Оправится ли Россия после предательства интеллигенции?

Лозинский Е. И. Что же такое, наконец, интеллигенция? М.: Директ-Медиа, 2014

Для России долгое время был характерен культ «интеллигента» — мыслителя или творца, который знает больше, видит дальше, чувствует тоньше, который покидает свои «красивые уюты» и нисходит в ад земной, помогая тамошним обитателям (социальным «низам»). Конечно, в менее романтической окраске такой культ человека из «высших слоёв», образованного, элитного, избранного существовал и в других странах. Но в России большие надежды на интеллигенцию потерпели, пожалуй, и самый сокрушительный крах.

КПСС, наследовавшая большевикам и русской революционной интеллигенции, самым грубым, бандитским способом реставрировала капитализм; творческая интеллигенция, воспевавшая революцию и СССР, в один момент «перекрасилась» — не только в антисоветчиков, но и в русофобов; диссиденты, ратовавшие за свободу от тоталитаризма, оказались по своим взглядам предельно далеки от народа. Понятно, что это всё — лишь итог постепенной трансформации, начавшейся ещё в верхах советской системы: антисоветизм и фальсификация истории во многом наследовали антисталинизму, а тот повторял сталинскую борьбу с «ленинской гвардией».

Однако разочарование в конкретных интеллигентах не породило недоверия интеллигентам вообще: жива надежда на власть «компетентных», «лучших» людей; ожидание лидера, царя или героя, новой элиты. Разобраться в природе этой надежды и её обратной, опасной стороне пытался философ Евгений Лозинский в работе «Что же такое, наконец, интеллигенция?», написанной в 1907 году, на излёте первой русской революции.

Автор критически рассматривает практику и теорию главной революционной силы тех лет — российской и международной социал-демократии. Очевидная тенденция социалистических сил к компромиссу с капиталистической системой, к индивидуальному вхождению во власть, к более «безопасным», не революционным, а «эволюционным» схемам — всё это вызывало жёсткую критику и в марксисткой среде. Однако Лозинский, не отвергая марксизма в целом, делает шаг в сторону — и ставит под вопрос самые основы социал-демократического движения и социалистической теории. В основном автор демонстрирует банальное незнание критикуемых сторон марксизма и повторяет древние ошибки; но местами отстранённая позиция Лозинского позволяет ему отметить ряд неслучайных «слабых мест» революционной интеллигенции.

Главный тезис автора прост: социал-демократы, выступающие как теоретики и практики пролетарской революции, сами относятся отнюдь не к классу пролетариата, а к классу интеллигенции. Социалисты постоянно стараются скрыть это различие, но именно им начинает определять политика социал-демократов: чем больше «умственных работников» примыкает к их партии, тем более двусмысленной становятся её действия.

Интеллигенция порождена капиталом: капиталисты сбрасывают на наёмных менеджеров управленческий труд, оставляя за собой большую часть дохода и политическую власть. Социалисты стремятся к обобществлению средств производства, госкапитализму, поскольку в этом случае стоящий над интеллигентами класс хозяев-капиталистов будет устранён, а пролетариат, в силу своей безграмотности, не сможет взять управление в свои руки. Следовательно, фактическая власть окажется в руках интеллигенции — нового господствующего класса. Поскольку же интеллигенты заинтересованы в сохранении иерархии, неравенства, своего особого положения — реальная диктатура пролетариата для них не менее опасна, чем для капитала. Они либо войдут во власть на плечах полностью подконтрольного им движения, либо пойдут на сговор с капиталистами.

Кажется, что опасения Лозинского подтвердились. Основная часть социал-демократии в ХХ веке пошла на компромисс с капиталом и получила места в правительствах и институтах. Совершившие же революцию большевики постепенно сконцентрировали управление хозяйством, политикой, идеологией в руках партийных кадров (правда, отчасти — включая в партию уже существующие кадры, а не заменяя их); затем — отменила партмаксимум и начала постепенное перераспределение общественных благ в свою пользу, которое завершилось счетами за рубежом и приватизацией.

