Сексизм, расизм, капитализм: кто кого эксплуатирует в XXI веке?

***

Хайди Хартманн. Несчастливый брак марксизма с феминизмом: путь к более прогрессивному союзу. М: Свободное марксистское издательство, 2016

Простота схемы эксплуатации (владельцы средств производства против наёмных работников) скрывает разнообразие реальных форм угнетения в капиталистической системе. В эпоху индустриализации левые могли надеяться, что обобщённая идея всё равно наберёт достаточно сторонников; однако даже в среде рабочих нашлась целая категория «подкупленных капиталом», получающих относительную выгоду из своего места в иерархии.

Хуже того, авангардом пролетариата оказалась привилегированная интеллигенция; передовыми рабочими — самые квалифицированные. В результате профсоюзы нередко ущемляли в трудовых правах женщин и низкоквалифицированных работников вместо того, чтобы повышать организованность и силу рабочего движения. Революция же постепенно трансформировалась в умеренное социальное государство (хотя сложно отрицать, что это был прорыв, давший некоторым народам невиданное процветание) или власть номенклатуры.

Предупреждения Маркса об опасности государства как механизма воспроизводства господства остались не услышаны. Ленин, писавший про возможность перерождения партии, на практике «отложил» развитие низовой организации. Мыслители, присягнувшие протестам «долгого 68-го» (по крайней мере, студенческой их части), умудрились свести проблему угнетения к монополии государства, удачно забыв про экономическую власть. Современные теоретики элит и вовсе разделяют виды власти (культурную, политическую, военную и пр.) между элитными группами, контролирующими соответствующие ресурсы, инструменты, способности… Разные авторы справедливо указывают на различные формы угнетения, но мало говорят про их взаимодействие.

Так кому, с кем и за что стоит бороться? Следует ли сосредоточиться на эксплуатации, надеясь, что остальные проблемы решатся потом, при «коммунизме» (несмотря на опыт СССР)? Или нужно избегать каждой обязывающей связи как потенциального господства, подобно некоторым крайним анархистам? Можно ли вообще оставаться на территории общих понятий, не связывая их с предельно конкретными отношениями и проблемами людей, и при этом вдохновить массы на изменения?

Эти вопросы рассматриваются в книге «экономистки» из США Хайди Хартманн «Несчастливый брак марксизма с феминизмом» с комментариями феминистской активистки Чинции Арруцца. По мнению Хартманн, марксисты описывают капиталистическое общество как иерархическую структуру, в которой существует ограниченное число «свободных мест» (кто-то должен быть капиталистом, а кто-то рабочим; одни страны составляют центр, другие — периферию, и т.п.). Однако недостаточно внимания уделяется вопросу, почему конкретные люди (этносы, полы) оказываются в определённых «лунках».

Впрочем, большая часть книги также посвящена структуре «свободных мест» и логике их появления. Хартманн указывает, что и марксисты, и идеологи капитализма концентрируют внимания на производстве меновой стоимости (области товаров на продажу, способной к расширению и накоплению богатства), забывая про менее «динамичный» сектор простого воспроизводства (производства необходимых благ, не выходящих на рынок, т. е. остающихся лишь потребительной стоимостью). Работа по дому, уход за детьми (иными словами, воспроизводство рабочей силы), социально значимый труд полностью или частично обесцениваются, несмотря на их необходимость. Как показывала исследовательница Арли Хокшилд, «по умолчанию» ложащаяся на женщину нагрузка недооценивается даже в «прогрессивных» семьях; работодатели и вовсе рассматривают её как помеху, чистый убыток. Хартманн замечает, что это же относится и к государству, якобы растрачивающему ресурсы (которые можно было задействовать в «доходном» производстве) на маловажную, «неэффективную» социалку.

В книге утверждается, что такое обесценивание (и основанные на нём господство мужчины и частного капитала) являлось частью соглашения между (организованными) рабочими-мужчинами и капиталистами где-то на рубеже XIX и XX веков. Коротко говоря, рабочим повысили зарплаты до уровня, обеспечивающего семью, и дали им ощутить господство над жёнами и детьми, ущемлёнными или исключёнными с рынка труда.

