различные субкультуры) — это «просто» западное влияние.

Шапинская настаивает на разделении «популярной» культуры и «массовой». Первая означает просто распространённые в большей части (а значит, в низах) общества практики и смыслы — и потому присутствует в любую эпоху. Вторая же оформилась лишь в XIX веке, в эпоху индустриализации и крупномасштабного производства, когда сконцентрированные в городах массы активно боролись за улучшение качества жизни. Важность этого деления не совсем ясна. «Популярную» культуру до возникновения «массовой» легко мифологизировать: «аутентичная», размеренная, не испорченная погоней за прибылью жизнь сплочённых сообществ на лоне природы. Песни и постановки сочинялись «народом», а не зарабатывающими на этом «работниками искусства».

С другой стороны, как подробно показывает Франк Трентманн (и периодически упоминает Шапинская), во всех цивилизациях издавна важную роль занимало потребление, красивая одежда, украшения жилища, выставление покупок на показ и т. д. Экономисты Абхиджит Банерджи и Эстер Дюфло, анализировавшие решения современных бедняков в развивающихся странах, также подчёркивают важность мелких радостей, приобретений, адаптации технологий вроде мобильных телефонов — не под давлением рекламной индустрии (весьма далёкой от индийской глубинки или трущоб), а из разумных человеческих потребностей. В общем-то, низшие слои упрекают за скромное «сладострастие» и «лень», в то время как гораздо более обширные повседневные удовольствия среднего класса являются нормой и потому просто не замечаются (а в высшем обществе это уже превозносится как проявление «вкуса» и «индивидуальности»).

Возможно, выделение массовой культуры связано с качественно изменившимся участием крупного бизнеса и высших слоёв в популярной культуре. Шапинская указывает на идею «повседневной жизни» антрополога Мишеля Де Серто. Она рассматривается как умение извлечь личный смысл и удовольствие из предложенного Системой разнообразия вещей. Можно усомниться в распространённом мнении, что когда-то ремесленники и рабочие имели больше контроля над производством, чем в индустриальную эпоху или граждане сейчас — то есть не выбирали ли так же «из предложенного Системой» и герои Трентманна. Но централизация производства (в том числе и культурного) действительно вышла на качественно иной уровень, и отдельные (даже популярные в Instagram) мастера или локальные бренды остаются в тени корпораций. А разделение труда означает, что отдельный гражданин, как бы ни увлекался он рукоделием, всё равно будет покупать почти все свои вещи на стороне.

В любом случае даже уходящую массовую индустриальную культуру — а уж тем более приходящую ей на смену медийную — невозможно уложить в прокрустово ложе «просчитанных манипуляций» со стороны власть имущих, пытающихся отупить и подчинить народ (это не значит, что такого аспекта вообще нет). Как бы ни выводили маркетологи «законы» влияния, Шапинская напоминает, что 80−90% товаров не становятся популярными. Потому культуролог Джон Фиск иронично назвал шоппинг «кризисом консьюмеризма» — в смысле попытки «навязывания» товара, не предполагающего выбор и адаптацию к индивидуальному, интимному миру. Потому же шоппинг — не религия: прихожане церкви не могут отвергнуть не нравящиеся им догматы и дополнить их несколькими законами Шариата (хотя на деле в сегодняшнем обществе возможно и это; расследования католической церкви в XVI веке, правда, выявили схожую проблему). Специализирующийся на коммуникациях социолог Мануэль Кастельс делает сегодня аналогичный вывод относительно воздействия информации: «внушение» СМИ катастрофически преувеличено; другое дело, что граждане имеют не так-то много возможностей опротестовать «продаваемые» им решения, даже если они в них не верят. Интересно и приводимое в книге наблюдение, что распространение телевидения в Великобритании совпало со снижением интереса к официальной политике (явки на выборах), но с ростом демонстраций и забастовок — хотя эта причинная связь плохо изучена.

Особо ярко момент творческой переработки виден в субкультурах. Шапинская анализирует феномен футбола и показывает, что одно и то же шоу приковывает внимание очень разных групп, трактующих его по-разному, что перетекает и в различные действия: мужчины, собирающиеся с друзьями посмотреть важный матч по ТВ; или коллективы фанатов, переживающие драму утраты, удачи, гордости, будто читают «Короля Лира»; или же устраивающие беспорядки хулиганы; или члены спортивных секций… То же касается восприятия музыки. Фанаты поп-звёзд или рэп-исполнителей находят в них многое, неочевидное для широкой публики. Теоретик культуры Реймон Уильямс ещё в ХХ веке заметил, что телевидение подстраивается под такое разнообразие трактовок, превращая телевизионную программу в поток, состоящий из множества элементов, играющих на разных чувствах и на разные вкусы. Здесь заметна перекличка надежды Уильямса на творческие использования такой гибкости медиа с современной практической психологией, предлагающей задействовать все достижения медиа и форм представления для улучшения образовательного процесса. Урбанист Энтони Таунсенд описывает довольно обширное поле экспериментов в США, объединяющее СМИ, общественную активность и просвещение — опять же, очень в духе Уильямса.

