Русский национализм – спасение страны или обман народа?

Бернард Як. Национализм и моральная психология сообщества. М: Изд. Института Гайдара, 2017

Нет ничего более постоянного, чем временное, и ничего более существенного, чем случайное. Мы тем не менее стесняемся этих категорий, сторонимся честной работы с ними. Нам удобнее представить случай как нечто необходимое, рациональное, логичное — вплоть до объявления его вечным и неизменным. В быту несложно найти примеры: мы можем выстроить сложнейшие оправдания нашего нежелания что-то делать или, наоборот, спонтанных решений (в том числе принятых под воздействием рекламы или убеждения). Психологи сказали бы про «рационализацию» и стремление человека всё контролировать.

К сожалению, на уровне общества, политики, истории случайное создаёт ещё больше проблем. Так, либерально-индивидуалистический мир бьёт тревогу по поводу национализма, приводящего к власти диктаторов, разжигающих рознь и оправдывающих хищническую политику. Казалось бы, мыслители веками разоблачают произвольность, даже иллюзорность нации: границы случайны, язык сконструирован, этнические корни размыты, история переписывается в соответствии с «линией партии». Позавчера мы прославляли Сталина и коллективизм; вчера — Новгородскую республику, Столыпина и воспитанных на западной культуре интеллигентов; сегодня — Петра I и Ивана Грозного. Американские империалисты превращаются в стратегических партнёров и моральных авторитетов, а затем — в извращенцев, от которых нужно спасать человечность. Те, кто считали себя русскими или советскими людьми, через несколько лет обнаруживают у себя кровь «древних укров», и т. д.

Однако национализм живёт и процветает. На какие бы манипуляции и злоупотребления ни шли элиты, кажется, что нация всё так же объединяет и мобилизует людей. Может, богатейшие слои общества, большую часть времени проводящие за границей, и стали «гражданами мира». Но для большинства из нас русская культура, речь, соотечественники, спортивные сборные, достижения отечественной науки и пр., и пр. — всё это как-то по-особому отзывается в душе. Особое значение «национального», каким бы изменчивым оно ни было, нельзя просто игнорировать. Поскольку российские реалии весьма проблематичны — одновременно нельзя воспринимать нацию некритически, позволять политикам и бизнесу манипулировать столь тонким национальным чувством, приватизировать национальный интерес, выставлять наши живые коллективные ценности как нечто вечное, господствующее над нами и подавляющее нас (Маркс назвал бы это отчуждением, производимым капиталистической системой).

Мы должны признать случайное, осмыслить его реальное значение, его силу (шутка ли, в век инициативы и глобализма судьбу человека почти полностью определяет место его рождения) — и научить работать с ним, прощупать его границы, не обожествлять, а изменять его. Проделать это с нацией и национализмом берётся канадский политический теоретик Бернард Як в книге «Национализм и моральная психология сообщества». Автор прослеживает, почему одна из форм сообщества (нация) оказалась востребована в современном мире, как она «подгонялась» под требования политики и государственной власти, и какие комбинации обстоятельств, идей и особенностей политической системы делает национализм разрушительным.

Нельзя сказать, что конкретные исторические описания — сильная сторона книги. Автор ходит вокруг да около марксизма с его диалектикой случайного и необходимого, превращением случайной победы одной из сил на данном этапе в объективное условие для следующих поколений и т. п. Однако Як упорно игнорирует, например, экономическое развитие и геополитическую обстановку, концентрируясь на истории идей. Из последней его больше интересует преимущественно западная либеральная мысль и некоторые консервативные теории, в то время как большой пласт событий, конфликтов, моделей и логических аргументов (в особенности социалистических) откидывается Яком как политически проигравший (?), а потому неверный.

Собственно, некоторые философские и моральные рассуждения автора неявно исходят из того, что, раз нация утвердилась, то уже поэтому она должна обладать некими фундаментальными преимуществами (перед коммунизмом, космополитизмом, рациональным выбором и пр.). Хотя в других местах Як критикует подобную аргументацию, стараясь подчёркивать, что национализм — нечто случайное, преходящее и обусловленное конкретными обстоятельствами, а потому не обладающее какими-то абсолютными преимуществами над любой другой формой организации общества. Иными словами, к общим логическим рассуждениям автор то и дело подмешивает адресации к конкретному (случайному) практическому опыту, избегающему серьёзного анализа.

