Политика без доверия политикам: в какое будущее для России верят соцсети?

Под ред. Мартьянова Д. С. Управляемость и дискурс виртуальных сообществ в условиях политики постправды — Спб: ЭлекСис, 2019

К 2016 году западные политологи сделали поразительное открытие: политики врут. По крайней мере, так поступает Дональд Трамп. Успехи правого кандидата в президенты, чья риторика строилась вокруг дискредитации правящих кругов и крупных СМИ, заставили многих прийти к выводу, что мир вступил в эру «постправды».

Почему столько избирателей оказались глухи к объективной истине, с которой к ним обращалась Хиллари Клинтон? Неужели вместо разумного содержания для людей стали важнее эмоции? Или же массы не вняли постмодернистской критике и продолжили фанатично верить в идеологии?.. Вариант, что у людей накопилось обоснованное разочарование в политической системе в целом и они воспользовались первым шансом «встряхнуть» её — конечно, звучал не так увлекательно.

Последовавшая волна взаимных обвинений (подкреплённая тем, что Трамп, как до него Обама, а до него и другие президенты, не выполнял своих обещаний) лучше любых теорий постправды показала, почему последние 20 лет доверие народа к политике вообще и выборам в частности стремительно падало. Тем не менее угроза «популизма» заставила политологов пристальнее взглянуть на состояние общества: как оно выживает в потоке лжи? Кому оно верит, на что ориентируется, как ищет истину (и ищет ли)?

Ответить на эти вопросы применительно к российским интернет-сообществам попыталась группа исследователей в книге под редакцией кандидата политических наук Дениса Мартьянова «Управляемость и дискурс виртуальных сообществ в условиях политики постправды». Авторы анализируют то, как ведутся и модерируются политические дискуссии в социальной сети ВКонтакте, насколько сторонники различных идеологий открыты критике, более ли или менее демократично организованы их сообщества и т.п.

К сожалению, книга не до конца последовательна. Во введении и первых двух главах проблематика постправды подвергается теоретической критике. Дальнейшие статистические выкладки с поправкой на их частичность и ограниченность (насколько комментарии и даже лайки отражают позицию молчаливой части сообществ, как отсекались боты и накрутки, и т. д.) ясно показывают лишь то, что интернет-сообщества разнообразны (а представленная в интернете часть общества, соответственно, политически расколота) и что единственной более-менее общей для них идеей является критика действующей власти как несправедливой (особенно выраженная в неполитических группах). Что вполне вписывается в мировую тенденцию кризиса выборной демократии.

Однако в заключении указывается, что «очевидно… усиление аффективной коммуникации» и что понятие «эмоправда» (сдвиг от рациональности к эмоциональному восприятию) «фиксирует наметившиеся сдвиги в доминирующих моделях политической коммуникации». «Усиление» и «сдвиги» относительно чего? Модели рациональной публичной сферы, раскритикованной во введении? Исследование, дающее лишь некий текущий срез, по определению не может доказывать динамику. Книга констатирует явную закрытость к альтернативным мнениям только у немногочисленных феминистических групп, у националистов и у «единичных» СМИ вроде «Новой газеты». Скорее уж стоит удивиться относительной открытости сообществ в стране с идеократическим прошлым и накалённо-патриотическим (по крайней мере, на уровне официальной риторики) настоящим.

Также характерно, что деление сообществ на «лоялистские» и «оппозиционные» сильно скачет от главы к главе (то лоялистских оказывается гораздо больше, то меньше) — вероятно, из-за неопределённости и формальности критерия «лояльности». Если администрация группы «Единой России» прославляет победы государства, а большинство комментариев в ней оказываются критическими — к какой категории относить это «сообщество»? Что делать с социал-патриотами, которые поддерживают государство и зачастую лично президента, но при этом регулярно критикуют правительство за несправедливые реформы и мечтают о взятии власти?..