Однако далее в книге упоминается несколько важных дополнений к этой картине. Так, сегрегация рынка труда капиталом ради поддержания контроля — давнее и разнообразное явление. Особые ниши создавались для мигрантов (характерно, что «старые» волны миграции, например из Ирландии, как бы поднимались в иерархии, «уступая» маргинальную роль условным итальянцам или полякам), для людей с другим цветом кожи, даже для конкретных родов (касты). С течением времени эти границы изменяются. Уже к концу ХХ века экономисты заговорили про «феминизацию» рынка труда, и в сносках к книге указывается, что женщины всё чаще становятся главными добытчиками в семье. По крайней мере, реалии «отца семейства» с неработающей женой-домохозяйкой остались где-то в среднем классе США 1950-х годов. Можно добавить, что радикально поменялось и отношение к сфере услуг: работать консультантом или «менеджером» сегодня явно почётнее, чем трудиться на заводе.

Тем не менее Хартманн отбрасывает страдания расовых, национальных и иных групп ради смелого вывода: мол, капитализм (как и предшествующие ему формации) соединился с некоей древней системой угнетения — патриархатом. В своём комментарии Арруцца спрашивает: если речь зашла о феномене, более устойчивом, чем капитализм или феодализм, — как выглядит и на чём держится его особая структура? Что есть «патриархат», независимый от капитализма или феодализма, с которым формации в какой-то момент выстраивают отношения? И почему нам не стоит и классовое деление выделить в отдельный от формаций феномен, раз уж оно существует столько столетий?

Собственно, в книге «материальной базой» патриархата считается разделение труда — но разве это не более широкое и сложное явление, чем различие полов (или даже «гендеров» как культурных моделей поведения)? Классические марксисты уделяли ему огромное внимание, в том числе в контексте объединения рабочего движения или возможности прямой демократии (и Богданов, и Ильенков видели в нём источник неравенства, создающего условия для господства слоя «управленцев»). В любом случае совершенно не очевидно, как прогрессирующее, зависящее от страны и эпохи разделение труда само по себе производит устойчивую структуру господства (патриархат).

Хартманн неожиданно заявляет, что женщины должны отделиться в особое левое движение, направленное против мужчин как угнетателей. Мол, даже после социалистической революции мужчины не дадут женщинам свободы и равенства (фигурой умолчания является СССР с его образом сильной женщины-работницы). Арруцца оставляет подвешенным вопрос об основаниях столь радикальной программы, отмечая лишь следующий отсюда абсурдный вывод, что женщинам разных классов (связанных отношением господства!) почему-то следует объединяться против господства над ними якобы уже объединённых (?) мужчин.

Но сама идея «войны женщин против мужчин», не зависящей от политических и экономических формаций (!), может иметь лишь одно основание: биологический пол. Из книги несложно заключить, что мужчины — угнетатели от природы. На это указывает, в частности, отнесение Хартманн созидательных качеств (творчество, сопереживание) к женскому началу (не ясно, гендеру или полу); или утверждение, что позитивная программа общественных преобразований есть только у женщин (правда, борьба с иерархией и признание нерыночных ценностей — мягко говоря, не только феминистские идеи). Понятно, что приписывание мужчинам фундаментального зла — крайняя форма сексизма. К тому же в таком случае реальной позитивной программой должно быть господство женщин, а не «равенство». Поэтому Хартманн оставляет неопределённость в том, как связан пол и гендер (культура) мужчин с патриархатом. Но даже если проблема в гендере, его предполагаемая устойчивость (издревле — и вплоть до грядущего социализма) мало что меняет на практике.

Здесь стоит вспомнить, что марксизм представляет капитализм как структуру «свободных мест». Если женщины будут бороться против мужчин, а не против капитала — не значит ли это, что они просто разменяют свои места в неизменной иерархии? Сегодняшние дискуссии вокруг «радикального феминизма» интуитивно крутятся вокруг этого опасения. Арруцца указывает на теорию «интерсекциональности» как на альтернативу хартманновскому патриархату. Но в этом случае мы вовсе отказываемся от рассмотрения структур угнетения и «свободных мест» в пользу «уникального опыта» людей, сгруппированных на основе всех возможных комбинаций признаков (темнокожие, женщины, лесбиянки, из провинции, среднего класса, 30−55 лет, подвергавшиеся в школе издевательствам…). Дело сводится к психологическим проблемам, «признанию» или любому возможному улучшению положения данного подмножества, при принципиальном отказе от поиска общих интересов или рассмотрения проблемы распределения в масштабе всей системы. При этом Арруцца прямо требует трансформации структуры, порождающей неравенства, то есть общих системных изменений.