Тем не менее сам подход Яка (пусть и недостаточно последовательно им соблюдаемый) интересен и хорошо дополняет рассуждения социолога Бруно Латура по поводу локального и глобального уровня в «Где приземлиться?». Латур утверждает, что человеку для жизни требуется более-менее стабильная система добычи ресурсов и ощущение безопасности. Оба пункта по факту обеспечиваются национальным государством, и никакие разоблачения идеологий этого не отменят. Здесь же можно заметить, что демократическое управление также худо-бедно работает именно на национальном уровне. Глобализация лишь усложняет картину, не предлагая адекватной замены ни локальной демократии, ни организации хозяйства. Более того, лишь утвердившись на локальном уровне, человек обретает силы на расширение горизонтов.

Як добавляет к этому психологический аргумент: вопреки либеральным моделям, человек не рождается изолированным индивидом. И в детстве, и в дальнейшей жизни он опирается на других людей — семью, соседей, институты и пр. На этой основе возникает самая простая связь с сообществом, похожая на дружбу: чувство заботы и стремление оказать посильную помочь людям, с которыми имеется что-то общее. В случае нации «общее» — это наследие (в первую очередь культурное), даже если разные люди по-разному к нему относятся, акцентируют те или иные моменты. Як разделяет сообщество и организацию: последняя имеет структуру, правила и обязанности; первое — держится лишь на личном представлении и морали. Соответственно, нация у автора предшествует национализму, хотя конкретные сообщества имели мало общего с современными (чтобы избежать путаницы, правильнее было бы использовать термин вроде протонации). Государственное строительство, с которым связывают нацию другие авторы, целенаправленно соединяло мелкие сообщества в более крупные, исправляя историю, создавая общие символы, знаковые даты и пр.

Возвышение национальной формы сообщества Як связывает с появившейся в Новое время либеральной политической организацией. Сувереном, сдерживающим государственную власть, является народ — что неявно подразумевает, что у народа должна быть некая жизнь за пределами государства (например, в умозрительном случае, когда граждане решают всё отменить и построить заново, или когда заключается первый «общественный договор» и принимается первая конституция). Но если государственных границ ещё нет, то почему мы считаем, что именно эти люди составляют суверенный народ — а не какие-нибудь другие, или все люди на Земле? Здесь на помощь приходит нация, как бы объясняющая это деление.

Кажется, что здесь нет принципиальных расхождений с теориями Бенедикта Андерсона или Эрика Хобсбаума, отсчитывающими появление нации от государственного строительства и элитных раздоров конца XVIII века. История изобретается и переписывается, идентичность формируется, отталкиваясь от государства. Да, это всё базируется на некоем протонациональном чувстве. Но старые сообщества превращаются в новое, более крупное, связанное с конкретной территорией и властью; и иные формы сообщества, иные «общие» основания отбрасываются в пользу подкреплённого политикой и хозяйством национальной общности (Як справедливо замечает, что мы являемся центром целой сети сообществ и организаций, которые периодически вступают в конфликт и ставят нас перед моральной дилеммой).

Но автор почему-то считает нужным атаковать государственнические концепции и защищать национальное чувство как особо ценное, важное и действенное — не в силу обстоятельств, а само по себе. Так, национализм в книге определяется как соединение дружеского национального чувства с интересами политической общности (в либеральной трактовке) — независимостью от вмешательства «чужаков», экономической и геополитической выгодой. Этим объясняется, например, парадокс наций в СССР: пока система жила, суверенитет республик не стоял на повестке дня, и национальная рознь не была значительной проблемой. Как только начался распад и собственное капиталистическое государство стало реальной лакомой возможностью — мы столкнулись с радикальным национализмом. Но, в общем-то, под этим же углом рассматривали нации коммунисты, связывавшие национальную рознь с капитализмом.

Сам Як замечает, что марксисты задействовали те же механизмы, что и национальные государства: сообщество рабочих, преследующих групповые интересы. Но характерно, что поражение коммунистов автор объясняет не силой государства или капитализма или противоречиями внутри пролетариата или какими-то организационными просчётами, а именно непосредственным преимуществом национального чувства перед классовым!

Автор утверждает, что нация (случайное, но дружественное чувство) создаёт моральный противовес разумной справедливости (на деле склонной к холодному формализму и даже фанатизму) и жажде наживы. Однако почему эту же роль не может играть любое другое сообщество — классовое, расовое, университетское и т. д. Наконец, если национализму удаётся объединить в себе (на деле — в интересах капиталистического государства) все три источника морали (забота о нации, справедливое требование суверенитета нации, укрепление материального положения нации) и направить их во зло, то чем так ценно национальное чувство с философской точки зрения?

