Мир и стабильность — цель современного государства или обман народа?

Мы живём в беспокойное время: мир раздирается холодными и горячими войнами; одно противостояние мировых держав (США — Советский Союз) закончилось, но на его место пришла борьба сразу нескольких центров сил (Китай, Европа, Япония и т. д.). Оружие становится всё разрушительнее, экологическая ситуация — всё хуже, а возможные решения — всё менее реалистичными.

В отдельных странах и на мировом уровне сталкиваются и причудливо переплетаются политические системы, религии, классы, фашизм и социализм, наднациональный капитал и международный терроризм…

Реакцией на нестабильность служат две ошибочные крайности. С одной стороны, отчаянное стремление окунуться с головой в царящий хаос, безумие, насилие (условно — экстремизм). С другой — не менее отчаявшаяся усталость, жажда «стабильности» и спокойствия любой ценой.

Удивительно, но именно вторая крайность стала популярной среди западных интеллектуалов, отстаивавших права и свободы рядовых граждан в условиях нестабильности ХХ века. Разочарование в советском опыте; недовольство господством крупного бизнеса в капиталистических странах; страх перед фашизмом, ядерным оружием, манипуляцией СМИ — всё это вылилось в особую категорию «компромиссных» теорий. Теорий, отрицающих «потрясения» революций и любой страстной борьбы, и рисующих некое свободное и спокойное капиталистическое государство, где все живут в мире и согласии.

Один из манифестов этого движения — книга «О насилии» Ханны Арендт, либерального философа-антифашиста, занимавшейся теорией «тоталитаризма». Книга была написана в 1969 году, по горячим следам студенческих протестов во Франции и США — событий, до сих пор остающихся знаковыми для западных интеллектуалов.

Центральная проблема в работе Арендт — природа государственной власти. С одной стороны, все известные истории государства держались на насилии: узкая группа людей (рабовладельцы, аристократы, бизнесмены-буржуа или бюрократы-номенклатурщики) господствовала над остальным обществом, подавляя несогласных. В современном мире изменилась лишь внешняя видимость этого господства: место конкретного несменяемого феодала заняли неподконтрольные и неподотчётные перед рядовыми гражданами партии, а также огромная, непонятная и анонимная система чиновников (бюрократии).

С другой стороны (Арендт почему-то приписывает это «открытие» лично себе), власть держится за счёт согласия всех членов общества: даже монарх остаётся монархом лишь до тех пор, пока его власть признают все его подчинённые. Как только господин становится нелегитимным, т. е. общество перестаёт ему подчиняться, — его господство по факту заканчивается.

Отсюда Арендт даже делает справедливый вывод: угнетаемые должны осознать свою силу и значимость для существования любой системы, начать самоорганизовываться и активно брать власть непосредственно в свои руки, отказываясь от поддержки угнетающего их режима. Более того: в конечном счёте в политике побеждает не тот, кто просто готов применить большее насилие, а тот, кто лучше организован. Политическая победа куётся в пропаганде и создании низовых структур.

Марксисты продолжили бы: оружие критики рано или поздно перейдёт в критику оружием, когда господствующий класс осознает опасность протестующих и начнёт прибегать к самым радикальным средствам, чтобы удержать власть. Угнетённые же, если они окажутся достаточно хорошо организованы, ответят на это революцией и установят диктатуру прогрессивного класса, который будет бороться с контрреволюционными попытками бывших господ. Он станет перестраивать общество в своих интересах, интегрируя туда на новых правах другие ранее угнетавшиеся классы (например, мелкую буржуазию и интеллигенцию). Однако у Арендт всё идёт не так.

Она подчёркивает: хотя в истории власть всегда шла рука об руку с насилием, это — два совершенно разных понятия, не только не связанных, но и противоположных. Соответственно, настоящая власть не только может, но и должна обходиться без насилия.

Дальше — что называется, «следите за руками»: насилие начинается там, где господа теряют поддержку части населения. Значит, если мы заменим текущее классовое господство крупной буржуазии (с которым не согласны те же студенты, за что к ним применяется насилие) на некое правление, с которым все члены общества согласны, то насилия больше не понадобится! Наступит мир, согласие, благодать! Просто, не так ли?..

Что же это за чудесное правление, с которым окажутся согласны все — от рабочего до финансиста? Здесь Арендт по сути возвращается к старым анархистским идеям Кропоткина-Прудона: нужно, чтобы каждый член общества стал свободным и политически активным, и тогда-то люди общими усилиями нащупают баланс, вернее сказать — общий, «общенародный» интерес. Стоит только единожды вырвать власть из рук буржуазии и «размазать» её по всему обществу, как все классовые противоречия разрешатся сами собой. Однако у анархистов к этому добавлялось требование переустройства экономики, которое должно было устранить источник противоречий; но у Арендт об этом — ни слова!

Читайте также: Пётр Кропоткин пришёл в XXI век: прямая демократия или диктатура элит?