В итоге наиболее содержательной и интересной частью книги оказывается критический взгляд Мартьянова на проблематику постправды. Манипуляции верхов и скептицизм низов — чуть ли не извечное состояние политики: «плохие бояре» крестьянских восстаний, марксистские разоблачения господствующей идеологии, критика идеологий и норм как таковых в ХХ веке… Теория публичной сферы, в которой все вопросы решаются рациональным обсуждением с участием всех заинтересованных сторон, — была лишь краткой интеллигентской идиллией времён победы над фашизмом и утверждения государства всеобщего благосостояния.

Указывая на то, что состояние «постправды», скорее, было исходным, Мартьянов рассматривает повышенное к ней внимание как следствие иного, реального перелома. Массы не упали с уровня «разума» на уровень «эмоций», наоборот: благодаря общественному развитию широкие группы начали вступать в борьбу с правящими слоями за правила игры, за определение того, что является «истинным» и «рациональным». То, что народ отказывается пассивно включаться в навязываемую элитами «рациональную» систему, клеймится ими как «иррациональность» и «постправда». Господствующие слои боятся потерять контроль. В частности, этим же, по мнению Мартьянова, объясняется паранойя по поводу внешнего вмешательства в выборы. Впрочем, в описанной ситуации каждая группа, продвигающая собственную «рациональность», склонна обвинять своих конкурентов в «постправде».

Мартьянов утверждает, что обострение этой борьбы связано с ослаблением предыдущей господствующей системы «рациональности» и попыткой «доминирующей группы» заменить её на новую, создающую «новую дискриминацию» и «альтернативную систему равенства», представляющую «экзистенциальную угрозу» для отдельных страт американского общества. Остаётся неясным, что конкретно имеется ввиду. Переход от государства всеобщего благосостояния к неолиберализму и новому витку империализма, с разгромом профсоюзов и ростом неравенства? Очередной виток классовой борьбы после кажущегося послевоенного компромисса?..

Исследование (возможно, сознательно) избегает привязанности к какой-то конкретной социально-политической модели, и потому ему явно недостаёт контекста. Что неизбежно влияет и на интерпретацию статистических фактов.

Допустим, интернет-дискуссии действительно больше основаны на эмоциях, чем на осмыслении новых фактов и поиске истины. Но с чем это связано, раз феномен постправды выдуман? С каким-то чудесным воздействием интернета? Или, может, с тем, что у граждан объективно нет организации и инструментов, чтобы заниматься реальной политикой, получать политический опыт, наполнять свои слова и споры действительным весом? И потому их дискуссии столь легковесны и эмоциональны — ведь они на самом деле ни на что не влияют, а значит, не имеют ни субъективного, ни объективного значения?

Читайте также: Марксизм для марксистов: почему левая политика отделилась от масс

В пользу последнего говорит предложенный в книге взгляд на разделение публичной («официальная» политика), контрпубличной сфер и «эхо-камеры» (сообщества, закрытого от внешней критики и поддерживающего имеющиеся убеждения) как на один и тот же феномен — группу, отстаивающую своё видение, — но в доминирующем или подавляемом положении относительно других групп. Если группа господствует, то её взгляды выступают как публичная сфера. Если группа способна активно атаковать господствующую, но как бы находится в оппозиции, то её взгляды составляют контрпубличную сферу. Если группа гораздо слабее господствующей, пытается выжить и набраться сил, то она замыкается в «эхо-камеру». Вопрос лишь в том, каков «физический смысл» того, что одна группа сильнее или слабее другой: входит ли сюда, например, наличие инструментов влияния на политику, на власть или же доступ к СМИ или степень организованности и навык коллективного действия?

Книга даже внятно не ставит эти вопросы, и потому приведённые в ней рассуждения и факты как бы повисают в воздухе. Впрочем, она всё равно даёт более приземлённый и критический взгляд на совсем уж абстрактные и смелые теории, вроде постправды и иррациональности сообществ, из-за чего и заслуживает внимания.