Исследователи субкультур пришли и к более сложным выводам: например, что для молодёжи они являются не просто «модой» или «бунтом», а попыткой трансформации групповой или классовой родительской культуры, разрешения её накопившихся внутренних противоречий, с сохранением «ядра». Неслучайно бум субкультур на Западе пришёлся на время, когда дети рабочих получили доступ к высшему образованию и начали переходить в «средний класс». С этой точки зрения логично, что бунтарские движения через некоторое время становятся нормой (работа по адаптации успешно завершается). Понятно, что скорость технических и социальных изменений накаляет и культурную конфронтацию между поколениями (на текущих скоростях — уже не только между «отцами и детьми», но и между подростками и двадцатилетними!). Попытки связать это со сменой технологий или перестройкой рынка труда — лишь часть объяснения.

В целом требуется переход от формальной и даже диалектической логики к более комплексным динамичным системным моделям в духе Эдгара Морена или Леви Брайанта. Ошибочно думать, будто А «воздействует» на Б, даже наряду со многими «другими факторами». Даже если А и хочет повлиять на Б с какой-то целью, ему нужно эту цель замаскировать, как-то выразить, сделать интересной и релевантной — а затем надеяться, что «жертва» поймёт сообщение строго определённым образом, ничего не заподозрив. Звучит сложно? Неслучайно в политологии с большим интересом обсуждается влияние на «неопределившихся» (которым, по большому счёту, всё равно), а не превращения идеологических противников из Савла в Павла.

В считывании, а уж тем более осмыслении сообщения и принятии решений на его основании участвуют и внутренний мир человека, и нормы его окружения, и практический опыт, и сравнения с другими похожими сообщениями (вряд ли нас внезапно заинтересует очередное письмо «вы выиграли 100 тысяч рублей!!!»). В книге приводится интересное рассуждение Уильямса по поводу насилия на телевидении. ТВ пропагандирует насилие, хотя в обществе оно порицается? То есть телевизионная индустрия, являющаяся большой частью Системы, противоречит Системе? Но странно считать, будто реалии какого-либо коллектива людей исключают насилие: не только угрозу со стороны органов правопорядка, но и подковёрную борьбу внутри фирмы, конкуренцию, ссоры, спорт… Нельзя сказать, что зрители не дают позитивного отклика на определённые формы насилия (героического, протестного, ужасающего). Скорее уж телевидение включает насилие подобно тому, как и другие аспекты жизни (следовательно, и другие аспекты социализации — мы же не будем учить детей доверять незнакомцам?), содержат его, в законном или чаще «неформальном» виде. Странно выделять из этой системы только телевидение, которое иногда якобы решает «навязывать» насилие — или же рискует использовать его для рекламы, не боясь вызвать у публики отторжение. Расцветающая сегодня на Западе и в Китае культура отмены показывает, что последнее более чем реально.

Итого, мы не можем подменять организацию борьбы за производство, распределение и потребление культуры сетованиями по поводу мифического «золотого века», в котором жили немногие избранные. Можно и нужно обогащать общество глубокими смыслами (постольку, поскольку они действительно актуальны), но не менее важно понять, чем люди живут, что им важно, о чём они хотят узнавать и говорить. Отбор и перевинчивание «продуктов Системы» остаётся важным полем для самоопределения, так что атаки благополучных интеллектуалов на «пошлое потребительство» небогатых людей скорее вредны, чем полезны. Но давняя марксистская мечта — добраться до производства — всё острее проявляется на поле культурных баталий. Интернет «обманул надежды» на равенство и демократию; лидеры мнений интегрируются в старую Систему (или высмеиваются); проблема взаимодействия большого количества людей, которым не хочется оставаться лишь «зрителями» при интернет-звезде, даже технически не до конца решена.

Вероятно, на эту сферу стоит творчески расширить старые представления о классовой борьбе, борьбе за права, объединении потребителей. Что-то в этом духе уже происходит — пусть и со стороны радикальных меньшинств. Вместо отрицания этих, пока ещё странных и эпатажных, ростков организации, было бы неплохо её распространить на широкие массы. Конечно, само нынешнее разнообразие означает, что раскрытие массовых ценностей, вкусов, интерпретаций будет шокирующим, вызовет у каждого отдельного человека удивление и даже возмущение («так мой коллега Вася аниме про революцию смотрит!»). Но лучше раз принять правду и помочь развиться тому неказистому, что действительно есть, чем ещё 100 лет оплакивать закат утончённого вкуса и права поучать «плебс» (которое как-то не спешили, а потому и не успели реализовать) для 0,0001% населения Земли.