Пожалуй, теория Хартманн и теория интерсекциональности представляют собой два пути редукции реальной структуры угнетения: либо мы берём один аспект системного угнетения, сводя к нему все остальные аспекты; либо мы работаем с текущими проблемами максимально узкой и конкретной группы людей, не думая обо всех других (вероятно, надеясь, что такие группы станут «коммунами» в анархистской сети? Но кажется, что практика сводится к требованиям «позитивной дискриминации» от государства и квотам, а не к автономной самоорганизации a la Кропоткин или Алинский). Первый вариант позволяет мыслить на «федеральном» уровне, но рискует оказаться слишком далёким от опыта конкретных угнетённых; второй актуальнее для «целевой аудитории», но слишком узка и сама эта «аудитория», и её перспективы (не говоря уже о том, что в рамках «свободных мест» она легко запутывается в конфликте с другими аналогичными подмножествами).

Впрочем, возможно, что проблема лежит вовсе не в теоретической, а в организационно-практической плоскости. Философы и социологи не первое десятилетие разрабатывают методы и логические системы, удерживающие и части (факты конкретных угнетений), и целое (их место в общей структуре), так что признание принципа эксплуатации не должно означать невозможности более широких конкретных его «приложений». Совершенно не понятно, почему социалисты не могут сочетать требования отмены эксплуатации рабочих с требованиями отмены эксплуатации жён; на деле левая мысль всё больше делает акцент на ценности социально значимого и творческого труда, не поощряемые рынком и капитализмом. Однако теоретики по факту оторваны от низовых проблем, занимаясь узкими в рамках академической карьеры. Активисты на местах также замыкаются на «предметной области» и текущих проблемах. Наиболее успешные из них подвергаются искушению присоединиться к системе лоббизма, особенно при сильном государстве. Между двумя этими категориями возникает на удивление мало перемычек. Естественно, что «сознание» активистов и теоретиков подстраивается под узость их «бытия». Посредником могла бы стать партия, но в большинстве демократий политическая система слишком консервативна и закрыта («проверенные» политики со связями занимаются карьерой, новые же лица могут появиться только в результате отбора внутри старых парламентских партий).

Хочется верить, что даже теоретическая работа, просто задействующая скопленный отдельными авторами и направлениями материал про различные виды угнетения с целью интегрировать его в «капиталистическую эксплуатацию», не отбрасывая, а включая частные требования, сможет сдвинуть дело с мёртвой точки. В коммерческой сфере давно существует роль консультанта, объединяющего разрозненные области. Популярные сегодня разговоры про возрождение «публичных интеллектуалов» можно развернуть в эту сторону: наряду с теоретиками и активистами требуются люди, направляющие усилия на установление связей (не путать с консультантами для парламентских партий, к чему обычно всё сводится!). Эта идея также не нова, но до сих пор разбивается о то, что одни активисты предлагают другим активистам стать их подчинёнными (эвфемизм — «присоединиться к их общей площадке») или же исследователь предлагает активистам стать его аспирантами. Ясно, что роль консультанта требует особых коммуникативных навыков. Можно было бы начать со сбора, обобщения и трансляции знаний, достижений и проблем.

По крайней мере, тексты про формы угнетения оставляют впечатление даже не какой-то фундаментальной ошибки, а простой скудности материала (и кругозора), в каком-то смысле «разделения труда» (и профессионального кретинизма) внутри левого движения, порождающего ревность и недопонимание. Если предположить, что заниматься борьбой всех категорий угнетённых разом действительно трудно, логично предложить следовать логике разделения до конца, до выделения посредников. Иными словами, реальный вопрос не в совместимости угнетаемых в рамках левого движения, а в способности левого движения адаптироваться к работе в мире, становящемся слишком сложным и отчуждённым. Общие концепции вроде эксплуатации сохраняют своё значение и правдивость; однако стало слишком ясным, что они не исчерпывают своих частей. Не только наша мысль, но и наша практика должна научиться с этим жить (тем более что, по марксизму, они внутренне связаны).