В общем, если возвышение нации действительно случайно, то было бы логичным обратиться к анализу обстоятельств этого возвышения. Автор же прыгает от материалистического обоснования к логическому и философскому (моральному), косвенно отстаивая какую-то внутреннюю значимость национального чувства.

При этом Як полностью обходит вниманием главный вопрос: а почему, собственно, к очевидным факторам государства, капитализма, пропаганды и пр. мы должны добавлять какую-то отдельную силу национального чувства? Не стоит ли нам хотя бы в первом приближении исследовать, как часто люди руководствуются национальными интересами в своих решениях? На какие группы национальное чувство имеет больше действия, а на какие — меньше, и почему? Як протестует против образа националистов как каких-то особо порочных или фанатичных людей. Но автор впадает в иную крайность, и делает националиста слишком нормальным, слишком общечеловечным: как будто сила национального чувства у всех одинакова (и, вероятно, врожденна). К примеру, Хобсбаум ссылается на исследование писем с фронта в Первую мировую войну, показывающее, что национальная тема как минимум не была на слуху — людей больше волновала внутриполитическая борьба и даже успехи социалистов. Это подтверждает догадку, что «предательство» немецких социал-демократов и пролетариата связано скорее с их ожиданием захвата власти (и ценностью национального государства как инструмента), чем с захлестнувшим их национальным чувством (как это подавали защитники капитализма).

С другой стороны, в конце книги Як замечает, что более прямая демократия не нуждалась бы в нации так, как в ней нуждается представительный либерализм (предполагающий существующую где-то там «общую волю»). Кроме того, негативный опыт элитных манипуляций «национальной идеей», внутренних репрессий и националистического ожесточения уже пошатнул былую иллюзию единства нации (чему соответствует повсеместное падение доверия к власти и государству). Можно даже сделать вывод, что национализм был силён и полезен лишь в прошлом, когда он делал из угнетённых классов полноценных, обладающих правом голоса граждан. Книга и вовсе заканчивается оговоркой, что автор не утверждает, будто национализм вечен: как только изменятся поддерживающие его обстоятельства, падёт и он. Просто лично Яку кажется, что либеральная демократия — самая эффективная система правления, ведь прямая демократия приведёт к фракционности, а глобализм склонен выдавать частную точку зрения за всеобщую и потому строить несправедливую систему.

В результате в последней главе автор призывает нас научиться жить с национализмом. Что именно нужно для этого делать? Як уходит от ответа: мол, некоторые мыслители выдвигали некоторые идеи… Если национальное чувство не просто случайно, но и особенно сильно; если альтернатив либерализму (и капитализму) нет; если глобализация может быть только узколобой и корыстной (глобализм-минус по Латуру) — логично, что остаётся лишь смириться с текущим положением вещей. Очевидно, вся надежда на то, что когда-нибудь изменятся «обстоятельства» — развивающиеся средства производства вступят в противоречие с капитализмом и т. п. Или же национализм вызовет катастрофу, сопоставимую по масштабам со Второй мировой войной…

Если же отбросить апологетику и подключить критику современного капитализма, то из книги можно сделать иные выводы. Да, мы должны считаться с реальным положением людей: их привязанностью к государству и локальным интересам. В то же время националистическая и капиталистическая формы этой привязанности — не какой-то неизменный факт, а лишь сложение обстоятельств, которые могут измениться и которые можно изменить. Як находит в локальности и объективные противоречия, и растущее субъективное недовольство. Он не видит альтернативы — но в этом мы не обязательно должны с автором соглашаться.

Ценность сообщества и важность жизненных условий действительно бьёт по либеральным моделям независимых и свободных граждан; но для левых они не являются новостью. Социалисты и коммунисты как раз ищут большей осмысленности общественных связей, исправления жизненных условий и разрешения самых острых противоречий (пусть окончательная идиллия невозможна и даже нежелательна). Вторя Яку, Латур указывает на то, что мыслители слишком оторвались от локальных условий и преждевременно праздновали триумф глобализма. Но это лишь значит, что мы должны «приземлиться» и сделать наши модели более адекватными — благо, наука ушла далеко вперёд. Як акцентирует такие «локальные» вещи; нужно лишь исследовать их, не впадая в авторский фатализм и непоследовательный идеализм.