Однако Лозинский ошибается, говоря, что все марксисты (и сам Маркс) игнорировали эту проблему. Коммунизм стоит рассмотреть именно как метод её решения.

Автор выделяет интеллигенцию из пролетариата как отдельный класс на том основании, что работники умственного труда составляют закрытую касту, обладающую особыми знаниями, войти в которую «снизу» почти невозможно. Она пополняется за счёт мелких капиталистов, под угрозой разорения крупным бизнесом «соглашающихся» перейти в ряды «привилегированных» наёмных работников. Это движение между менеджментом и мелким бизнесом можно наблюдать и сегодня.

Читайте также: Растущее неравенство и пропавшие классы: когда социальная наука была острой

Однако, как уже в те годы заметили коммунисты (и чему их власть активно поспособствовала), ключевой признак интеллигенции как касты — закрытость управленческого знания — стремительно размывается. С одной стороны, научный, бюрократический и иной аппарат капитализма разрастается, требует больше кадров, а потому делает знания более доступными. С другой — труд рабочих становится более сложным, автоматизированным, скорее интеллектуально-управленческим, чем ручным. Успешная борьба социал-демократов ускорила этот процесс: массы получили доступ к образованию; улучшение условий труда, социалки, увеличение свободного времени дало большой толчок их культурному уровню.

Инженер теперь играет не меньшую роль в производстве, чем рабочий у конвейера. Его труд невозможно исключить. В то же время инженер перестаёт быть носителем исключительного знания — и становится средним наёмным работником, столь же заменимым, как и рабочий физического труда в начале ХХ века.

Условный крестьянин в 1910-х годах объективно нуждался в ведущей роли интеллигента, обладающего закрытым знанием. Тем не менее большевики надеялись, что за счёт помощи более развитых социалистических стран и на запале революционной интеллигенции крестьян можно будет быстро «дотянуть» до уровня интеллигентов. Теория отмирающего государства, власти Советов, развития кооперации и т. д. — всё было направлено на передачу власти от фактически существующей интеллигентской «элиты» к массовому классу, пролетариату; а затем — на поднятие и всей страны на достаточно высокий уровень. По объективным причинам эта теория была направлена в будущее; а пока что в стране установилась диктатура партии совместно со старыми, дореволюционными «интеллектуальными» кадрами, способными к управлению.

СССР должен был создать условия для перехода к реальной коммунистической политике. Потому позднесоветский марксист Эвальд Ильенков (если верны воспоминания друзей) неслучайно предсказывал новый виток революции — более образованного советского народа против бюрократии. Однако протест оказалось несложно перенаправить на СССР как таковой и всё, что с ним связано; особенно в условиях, когда все политические структуры (как мы сейчас знаем — даже диссидентские!) находились в руках у переродившейся партии.

Проблему интеллигенции сегодня нужно радикально пересмотреть. Лозинский правильно отмечает начало её развития: от нигилистов, думающих только об интересах своего, интеллектуального слоя — к народникам и социал-демократам, осознающим необходимость поднятия на борьбу широких масс. Большевики реализовали эту борьбу вполне по схеме Лозинского: власть оказалась в руках у привилегированных слоёв, оттеснивших капиталистических хозяев (процесс борьбы советской бюрократии с капиталистами особо подчёркивал Троцкий). Впоследствии западные марксисты, вроде Антонио Грамши, будут не слишком-то продуктивно осмысливать противоречия этого объединения непролетарской партии с пролетарскими и крестьянскими массами.

Читайте также: Троцкий и Сталин. Развращение властью — болезнь без лечения?

Но в коммунистической теории предвосхищался следующий шаг: интеллигенция не просто «помогает» массам и руководит ими, а как бы растворяется в них, передаёт им свои знания и свою субъектность. Чтобы это удалось, разрыв между интеллигентом и представителем массы не должен быть слишком велик. И сегодня этот разрыв гораздо меньше (а средств преодолеть его — гораздо больше), чем в России и даже на Западе начала ХХ века.