В общем, философ приходит к заезженной теме «общенародного» государства и примирения противоборствующих сторон моральными увещеваниями. Основания у неё — соответствующие, догегельянские, берущиеся буквально из категорического императива Иммануила Канта. Мол, разум сам по себе, какое бы существо ни оказалось его носителем, действует по определенным правилам. Из них можно вывести универсальные моральные максимы; общие для всех законы нравственности. Следовательно, «общенародный» интерес — возможен!

Неслучайно Арендт объявляет революционерами будущего французских студентов. Мол, у них уже нет в протесте классового интереса — только общие соображения гуманизма и морали! «Как тебе такое, Карл Маркс?» — будто бы вопрошает Арендт, добавляя, что марксизм якобы и помыслить не мог, что кто-то станет сражаться не за интерес своего класса. К сожалению, марксизм во многом и был порождён проблемами интеллигентов-гуманистов, неудачно пытавшихся претворить в жизнь очередной свой проект государства всеобщего счастья.

Наталкивается на эти проблемы и Арендт: философ признаёт, что превозносимые ею студенты почему-то не нашли понимания в широких массах народа, в частности — у рабочих. Напротив, более прагматичное движение чернокожих Black Power получило опору в чёрных гетто и добилось выполнения многих своих требований. Какой вывод делает из этого Арендт? Белые рабочие — плохие, потому что оказываются глухи к общегуманистическим лозунгам студентов; чернокожее движение — ещё хуже, потому что занимается текущими жизненными проблемами вместо отстаивания высоких всечеловеческих идеалов! Наконец, вскоре оказывается, что и студенты у Арендт — какие-то не такие: не готовые на серьёзную борьбу и жертвы ради категорического императива.

По сути, для философа неприемлема любая борьба людей за собственные интересы. Удивительно, но Арендт открыто отвергает даже идею прогресса — постепенного движения к лучшему (в марксизме: от классового опыта — через диктатуру пролетариата — к ликвидации классов). Мол, во-первых, прогресса на самом деле нет. Во-вторых, если он когда-то и был, то теперь — точно закончился. В-третьих, если прогресс и не закончился, то он принесёт больше опасностей, чем решений.

В общем, только мгновенный переход к обществу всенародного единения и ничего иного! Все схемы, предполагающие «насилие» (борьбу одного класса с другим) — ведут для Арендт к уничтожению свободы, личности и, вообще, к «тоталитаризму». Это — затуманенный новой риторикой спор коммунистов и анархистов о государстве: последние не замечали, что деление общества не ограничивается различением «угнетателей» и «угнетённых». Угнетённые, в свою очередь, сами распадаются на несколько классов (пролетариат, крестьянство, мелкая буржуазия) с различными интересами, которые столкнутся, как только их общий враг будет (как бы) побеждён. Известный пример — «буржуазная» французская революция: в свержении монархии были заинтересованы все (от пролетариата — до крупной буржуазии), но после революции общество вновь раскололось — буржуа установили свое господство над другими революционными классами.

Читайте также: Накануне Господина: как либералы толкают мир в дремучий фундаментализм

Поэтому сначала необходимо перестроить экономику и общество так, чтобы эти различия в бывших угнетённых оказались устранены, и только потом переходить к «общенародной власти». До этого момента — власть берёт в свои руки класс, чьи интересы лишь наиболее приближены ко всеобщим. И здесь Арендт права: поскольку такое господство не предполагает всеобщего согласия (крупная буржуазия — резко против, мелкая — колеблется), то оно не обойдётся без насилия…

Автор книги «О насилии» панически боится перемен. Смесь этого страха, воинствующего невежества (например, в тексте утверждается, будто Маркс и Ленин были против коммуны и Советов!) и бунта против реального господства крупной буржуазии заводит Арендт в тупик, который она одновременно и ощущает, и не хочет признавать. Она понимает, что классовые интересы существуют и даже превалируют над «общечеловеческими»; что текущее государство осуществляет господство крупного бизнеса, который не сдаст своих позиций без боя. Но всё это сразу же исчезает из рассмотрения, когда Арендт заводит речь о протестных движениях, революции и новом обществе. Она как бы проделывает старый приём Прудона, но менее умело: разделяет черты существующего строя (и государства) на «хорошие» и «плохие», после чего призывает «плохие» отбросить, а «хорошие» — оставить. Однако плюсы и минусы здесь связаны — ведь они есть два проявления целого. А само целое, капитализм, Арендт как раз и не хочет менять: мол, так будет меньше «насилия», да и вообще от перемен («прогресса») — одни беды…

Философ неоднократно адресуется к травмированности молодого поколения войнами, фашизмом, ядерным оружием и другими современными проблемами. Однако вместо того, чтобы преодолеть возникающий страх и слабость, Арендт поддаётся им, начинает искать лёгкие пути. К сожалению, найденные ею «новые» идеи — лишь старые грабли. И, парадоксальным образом, приводимые Арендт примеры, да и её собственное противоречивое творчество, стали лишним подтверждением их бесперспективности.