Формальное разделение на умственный и физический труд утратило смысл; даже часть сферы услуг уже стала необходимой частью процесса производства, массового быта. Но означает ли это исчезновение интеллигенции? Здесь нужно присмотреться к другому марксистскому понятию — подкупленных представителей класса. Капитализм создаёт немало нужных только ему «рабочих мест»: провластные пропагандисты, финансовые спекулянты, элитные проститутки (становящиеся, кстати, весьма популярными блогерами и законодательницами мод). В политическом противостоянии с широкими массами капитал может подкупать отдельных лидеров и даже некоторые слои работников.

Последние оказываются в парадоксальном положении: если одна из сторон победит, то они станут не нужны. Ведение псевдополитической игры становится их кастовым интересом. Сюда можно отнести и «карманную оппозицию», и оранжевых (норковых, белоленточных) «революционеров», которым нужен умеренный, неорганизованный и потому поддающийся манипуляции протест. Наша антинародная «либеральная интеллигенция» — яркий пример описываемых слоёв. Понятно, что такое неустойчивое положение заставляет часть её представителей «леветь», заигрывать с реальным массовым движением и революцией. Наконец, отдельным представителям из «почти элиты» может захотеться «пойти в народ» по личным причинам, но и им трудно перестать ориентироваться на элитные игры.

Рок революций ХХ века в том, что им неизбежно приходилось опираться на подобные «почти элитные» кадры. При успехе переворота ещё больше представителей этого слоя входило во власть. Отдельные «ренегаты», вроде Ленина, никогда не составлявшие даже социалистического «мейнстрима», в моменты особого массово подъёма могли преодолеть интересы «интеллигенции». Но им не удавалось перевести массовый подъём в формы активной мирной политики (Советы, Пролеткульт, Рабкрин и т. д. — не смогли составить достаточно сильной и самостоятельной альтернативы бюрократии, чиновничеству и офицерам; хотя низовой самоорганизации уже удалось победить Временное правительство).

Массовому протесту, чтобы стать успешным на новом этапе, требуется перерасти подобных вождей. Если у ренегатов-интеллигентов и осталась особая революционная роль — она состоит в том, чтобы до конца оформить массовую демократию, чтобы подорвать остатки особой роли интеллигентского слоя. Преодолением и фальшивой капиталистической демократии, и советского бюрократизма может стать развитие на современном базисе гражданского общества, низовых политических структур.

В наследство от СССР нам достался большой задел на этом пути: массовое образование, культура, какая-то социалка. Очевидной проблемой является почти полное отсутствие политических структур, гражданского сознания и разочарование народа в политике как таковой. Острота ситуации в том, что при попустительстве масс наследие СССР стремительно обнуляется: социалка сворачивается, образование рушится и т. д. Многочисленные квалифицированные кадры либо маргинализуются, либо эмигрируют, либо входят в узкие слои «подкупленных». Нетрудно представить, как через 20−30 лет большая часть России даже не вернётся к дореволюционному уровню, а попросту люмпенизируется. Этот сценарий, должно быть, держат в уме те социалисты, что уже сегодня рассчитывают на новую авторитарную модернизацию силами «патриотичной» элитной группы.

История не терпит стагнации; общество либо двигается вперёд, либо регрессирует. Для России, отброшенной в капитализм, да ещё на последних ролях (сырьевого придатка), этот вопрос — отнюдь не философский. Пророчество Александра Блока сбывается: массы становятся субъектом истории. Элитные и интеллигентские игры дали столько, сколько они могли; необходимо сделать шаг дальше. И это — задача уже не каких-то царей, героев или революционных вождей. Эта задача встаёт перед каждым из нас. Время и возможности наши ограничены; но они есть, и упустить их — преступно.